Они миновали сторожевую будку — капо крикнул часовому что-то, прозвучавшее как праздничное пожелание, — и очутились на третьем «поле».
— Что же там, в этой посылке? — полюбопытствовал паренек с обмороженными ногами. — Как, по-твоему, Зигмусь, колбаса есть? Пожалуй, да. И грудинка, грудинка… — проговорил он мечтательно.
На складе он работал всего неделю и после шести месяцев каменоломни еще не успел ни освоиться, ни завести знакомств. Складские все еще подозрительно косились на него и не подпускали к дележу.
— Живее, ребята, живее, — торопил капо. — Скорее бы все это кончилось. Не ночевать же нам с этой посылкой на улице. — В нем нарастала тревога за судьбу литровки, оставленной на попечение ему подобных. Он дорого бы дал за то, чтобы бросить все и отправиться к себе.
— Что там может быть? — повторил Зигмусь. — Известно. Побольше у нас поработаешь, будешь знать. И досыта наешься, тебе хватит. Вполне хватит. Даже паек начнешь загонять. Не бойся, уже скоро. Только научись ладить с шефом. Лучше всего скажи ему, что у тебя есть на продажу чулки или что-либо из дамского белья, какие-нибудь там шелковые панталоны. Он на это падкий. Прямо не напасешься.
— Но у меня ничего нет. Откуда я возьму? — возразил паренек с обмороженными ногами, незаметно отпуская тележку. Он понимал, что не сможет расположить к себе складских ни ловкостью, ни коммерческой хваткой, и поэтому продолжал прикидываться простачком.
— Ничего нет! Что значит ничего нет? Так зачем же ты пришел на склад? Отмороженные ходули лечить? Да? Уж тогда лучше иди в ревир. Там по крайней мере не заставят толкать тележку. Говорю тебе, ступай в ревир. Там место в самый раз для тебя. Благодать. Занавесочки на окнах. Тепло. Можешь целый день лежать под одеялом и не двигаться. Раз в неделю отбирают в крематорий. Советую, отправляйся в ревир.
— Советуешь? Может, ты и прав… Но я еще, пожалуй, немного побуду на складе. У вас вовсе не хуже и селекций, как в ревире, нет. Может, лучше, Зигмусь, я у вас останусь. — Его рука едва прикасалась к тележке, и он уже давно не прилагал никаких усилий, но передний не замечал этого. — И потом, у меня нет знакомств, а без них в ревир не попасть, — добавил он поясняющим тоном.
— Как это нет? — возмутился Зигмусь. — Без знакомств ты бы на склад не устроился, не заливай.
— Вот так, нету. Велели — пошел на склад, вот и все, — уверял парень с обмороженными ногами.
Он врал. Он попал на склад, как и другие. Но все дни, пока работал в каменоломне, его разъедала ненависть к захребетникам, к привилегированной братин. Его бесила их ловкость и пижонство. Кроме того, ворочая камни, он чувствовал, как у него слабеет сердце. И берегся. Он был малость неповоротлив, соображал туго или, во всяком случае, прикидывался таким.
На склад он попал обычным путем. Один еврей из зондеркоманды, у которого, впрочем как и у всех других в этой бригаде, водилось золотишко, подкупил, разумеется окольным путем, штурмфюрера Коблера. А отец этого еврея уже второй год прятался в подвале квартиры обмороженного; и когда этот еврей из зондеркоманды встретил в лагере человека, который некогда в городе наглухо закрытых окон и дверей не подвел, но помог ему.
Старый еврей, что сидит в подвале, очевидно, выживет. Между тем еще не известно, дотянет ли этот обмороженный до весны, хоть и попал уже на склад. Он совсем ослаб, камни, которые он таскал полгода, измочалили его руки и сердце. Но самое скверное, что он потерял надежду, нельзя терять надежду в лагере. Обо всем этом и говорил своему подопечному еврей из зондеркоманды, который был способен на благодарность. А кроме того, наставлял паренька, как держаться со складскими, советовал научиться торговать и расположить к себе шефа и штурмфюрера Коблера, подкармливаться продуктами из посылок — тогда выживешь. Но все это не очень-то помогало: парень с обмороженными ногами ходил как в воду опущенный. Единственное, что ему удавалось, — это прикидываться, будто он толкает тележку.
— Знаешь что, — сказал Зигмусь, — я тебе поищу немного товару. Мне с шефом говорить нельзя — я ему должен, и он у меня все заберет в счет долга. Понимаешь? Бери товар и ступай к нему. Согласен?
— Можно, — согласился паренек с обмороженными ногами, — почему бы нет? — И для отвода глаз прикоснулся к тележке, потому что Зигмусь уже подозрительно оглядывался.
— Живее, ребята! — поторапливал капо. — Пора кончать.
Он брел за ними насупившись и грел руки под мышками, прижимая локти к бокам. Не мог он не беспокоиться о своем спирте, ох нет. Можно ли по нынешним временам доверять людям, даже в таком деле? Сегодняшний вечер не выходил у него таким, как хотелось. Правда, штурмфюрер Коблер обещал освободить его вечером, а что толку, шеф склада смекнул, что он, Энгель, не расположен сегодня присматривать за раздачей почты, вот и удружил. Разве этого не следовало ожидать? Ведь капо Энгель знал, что нельзя преждевременно обнаруживать своих желаний, нельзя давать повода шефу, который только и ждет, чтобы сделать ему какую-нибудь гадость. Таков уж его метод, и с этим надо мириться, только не подставляй себя под удар.
А разве Энгель не знает, что шеф паразит и только ждет случая подставить ножку? Знает. И как обычно, опростоволосился.
А все потому, что капо Энгель из тех, кого всегда можно обвести вокруг пальца. Иначе он сидел бы сейчас в тепле и пил шнапс. И вообще не попал бы сюда, в эту вшивую тирольскую дыру, где заключенные долбят камень. Стоял бы по сей день перед зеркалом в парикмахерской и подкручивал бы локоны дамочкам в Шарлотенбурге, ходил бы не в полосатой куртке, а в белом, чистом халате. Имел бы дело только с мылом да бритвой. Не знал бы, что такое вши. За двадцатилетнюю практику в Шарлотенбурге он не встретил их ни у одного из своих клиентов.
Кто же украл ожерелье у старой Фридманши? Наверняка этот прохвост Герман. Конечно, он. Не следовало брать его на работу, и все было бы в порядке. А так пропало ожерелье Фридманши, а ее муж, Фридман, партай-геноссе Фридман, не найдя других доказательств супружеской любви, упрятал в концлагерь владельца салона, мужского и дамского мастера Карла Энгеля. Как тут не лопнуть от досады? О, до чего же прекрасны рождественские праздники в Шарлотенбурго! А Энгель должен сидеть здесь, за колючей проволокой, и носить полосатую форму. И подумать только, что два года назад он едва не угодил в печь. Может, ожерелье давно нашлось, только Фридманша в этом не признается.
Капо Энгель вспомнил по порядку все праздники, которые встречал в родном городке, прекрасные зимние праздники, и ни один из них не был похож на нынешний. Он крепче прижимает локти к бокам, чтобы согреть руки под мышками, ибо к вечеру подморозило и заискрившийся снег под деревянными башмаками сухо и звонко поскрипывает.
Да-да, жизнь все-таки могла бы быть прекрасной. Если бы капо Энгель мог, впорхнуть в свой двубортный костюм с жилетом, облегающим рубашку, а вместо этих колодок надеть мягкие теплые штиблеты, тогда бы он по-другому взглянул на этот мир.
Ужин, ужин в приятном, избранном обществе. Разве капо Энгель слишком многого желает? Напротив. Ну а потом, ублажив чрево, отправился бы на боковую. А супруга капо Энгеля обхватила бы его, как всегда, ногами, потрепала бы по волосам, так чудесно пошептала бы на ушко, поцеловала бы. Ах, милый Шарлотенбург!
А тут топай к какому-то больному номеру в ревир, и еще не известно, найдешь ли его там, ибо он с одинаковым успехом может давно уже лежать в снегу, дожидаясь своей очереди в крематорий. Не следовало доверять Герману, нанимая его на работу. Ведь наверняка он украл ожерелье Фрпдманши. И никогда не признается в этом. А какой вор признается? Прохвост этот Герман. А как он поглядывал на его жену! Наверно, сидит теперь с ней и отмечает праздничек.
И при мысли, что жена обхватывает сейчас ногами не его, Карла, законного супруга, а этого негодяя Германа, капо Энгель почувствовал себя крайне обиженным судьбой. Он встрепенулся и двинул по шее парня у дышла. Поскольку тот был ближе.
— Говорил я или нет, чтобы поторапливались?
И тележка покатилась резвее, скрипя всеми четырьмя колесами по снегу. Даже парень с обмороженными ногами надавил руками на тележку и раза два покрепче уперся деревяшками в снег.
Ежась от холода, они шли в ревир, где должен лежать получатель посылки, огромной посылки со вчерашним штампом, которую сам штурмфюрер Коблер приказал вручить адресату или вернуть на склад, если номер не найдется.
III
— Значит, так, — сказал Зигмусь, — теперь мы подождем, пока суп остынет. — И, стянув с плеча ремень, который облегчал ему управление дышлом, потопал раз-другой деревяшками, чтобы согреться, а потом небрежно уселся на тележке, так, чтобы не касаться ногами снега, — Теперь посидим, — задумчиво добавил он, разглядывая лохмотья, которыми были обмотаны руки.
— Не знаешь, долго ли это протянется? — спросил паренек с обмороженными ногами, примостившись рядом.
— Откуда мне знать? — огрызнулся Зигмусь. — Спроси того, кто смылся. Или коменданта. Они тебе скажут.
— Думаешь, кто-нибудь сбежал? — допытывался паренек с обмороженными ногами, наблюдая за своим товарищем.
— Думаю! Думаю! Чего мне думать? — разозлился Зигмусь. — Вижу, этого мне достаточно. Все бригады у бараков. Господа офицеры нервничают, капо орут, пересчитывают, мечутся. Как пить дать, кто-то бежал из каменоломни.
— Да, ты прав, — согласился паренек с обмороженными ногами, — иначе бы не устроили штрафного апеля в такой день. И они бы предпочли не утруждать себя сегодня. Верно?
— Ясное дело, — вяло подтвердил Зигмусь и оторвал болтавшийся, как бахрома, конец тряпки, в которую кутал руки.
Капо Энгель и парии со склада задержались у входа на второе «поле», застроенное шестью бараками, которые занимали бригады, работающие в каменоломне. На плацу продолжался штрафной апель, и, разумеется, в такой момент нельзя было мешать, поэтому капо Энгель решил малость повременить, а если бы ожидание затянулось, вернуться на склад и не морочить себе голову этой посылкой.