[27]. Все быстрее.
Пересек Дителя, проигнорировав светофор. Остановился только на Медовой. Сел возле трансформаторной будки и почувствовал, как по спине и бедрам течет пот. Двое пьянчуг, обычно выпивающих в этом месте, уставились на него с любопытством. Даже с легким сочувствием. Давай-ка с нами винца, — прохрипел один. Взгляд Дыдуха заставил его отвернуться. Второй протянул бутылку вишневки. На-ка. Хлебни. Ишь как упарился. Дыдух, не раздумывая, взял бутылку и сделал большой глоток, не обращая внимания на обсопливленное горлышко. Сладкое пойло застряло во рту. Он с трудом его проглотил. Дальше пошло легче, вишневка потекла прямо в глотку. Один из ханыг вырвал у него бутылку. Он не противился. В голове закружился вальс.
Сворачивая на улицу Тела Господня, он взглянул на телефон. Эсэмэска от Матильды. Она сообщала, что сидит со знакомыми в «Алхимии» и пусть он приходит. Почему бы и нет? Он любил общаться с Матильдой. Под макияжем цинизма скрывалась тонкая и теплая душа. Он ей доверял.
Иосиф Мария прошел через три зала, заполненных сумраком, пивным духом и разгоряченными, красными лицами. Они сидели в последнем отсеке, называемом кухней, освещенные десятками свечей, расставленных как попало на буфете и полках. Словно на похоронах в деревенской хате, за длинным столом, на который еще не принесли тело покойника. Все неприлично хохотали. Матильда, приятель, подружка Матильды Магда, какая-то незнакомая ему пара и седой, чудовищно тощий тип, с большим носом и черными глазами, безнадежно затерявшимися в глазных впадинах. Дыдух решил, что это одна из туристических достопримечательностей Казимежа: старик подсел к компании, надеясь на халявную водку. Он говорил что-то вполголоса, наклонившись к Матильде близко-близко, очень уж близко, обняв ее одной рукой, а остальные слушали, раззявив рты.
— О, Иосиф, Мария! Свят, свят… — воскликнула Матильда, завидев Дыдуха. — Как ты выглядишь?
— Что? — спросил Иосиф Мария и оглядел себя. Костюм немного не в порядке, но чтобы так сразу «как ты выглядишь»?
— Наверное, я впервые вижу тебя непричесанным.
Компания дружно захихикала. Только старикашка нет. Он устремил свои глазницы на Дыдуха и, по-видимому, внимательно его разглядывал.
— Садись сюда. — Матильда освободила место, подвинувшись к старику.
Дыдух заметил краем глаза, что она оперлась боком на незнакомца, а тот даже не пытался отодвинуться. Прижалась к мумии, подумал он со злостью.
— Приятеля и Магду ты знаешь. А это Анджелика и Винцентий, почти Ван Гог, потому что он — художник. А это, — она обернулась к старику, — Марцьян. Красивое имя, правда? Марцьян — прорицатель и испокон веку живет в Казимеже. А впрочем, может быть, вы знакомы? Иосиф тоже живет в Казимеже. Марцьян гадает нам, — она замолчала, пораженная не только фактом, что Дыдух пьет ее джин с тоником, но и тем, с какой скоростью он это делает. Матильда перехватила взгляд Магды. Повторила: — Гадает нам.
— И что же ты нагадал, Марцьян? — спросил Дыдух, ощущая в голове вальс, неистовствующий, как Дунай, в ветреную погоду.
— Марцьян напророчил Матильде свадьбу, — подала голос Магда. — С венчанием.
— А может, погадаешь Иосифу? — подначивал приятель. — А я схожу в бар. Кому что?
Матильда попросила джин с тоником. И второй для Дыдуха, хотя ей совершенно определенно не нравилось состояние жениха. Марцьян прикоснулся к стоящему перед ним пустому бокалу.
— Погадаешь мне? — спросил Иосиф. И протянул старику руку.
— Конечно, — ответил Марцьян тихо. Взял ладонь детектива в свою, костистую и сухую, и крепко ее обхватил, вонзив в кожу длинные желтые ногти. — Не так много тебе терять. Но что у тебя есть, стоит беречь, как и прежде. Ты должен отказаться от того, что сейчас делаешь. Уже сегодня надо сказать себе: хватит. Это плохо. Это не мое. Я избавляюсь от этой раковой опухоли. Не мое это дело. Не мое.
Дыдух второй рукой взял бокал и залпом его выпил. Он с иронией поглядывал на старого прорицателя. Прикосновение руки Марцьяна начинало его раздражать. Он пытался мягко высвободить ладонь. Безуспешно. Рука неприятно нагревалась. Попытался разглядеть глаза ясновидца. Хотел посмотреть в них с угрозой. Безуспешно. За столом повисла тишина. Даже музыка в колонках стихла.
— Не мое дело, — продолжал Марцьян, словно не чувствуя, что Дыдух старается вырвать руку. — Бог дал, Бог взял. Предначертания Господни не подлежат обжалованию. Не мне карать виновных. Не мне их судить. Это превыше моих сил, я страшусь гнева Божьего. Вернись к матери, прижмись к ее юбке. Вспомни, как плакал. Ведь когда осерчавший отец бьет, счастлив тот, кто у матери спасенье найдет. Остается лишь вера, что именно так и должно быть. Вера! Если ты не хочешь уже стеречь овечек, если предпочитаешь бродить по чужим дворам, как бесхозный пес, который подчиняется только инстинкту выживания, то не возвращайся на пастбище Христа, которого ты предал. Держись подальше от этого огня. Ступай в иные края, как ты и задумал вначале, может, тебя другой Бог приютит…
Иосиф Мария с трудом вырвал руку. Ногти старика скользнули по коже, больно царапая ее, оставляя красные борозды.
— Уау! — прошептала Матильда.
— Ну и ну, — с восторгом подхватил приятель.
— Ты на руке это все увидел? — Художник Винцентий силился удержать вертикаль.
Марцьян обернулся в его сторону. Провел пальцами по сползающим на шею густым седым прядям и вынул из нагрудного кармана очки. Надел их и посмотрел на Дыдуха. За толстыми стеклами на миг сверкнули белки, а глаза показались зелеными, как у змеи. Иосиф оцепенел. И тогда старик наклонился к нему, резко оттолкнув Матильду. Воротничок рубашки отогнулся на какую-то долю секунды. Но Дыдух успел заметить. Татуировка — крест в квадрате. Она мелькнула и исчезла. Оставь это дело; запах сивухи ударил прямо в лицо. За очками потемнело.
Старик встал. У двери обернулся еще:
— Я умею и по зубам… если вдруг кому-то понадобится. Бывайте.
Дыдух хотел побежать за ним, но ноги запутались, выстукивая ритм фламенко.
Он с грохотом повалился на пол.
Дыдух не позвал Матильду к себе, хотя сильно хотелось, особенно после того как старик исчез, а она гладила его под столиком по бедру и шептала что-то успокаивающее. Он кое-как, широко шагая — так легче было сохранить равновесие, — дотащился до дома. А там упал на колени, облокотился на кровать и прочитал молитву. Когда на следующий день он станет воспроизводить подробности этого вечера, воспоминание о молитве заставит его устыдиться, как вид обнаженной монашки. Отче наш, мой единственный Отче. Древний знак креста, строгий крест, заключенный в квадрат, тот самый, что хранит тайну под сводами монастырской галереи, — украден. Я, Иосиф Мария Дыдух, бесхозный пес, частный детектив, специальность — разводы, сообщаю Тебе, что именем Твоим его носят на шее, как на одеянии, нечестивцы. Опасные люди. Старые и тощие. В очках. Точно родимое пятно, помогающее вампирам отыскивать водопой, полный крови. Холодной, как у лягушки.
Дальше Иосиф не помнил. Проснулся он в десять, словно бы от испуга. Сердце бешено выстукивало ритм жизни. Под душем Дыдух попытался призвать на помощь безразличие. Он почти никогда не употреблял алкоголь, поэтому похмелье обходилось с ним вдвойне сурово.
Направляясь в сторону епископского дворца, он размышлял следующим образом: если до сих пор еще могло казаться, что отец Адам, при помощи загримированного двойника, стал пешкой в игре каких-то людей, чьи имена и местонахождение неизвестны, то вчера — когда он столкнулся лицом к лицу с убийцей — сомнения развеялись. Отец Адам — член некой секты, тайного общества либо чего-то в равной мере заговорщицкого, и при содействии сообщников жестоко убил отца Порембу. Дыдух помнил, что крест на шее отца Адама всегда вызывал восхищение у молодых монахов, особенно у семинаристов. Происхождение татуировки, однако, никогда не объяснялось. А теперь Дыдух встречает одинаково помеченных убийц. О Господи, кто же вы? Чего вы хотите?
Мотив? Убиенный… — Дыдух опечалился, как бывает, когда думаешь о человеке, которого уважаешь и ценишь, опечалился, однако, не сильно, поскольку безразличие уже воцарилось в его душе —…символизировал то, что его поколению монахов представлялось истинной миссией доминиканца. Открытость. Понимание. Прощение. Зло в чистейшем виде, то зло, которое полагает себя безгрешным, творя самые гнусные дела, нанесло ему предумышленный удар. Дыдуха вдруг разозлило, что он придает такое значение мотиву. Ведь мотив уже давно не считается оправданием преступления, совершенного одним человеком против другого. Каковы были мотивы Ганнибала Лектера[28]? А с другой стороны, разве мало в жизни соблазнов? Да, есть и другие веские мотивы, которые он даже не принимал во внимание. Например, бабло. После мессы доминиканцы вытрясают на большой стол из почтовых мешков тысячи монет и банкнот, попавших туда с подносов для подаяний, чудодейственным образом размноженных. Затем спрыскивают водой, усердно размахивая кропилом. Чтобы лучше складывались. Некоторые молодые священники даже шутки ради разыгрывают обряд освящения. Потом банкноты сортируют по номиналу. Такая куча денег, проходящая через руки дюжины монахов, может прельстить кого угодно. Или же секс! В исключительно мужском сообществе под влиянием тишины и изоляции зарождаются глубинные навязчивые идеи. Он это помнил. Когда он стал психологом и впервые разговаривал с пациентом из мирян — как и положено, то была очень привлекательная пациентка, весьма скудно одетая, — он понял, что поиски незримого мира в течение долгих лет монастырской жизни, почти мистическая связь с братьями во Христе, привела к неумению перемещаться в видимом мире. Легко было споткнуться об очевидные вещи, которые отражают свет. Он не ожидал, что мир загроможден разнообразными предметами, словно мастерская сумасбродного художника, и был удивлен, что их не видит, хотя, разбросанные где попало, они повсюду его подстерегают. Как психолог он стал жертвой конфликта в последнем круге собственной души. Так было, прежде чем он начал отождествлять душу с разумом. Тогда он заметил этот парадокс и собственную беспомощность. Он был не в состоянии совместить глубокую веру с рациональным взглядом на видимые вещи. А ведь ему все время твердили: учись, если не выбьешься в лучшие ученики, тебя никто не будет уважать. А если хочешь быть лишь набожным, ступай к францисканцам.