[716]. Данный фрагмент письма, как я смог удостовериться при ознакомлении с архивными уголовными делами на указанных лиц, основан на их показаниях. Фабула событий 1919–1920 гг. воспроизведена (пусть и схематично) правильно. А вот что касается цели присоединения «оппозиции» к Компартии Польши, то это явная фальсификация ежовских следователей. И данное обстоятельство надо иметь в виду тем, кто предметно изучает довольно запутанную историю создания КПП и формирования ее руководящих органов.
Теперь продолжу рассмотрение операции ОГПУ. Чекисты рисковали с посылкой Витковского, поскольку никто не мог гарантировать того, что «Петр» остался лоялен к СССР и не выдаст связника местным властям. Именно это подразумевал Артузов под словом «неприятность». Кроме того, можно предположить, что «Петр» занимал какую-то официальную должность в австрийской столице, представляя, к примеру, там польское министерство труда. В этом случае его исчезновение не могло остаться не замеченным. И, тем не менее, в Вену, где Штурм-де-Штрем был установлен, начальник Иностранного отдела ОГПУ и направил Витковского.
К счастью для чекистов, операция прошла успешно, и в декабре 1933 г. Витковский смог убедить давнего товарища приехать в СССР и там доказать невиновность Жарского. «Петр» принял предложенные условия и абсолютно добровольно прибыл в Москву. Здесь нельзя не указать на многочисленные статьи в прессе и в Интернете, в которых авторы непонятно на каком основании однозначно утверждают, что агенты Иностранного отдела ОГПУ ликвидировали Штурм-де-Штрема в окрестностях Вены, заподозрив его в предательстве. Для тех, кто писал эти статьи, вопрос состоял только в одном: кто из ставших в будущем реальными предателями конкретно организовал убийство — В. Кривицкий или И. Рейсс. Впервые (я исхожу из времени публикации доступных мне текстов) «утку» об убийстве запустили в 2001 г. авторы книги «Перебежчики. Заочно расстреляны» Д. Прохоров и О. Лемехов[717]. К ним присоединился и «авторитетный» специалист по исследованию обстоятельств гибели поэта С. Есенина, бывший сотрудник милиции и член Союза писателей Э. Хлысталов. Он совершенно неожиданно для историков спецслужб увлекся агентурной работой НКВД в 1930-е гг. и стал писать об этом статьи[718]. А далее сюжет о ликвидации Штурм-де-Штрема в Вене уже стал воспроизводиться даже в «энциклопедических» справочниках о советских спецслужбах.
На Лубянке «Петра» более двух месяцев допрашивал начальник польского отделения ИНО ОГПУ Баранский. Это были, скорее, не допросы, а дружеские беседы — воспоминания о совместной работе в Варшаве в начале 1920-х гг. Никаких данных о «грандиозной провокации» добыто не было. Это не устраивало председателя ОГПУ Ягоду и руководителей Особого отдела ведомства — Гая и Сосновского. Штурм-де-Штрема передали для дальнейшего проведения следствия в ОО ОГПУ. Но и здесь дело не продвигалось — подследственный детально описывал события 1920 г. и не более того. О целенаправленном внедрении пилсудчиков в Компартию Польши подтверждений получено не было.
В марте 1934 г. все протоколы допросов арестованных политэмигрантов направили секретарю ЦК ВКП(б) И. Сталину для предварительного рассмотрения перед заседанием комиссии по политическим делам. Заседание этой комиссии состоялось 10 апреля, и был утвержден обвинительный приговор. Все подследственные приговаривались к высшей мере наказания — расстрелу. Но ОГПУ просило членов комиссии отложить приведение приговора в исполнение до выяснения еще каких-то обстоятельств. И только 29 мая 1934 г. Ягода доложил Сталину о том, что все нюансы уже разъяснены и можно реализовать приговор[719]. Интересно, что среди перечисленных в докладной записке осужденных политэмигрантов Жарского и Штурм-де-Штрема нет. Судя по материалам архивного уголовного дела на Жарского, обвинительное заключение по нему было утверждено лично Сосновским только 13 июня 1934 г., и через два дня он был расстрелян. Что касается Штурм-де-Штрема, то никаких окончательных решений относительно его судьбы мне найти не удалось. Нет его и в списках жертв политических репрессий, составленных обществом «Мемориал».
Возможно, что в 1934 г. репрессии против поляков-политэмигрантов и были бы приостановлены. Но украинские чекисты, усмотревшие в отстранении их от следствия по делам Лапинского-Михайлова и других, связанных с ним лиц, признак недоверия Центрального аппарата, продолжили разработку оставшихся в республике польских политэмигрантов. Осенью 1935 г. НКВД УССР начал реализовывать агентурные разработки и арестовывать фигурантов дел. Как показал на допросе в 1937 г. бывший начальник польского отделения ОГПУ Гендин, председатель комиссии по борьбе с провокаторами в КПП Бертинский резко выступил против новых арестов на Украине, и чекисты его поддержали, открыто называя эти дела «дутыми»[720]. Сам Гендин, как позднее рассказывал его помощник Осмоловский, открыто заявлял сотрудникам польского отделения буквально следующее: «Украина опять взялась за старое, но допустить этого нельзя»[721]. Он выехал в командировку в Киев и по итогам поездки подготовил докладную записку на имя Ягоды. Оценка действиям местных сотрудников НКВД была дана резко отрицательная. В дело включился председатель комиссии по борьбе с провокацией при ЦК Компартии Польши Бертинский. По результатам его беседы с Ягодой на Украину был направлен начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай, имевший при себе список противоречий в показаниях арестованных польских политэмигрантов. Но украинские чекисты сумели убедить московского ревизора в правильности своих действий. Сделать это было не сложно, поскольку он не пользовался в Центральном аппарате авторитетом опытного оперативного работника. Гай вообще слабо знал контрразведывательную работу, так как возглавил отдел только два года назад, будучи переведенным по службе из Экономического управления. Да и там он занимался агентурной работой лишь пять лет.
Понимая, что Гай доложит Ягоде свои дилетантские выводы, представитель польской Компартии в Коминтерне Б. Бортновский, имевший большой опыт работы в чекистских органах и в военной разведке, лично встретился с секретарем ЦК ВКП(б) Н. Ежовым и доложил ему обстановку, складывавшуюся вокруг польских политэмигрантов на Украине. На следующий день он изложил все свои наблюдения в специальном докладе этому ответственному партийному работнику, надеясь на положительную реакцию. Полностью письмо Бортновского дается в приложении, а здесь приведу лишь один фрагмент для иллюстрации настроений руководства польской Компартии. «При огромной положительной работе, проделанной органами НКВД в деле разоблачения провокаторской и шпионской агентуры, — писал Бортновский, — работе, оказавшей большую помощь партии в борьбе с провокацией, имеются отдельные недостатки, которых легко можно было бы избежать, которые имеют подчас серьезные политические последствия»[722]. Далее в письме приводятся примеры из следственной практики именно украинских чекистов, которые использовали расплывчатые показания некоторых подследственных как неопровержимые доказательства и основу для проведения дальнейших оперативных мероприятий.
Серьезных последствий письмо Бортновского не вызвало. Однако можно предположить, что Ежов доложил Сталину о сомнении коминтерновских деятелей в некоторых действиях НКВД. По крайней мере, по запросу главы партии нарком внутренних дел направил ему 15 ноября 1935 г. протоколы допросов некоторых политэмигрантов, включая и, что особенно важно, материалы Штурм-де-Штрема[723].
В рамках данной монографии важно подчеркнуть один аспект происходившего в Москве и на Украине при расследовании дел на польских политэмигрантов — в показаниях некоторые из них высказывали мысль о том, что удар по польской Компартии наносится сознательно агентурой пилсудчиков, пробравшейся в органы госбезопасности. При этом конкретно называлась фамилия Сосновского. Я связываю такого рода сигналы с совершенно неожиданным для заместителя начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Сосновского приказом наркома о переводе его по службе в Саратов на должность первого заместителя начальника областного управления внутренних дел. Приказ состоялся 4 января 1935 г. Менее чем через год всю работу по польской политэмиграции изъяли из 2-го (польского) отделения Особого отдела и передали в специально созданную группу по оперативному обслуживанию Коминтерна и связанных с ним организаций. Эту группу подчинили Гендину, фактически заменившему Сосновского и занявшему должность помощника начальника ОО ГУГБ НКВД СССР[724]. Зная из целого ряда документов позицию Гендина в польских делах, его отрицательное отношение к оперативно-следственному аппарату в Киеве, можно утверждать, что он тормозил, или, как тогда говорили, «смазывал», дела на политэмигрантов из Польши, опираясь в том числе и на мнение комиссий по борьбе с провокацией в ИККИ и ЦК КПП. Думается, именно Гендин инициировал написание членом указанных комиссий Бертинским брошюры о Польской организации войсковой как первого в этом плане и единственного пособия для оперативных работников.
Доступные мне документы показывают, что в 1936 г. резко снизилось количество арестов польских политэмигрантов. Вместе с тем обращает на себя внимание факт принятия 9 марта 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) постановления «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов»[725]. Это постановление состоялось как развитие решения ЦК ВКП(б) от 1 декабря 1935 г., предусматривавшее закрытие особых переправ через границу для Компартии Польши и связанных с ней компартий Западной Белоруссии и Западной Украины