деяние, абсолютно подсудное: подделка рецептов. Кроме того, пан адвокат, ваше вмешательство преждевременно. Вчера девушка находилась в состоянии эйфории, вызванном наркотиками, и ее нельзя было допросить. Вы, очевидно, знаете, как она вела себя дома по отношению к представителям власти и собственному отцу. Сегодня я допрошу панну Воркуцкую и направлю по инстанции материалы дела. Там решат, как поступить с задержанной.
— Материалы вы отправите в уездную комендатуру в Рушкове?
— Нет. В связи с недавним убийством на территории Подлетной — вы наверняка об этом слыхали — я направлен сюда варшавским управлением милиции и подчиняюсь непосредственно ему. Туда и будут направлены материалы.
— Понимаю. Главное ваше задание — поимка убийц Квасковяка. Я как-то говорил об этом с Воркуцким. Мне кажется, следствие не может пока похвастаться крупными успехами.
— Зато попутно мы раскрыли другое дело.
— Я говорил об этом убийстве, — повторил адвокат, — с доктором Воркуцким. Этот человек прекрасно осведомлен обо всем, что происходит в Подлешной. По его мнению, преступников следует искать не среди воров и хулиганов, а скорее, среди людей состоятельных, пользующихся безупречной репутацией. Мой друг только в отношении собственной дочери так ослеплен, а в иных вопросах он мыслит трезво. К вам, пан майор, он относится с большим уважением. В разговоре со мной особо подчеркнул, что вы не составили протокола о сопротивлении его дочери властям. Это стало бы еще одним серьезным обвинением.
— Поведение своей дочери пан Воркуцкий наблюдал лишь дома, но не видел того, что она выделывала на улице. Последние двести метров сержант Михаляк буквально нес ее на руках, чтобы она не выцарапала милиционеру глаза. А как она при этом выражалась! Да любая старая пьянчуга позавидовала бы такому репертуару! Потом она пыталась выломать дверь в помещении для подследственных.
— А теперь?
— Эйфория прошла. Она ведет себя спокойно, но отказывается от еды. Впрочем, пусть поголодает, ей это пойдет на пользу.
— Я вижу, что дело серьезное и о немедленном ее освобождении не может быть и речи. Признаться, я ожидал этого и пришел к вам только по настоятельной просьбе старого приятеля.
— Ну а вы, будучи на моем месте и узнав обо всем этом, освободили бы девушку?
— Нет, — не колеблясь, ответил Рушиньский. — Ей следует преподать хороший урок. В противном случае представляете, что из нее вырастет?
— Я не считаю себя человеком слишком строгим или мстительным, но эта девица меня буквально допекла. Ясно одно: здесь она проведет и следующую ночь. А что делать дальше — подумаем. Я посоветуюсь с начальством. Думаю, что долго ее здесь держать не будем.
— Спасибо и за это. Надеюсь, вы ничего не имеет против, если я поговорю с прокурором, а возможно, и с вашим начальником в воеводском управлении. Я знаком с полковником уже много лет, очень уважаю его и ценю.
— Вы ведь защитник Янины Воркуцкой, это входит в ваши обязанности.
— Очень приятно было познакомиться с вами, — несмотря на провал своей миссии, адвокат любезно попрощался с Неваровным.
Совещание в воеводском управлении на этот раз было бурным. Капитан Левандовский и приглашенный на совещание подполковник из Главного управления милиции считали, что при такой очевидности состава преступления не может быть и речи об освобождении задержанной. Каждый из офицеров мотивировал это по-своему. Подполковник утверждал, что подделка рецептов становится эпидемией и следует принимать самые решительные меры. Левандовский же считал, что освобождение дочери Воркуцкого, дочери человека известного и со связями, может произвести плохое впечатление как в Подлешной, так и в некоторых кругах Варшавы. Снова начнутся разговоры о двух видах справедливости: для слабых и для сильных.
В этих аргументах было, несомненно, немало резонного. Однако майор Неваровный считал: мягкостью и уговорами можно порой достичь больших результатов, чем строгостью и непреклонностью.
— Мне вовсе не хочется, чтобы Янка Воркуцкая не сдала экзаменов. Хочется добраться до остальных «наркоманов», хоть немного добиться их доверия. Пусть они поймут: мы хотим им только добра. Продемонстрировав силу, надо проявить и доброту.
— Мы не можем замять дело, если совершено столь явное преступление.
— Я вовсе не хочу этого делать, — запротестовал Неваровный. — Просто буду вести следствие медленно. Установлю за освобожденной надзор. Могу добровольно согласиться на роль общественного опекуна. Если за этот срок девушка изменит образ жизни, сумеет избавиться от дурных привычек и сдаст экзамены, то, хотя она и предстанет перед судом, мы сами будем просить о смягчении наказания и об условном приговоре. Чем больше я узнаю этот поселок, в котором работаю, тем больше утверждаюсь в мысли, что старший сержант Квасковяк был мудрым человеком.
— Ну так что? — спросил «старик».
— Майор так горячо защищал эту девушку, что сумел убедить меня, — сказал подполковник. К его мнению присоединился Левандовский.
— Значит, даем Неваровному свободу действий, — решил шеф.
— Я рад, что ты «ожил», — сказал «старик», когда они с Неваровным остались одни. — Только бы это проклятое дело стронулось с места.
— Наверняка стронется. Идеальных преступлений не бывает.
— Напал на след?
— Небольшой. Начни я о нем рассказывать, ты опять станешь смеяться. Но чувствую, это верный путь.
— Догадываешься, кто убил Квасковяка?
— Оснований для подозрений у меня нет. Не знаю я и повода, хотя он был, и очень веский. Поиски займут немало времени. Но я уверен, что ищу там, где надо.
— Только помни, никакой бравады.
— Если меня найдут с разбитой головой, тебе станет известно, кто и почему это сделал. Я буду предусмотрительнее Квасковяка: оставлю в столе подробные записи.
На другой день майор Неваровный приказал капралу Неробису привести к нему задержанную. Когда Янка Воркуцкая появилась в дверях кабинета, она ничем не напоминала позавчерашней девицы.
— Садитесь. — Майор указал на стул напротив себя и начал допрос.
На этот раз девушка не пыталась петушиться. Отвечала тихим голосом. Она полностью призналась и в подделке рецептов, и в том, что полученные таким путем лекарства передавала целой группе учеников своей школы.
— Кто в вашей школе нюхал одурманивающие средства и пользовался иными наркотиками? Назовите фамилии.
— Они будут отвечать за это?
— Нет, ни перед школьной администрацией, ни перед судом. Мы просто хотим им помочь порвать с наркоманией.
Девушка перечислила одиннадцать фамилий.
— Я не стану читать вам лекцию о вреде наркотиков. У вас уже было время подумать и о том, что вы сделали и что вас ожидает.
— Знаю. Меня будут судить. Я очень жалею о своем поведении дома и на улице. Не понимаю, как могло так получиться. Меня охватила какая-то непонятная ярость. Я не понимала, что делаю. Простите меня, пожалуйста.
Девушка опустила голову.
— Сделанного не вернешь. За это вам придется отвечать перед судом и понести наказание. Но каждый человек может реабилитироваться. Я хочу дать вам такой шанс.
— Что я могу сделать?
— Заключим договор. Я сегодня же вас освобожу, но под надзор милиции. Раз в неделю вам придется приходить сюда и подписывать бумагу. Кроме того, вы будете показывать мне свои тетради и оценки. И в любом виде покончите с наркотиками. Если вы будете хорошо учиться, сдадите экзамены, я постараюсь убедить прокурора не настаивать на повторном аресте и просить суд об условном приговоре. Вы даете мне честное слово, что последуете моим советам?
— Вы обращаетесь со мной как с ребенком. Боюсь, что мне трудно будет исполнить уговор.
— Мы вам поможем. И я, и родители. Ну как?
— Попробую.
Неваровный поднял телефонную трубку, набрал номер.
— Доктор Воркуцкий? Говорит майор Неваровный. Не будете ли вы любезны прийти к нам за дочерью?.. Да. Освобождаем. Мы с ней заключили один уговор. Какой? Она, наверное, сама вам расскажет. Я думаю, будет лучше, если она вернется домой вместе с вами.
— Мне бы не хотелось, чтобы отец приходил сюда, — заметила панна Воркуцкая. — Впервые я не смогу взглянуть ему в глаза. Стыдно за свое поведение.
— Вы сами убедились, к чему приводят наркотики.
— Что я ему скажу, когда он придет?
— Есть слова, которые бывает трудно произнести, но сказать их необходимо.
Несколькими днями позже в отделение милиции зашла Зофья Квасковяк. Майор сердечно поздоровался с вдовой. Расспросил о работе, о детях. Поинтересовался, не надо ли чем помочь.
— Я кое-что вспомнила. Хотела вам сказать. Может, ничего особенного, а может…
— Что-нибудь об утренних прогулках вашего мужа?
— Пожалуй, да, но точно я не уверена. Было это в августе или даже в конце июля. Как-то Владек вернулся с этой, как вы говорите, «утренней прогулки», и во время завтрака спросил: «Скажи, зачем двум одиноким людям три литра молока?»
— Спросил о трех литрах молока? Почему?
— Не знаю. Он ничего не объяснил. — Пани Квасковяк покачала головой. — Я сказала, что, может, у них есть поросенок или теленок. А может, они хотели сделать домашний сыр или творог. А может, любят простоквашу, ведь лето же…
— А муж?
— Буркнул в ответ, что эти люди свиней не разводят, а сыр покупают. Позавтракал и пошел на работу.
— Потом он вспоминал когда-нибудь об этом молоке?
— Никогда. Поэтому я и забыла об этом рассказать капитану Левандовскому и вам. Сегодня сынок рассказал, как у них в детском садике разбились три бутылки молока, тут я и вспомнила те слова мужа. Поэтому и пришла к вам.
— Большое вам спасибо. Муж так и сказал: «Двум одиноким людям»?
— Да. Это я точно помню. Думаете, что это важно?
— Не знаю, — откровенно признался майор. — Я сейчас похож на человека, разбившего вазу на мелкие кусочки. Вот я и собираю их, стараясь подогнать их и склеить в единое целое. Возможно, это тоже один из таких осколков?