Пуля прошивает пальто у самого воротника. Согнувшись, оно оседает на пол. Дыдуху и подходить не надо, чтобы убедиться, что под бесформенной горкой ткани не кроется человек. Преступник растворился в темноте. Простреленное пальто лежит — одинокое, скомканное, как мулета матадора.
Свист раздается с того места, где горят свечи и покоится отец Поремба.
Чистая случайность, что нож пролетает на волосок от Дыдуха. Чистая случайность, что Дыдух именно в этот миг резко скатывается с тела отца, отталкивая его, задыхаясь, словно ряса опутала детектива, как подводные растения или живые хищные существа, затягивающие в пучину неосторожного пловца. Поэтому ему удается избежать гибели от летящего стального клинка, который, звякнув, отскакивает от пола. И вообще поднимается страшная кутерьма. За дверью кричат что-то разбуженные люди. В дверь ритмично барабанит чуть ли не целый взвод.
Дыдух кидается в сторону катафалка и алтаря. Пистолет оттягивает вытянутую дрожащую руку. Вторая служит подпоркой. Какая-то тень с несусветной скоростью обегает гроб. Свечи гаснут. Дыдух не стреляет. Собственно говоря, он с трудом контролирует свои действия. Шум за дверью усиливается, и теперь ему сопутствует грохот падающего с катафалка гроба. Вокруг кромешная тьма. Дыдух медленно подходит к стене слева и включает свет. Несколько галогенных ламп освещают зал капитула.
И тут он замечает идущую к нему фигуру. Как живой труп, окостенело и неспешно, с отекшим лицом и закрытыми глазами на него надвигается отец Поремба.
Иосиф Мария Дыдух, частный детектив, бесхозный пес, сел на пол зала капитула и заплакал. Возле двери, в которую не переставая ломились доминиканцы, лежал его отец. Ряса подвернулась, обнажив босые ноги. В пятнах. Холодные. Тощие. Неподвижные.
С другой стороны приближался отец Поремба, его ноги в белых носках бесшумно скользили по полу. Человек, несущий перед собой отца Болеслава, должен был обладать нечеловеческой силой. Он был почти не виден за широким одеянием монаха.
Сквозь слезы Дыдух смотрит, как глумящийся над памятью, над уважением к покойнику четырехрукий монстр подходит все ближе. Дыдух вытирает рукавом пиджака глаза. Спокойно наводит пистолет на Порембу и говорит:
— О призрак, призрак, прошу тебя… положи тело наземь, осторожно, а потом сам ложись рядом и раскинь руки крестом.
Отец Поремба приближался, не внимая увещеваниям.
— О, призрак, призрак, молю тебя, не заставляй меня осквернять труп этого благочестивого монаха… иначе, клянусь Богом и трупом моего отца… отца Адама, — тебя ждет мучительная смерть.
Поремба был уже совсем близко, надвигался всем телом, а когда Дыдух медленно встал с оружием, нацеленным в голову покойника, и немного отступил влево, чтобы на самом деле взять на мушку человека, который дал новую жизнь отцу Порембе, тот тоже начал неторопливо поворачиваться. Курок, наведенный на закрытые глаза усопшего, на одутловатое, желтовато-синюшное лицо партнера в этом чудовищном танце, постепенно перестал дрожать. Слезы продолжали течь из глаз Дыдуха, но он понимал, что если срочно что-либо не предпримет, то через минуту, вот так же кружась, даже в том же замедленном темпе какого-то ритуального гаитянского вуду[30], убийца приблизится к двери, и тогда, если он бросится к ней, Дыдух не решится стрелять. За дверью по-прежнему не стихали дебаты монахов, их голоса были хорошо слышны, хотя они уже перестали колотить в дверь, как банда недоумков-гномиков. Если он промахнется, пуля, прошив дверь, может застрять в каком-нибудь теле, застигнутом врасплох, совершенно не готовом к смерти, а душа через дырку в том теле, освободившись, мгновенно тайком ускользнет, не получив последнего причастия.
Он снова вытер рукавом левой руки лицо. На сей раз смахнул не только слезы, но и густую жидкость на верхней губе. Шмыгнул носом. Это будет убийство. Прекрасная развязка. Циничное, обдуманное за время этого круговращения тел убийство. И тот там, тот проклятый призрак, привидение, исчадие ада, тот сзади, что прячется, как крыса, хорошо знает, что делает. Еще секунда и будет поздно.
Дыдух опустил руку быстро. Пистолетом ткнул в рясу отца Порембы, выбрал угол, выстрелил.
До чего же тихо было в келье настоятеля. Суматоха в коридоре улеглась. Беготня и шум растворились в густой тишине. Дыдух сидел на полу, пил горячий чай и старался не смотреть в глаза главы конвента. А тот, расположившись за письменным столом, нервно выстукивал пальцами по дереву какую-то увертюру.
— Значит, вы не позволите вызвать полицию? — Вопрос детектива был адресован глухой ночи за окном.
— Нет.
— Совершено убийство. Он убил на моих глазах отца…
— Твоего отца.
— Вы знали…
Настоятель повел плечами.
— Из тайной кассы провинциала[31] мы давали деньги на алименты твоей матери. Отец Адам тяжело раскаивался за ту минуту, за ту единственную минуту. Наложил на себя суровую епитимью, чего я не одобрял.
— Отец Адам был фанатиком. Он был опасен. Я сумею доказать, что он убил отца Порембу.
— Что за бред, парень. Ты устал.
Еще как. Когда прогремел выстрел, когда сильно рвануло руку, а отец Поремба повалился на Дыдуха, будто тряпичная кукла, все вокруг закружилось и пустилось аллюром, наподобие скрипучих лошадок на детской карусели. Весь зал капитула пришел во вращение. И тот человек, который за долю секунды до выстрела пихнул покойника на Дыдуха, а теперь бежал к двери, открывал ее, и открывал, и открывал, и открывал, пока Дыдух не понял, что фильм не кончился, а только заело пленку и сцена повторяется с целлулоидным безразличием — а потом проектор гаснет.
Очнулся он в келье настоятеля, ощутив на лице запах нашатырного спирта, из чего заключил: «скорую» не вызвали, это санитар подтверждает на практике эффективность прабабушкиных методов. Нога, вполне профессионально забинтованная санитаром, болела. Из-за двери долетал гул голосов, необычный для этого места и времени суток. Позже всё постепенно успокоилось, и лишь настоятель продолжал исполнять свою партию.
— Как ему удалось убежать?
— Мы столпились у двери, перепуганные выстрелами. Он выскочил, как бешеный зверь, растолкал нас и исчез.
— И как же он убежал? Вы его не искали?
— Так же, как ты пришел, — насупился настоятель. — Через читальный зал в гостевые комнаты. У него, по-видимому, имелся ключ. А потом он выскользнул из монастыря. Привратник был с нами.
— Отец, послушай. Если мы сейчас же сообщим в полицию, еще можно будет его поймать, в любом случае вероятности больше!
— Когда выйдешь, звони куда угодно. Но сперва подумай хорошенько. Дело может быть чревато невообразимыми последствиями.
Дыдух стремительно вскочил на ноги. Однако сразу же сел — закружилась голова.
— Люди, да вы что, все ненормальные?! Не понимаете, что это убийца? Убийца! — отчеканил он настоятелю прямо в лицо.
— Успокойся. — Настоятель подбирал сложный аккорд на гладкой поверхности письменного стола. — То, что я не желаю присутствия на территории монастыря посторонних, не значит, что виновный избежит наказания. Понимаешь, я видел его лицо.
— Я тоже видел, совсем недавно, ну и что?! Мы будем ходить по городу, по всем городам и деревням и заглядывать людям в лицо, пока не найдем…
— Не понадобится. Я его хорошо знаю.
Дыдух глубоко втянул воздух, так глубоко, насколько смог. Почти до колен. Посмотрел на настоятеля выжидательно.
— Сначала ты, — сказал настоятель. — Расскажи мне эту историю. Расскажи, почему ты здесь оказался вооруженный, что ты хотел сделать? Всё мне расскажи.
Дыдух пытался справиться с возмущением. Иосиф Мария очень высоко ценил настоятеля. Еще во времена его монашества этот священник был для него образцом и светочем. А затем надеждой, когда мир разлетелся вдребезги. Но он ничего не может сказать. Лояльность по отношению к клиенту в его профессии превыше всего. А для него самого превыше всего честь.
— Простите, отец, я не могу этого открыть.
Настоятель покачался какое-то время на стуле. Перестал барабанить. Наконец посмотрел на Дыдуха ясными глазами. Передвинул стул на середину кельи и сказал мягко:
— Тогда иди сюда и исповедуйся. Тебе ведь это нужно, правда?
— Очень нужно.
Когда они выезжали из Кракова, рассвет уже занимался вовсю. В маленькую деревеньку — цель их поездки — было около получаса пути. В эту пору шоссе пустовало, и «субару» Дыдуха мчалась намного быстрей, чем дозволяли правила. Каждое нажатие на педаль газа причиняло Дыдуху боль, поэтому он старался сбавлять скорость как можно реже.
Настоятель сидел рядом и, казалось, полностью отключился. Он не шелохнулся с той минуты, как сел; Дыдух был уверен, что монах даже не моргает, только широко открытыми глазами глядит на дорогу. Необязательно на ту, на которой они находились.
Двое доминиканцев — оба завидного роста — на заднем сиденье также не подавали признаков жизни. Сжав губы, они думали о чем-то своем или молились. Настоятель выбрал их, поскольку они славились физической силой, их чаще, чем других братьев, можно было встретить в тренажерном зале. Оба, кроме того, были сторонниками жесткого курса на моральное обновление, который в монастыре символизировал отец Адам. Если бы они знали, что едут с его сыном, подумал Дыдух, разверзлись бы хляби небесные и навечно погребли их в сырости. Он наклонялся к зеркальцу заднего вида, чтобы рассмотреть, есть ли у кого-нибудь из них татуировка на шее, но ничего подобного не заметил.
— Помните, братья, — наконец заговорил настоятель, — месть не является нашей целью. Месть — чувство неблагодатное. Не нам вершить суд.
Ответом сзади была тишина, а Дыдух задал себе мысленно вопрос, вызвавший у него улыбку. Неужели убийство доминиканца не повлечет за собой столь же трагических последствий для преступника, как для иного — убийство копа? Ему не нравилось, что настоятель выбрал не лучшее из решений. Он сейчас едет, чтобы схватить по-настоящему опасного