. Он был человеком культурным и хорошо воспитанным. А та шутка, которую он теперь сыграл со мной, я полагал, была не из лучших. Он вскипел. Это вовсе не шутка, а распоряжение руководства. Свои рассуждения он подкреплял обильной аргументацией, и выходило, что он только и думал, как бы мне было лучше.
— Эх, выгоняешь ты друга на улицу! — Моя судьба растрогала меня.
— Ну, ну, не преувеличивай! Как-нибудь устроишься, — отвечал он, полный уверенности в моих силах.
Я мрачно наблюдал за тем, как Леокадия распределяла свиные котлеты, и следил, чтобы мне не досталась какая похуже. Предосторожность была нелишней, поскольку недавно я обедал здесь с Ирой, а теперь внезапно выяснилось, что намерен жениться на другой.
— Если бы вы ее только видели! Она прекрасна, как… — я применил поэтическое сравнение, касающееся цветка магнолии, которое было принято всеми без энтузиазма. Вероятно, никто из них никогда не видел деревьев в цвету!
Тут вошел Тадеуш, молодой офицер, и галантно пристукнул каблуками.
— Товарищ полковник! — гаркнул он. — Номер готов…
— Садись, мы уже первое съели, — ответил я за Леона. — И перестань валять дурака, здесь частная квартира, а не редакция. А ваша газета мне в зубах навязла…
— Вот это уже что-то новое, — он попробовал улыбнуться.
И хуже всего было то, что он воспринял мои слова всерьез и начал убеждать меня в их несправедливости.
— Я выезжаю из комнаты, — пробормотал я удрученный, со ртом, набитым котлетой. Она была чуть-чуть подгоревшая, причиной чему, я считал, было волнение Леокадии, столь же умелой в хозяйстве, как и в редакции. — Выезжаю под эстакаду моста Понятовского! — пожаловался я.
Тадеуш посмотрел, удивленный, на меня, потом на Леона, который как-то сгорбился, делая вид, что занят исключительно едой.
— Послушай! — Тадеуш тут же нашел выход. Он пригладил свою слегка волнистую белесую шевелюру и напыжился. Росту он был невысокого и поэтому любил придавать себе значительность зычным голосом. — Слушай-ка, — на сей раз он произнес это совершенно спокойно. — Можешь поселиться у меня, если тебя выбросят!
— Ну, ну, пусть попробуют. Не осмелятся, хотя комната и ведомственная. Запру двери или перестреляю их всех, — огрызнулся я, забыв, что у меня нет оружия.
Впрочем, Леона можно было пугать смело: предполагаю, что он в жизни не выстрелил. Я взглянул на него. Согнувшийся, с головой, ушедшей в туловище, с плечами, выгнутыми, как обручи на бочке, в очках, сползающих с носа, он напоминал марабу — диковинную птицу-хищника из Индии.
Никого и никогда я столь страстно не ненавидел, как Леона в эту минуту. Да и как я мог относиться к нему иначе, если он расстраивал все мои планы. Я уж работал в «Литературных новостях», и ничто не мешало моей женитьбе, вот только квартиры не было…
Я поднялся от стола, так как еда мне вдруг опостылела, и, отставив тарелку с недоеденной котлетой и не ожидая компота, вышел из комнаты. Я, конечно, навлекал на себя гнев Леокадии, но меня это мало волновало, хотя она в редакции была лицом далеко не последним. Уже будучи на пороге, оглянувшись, я произнес шепотом:
— До встречи!
Мертвого бы и того тронула мука, заключенная в моем голосе, те же — за столом — не отозвались и словом.
Я сошел с пятого этажа по лестнице, утешая себя, что, может, все это и к лучшему, что меня выселяют с казенной площади: лифт не работает, а взбираться наверх приятного мало.
Ветер со стороны Вислы заставлял зябко ежиться, хотя солнце и пригревало уже довольно сильно. Я глянул на часы, весь сегодняшний день у меня был свободен. Мария возвращалась с работы только в четыре, и поэтому я зашагал к ней пешком прямо с Краковского предместья.
На следующее утро я сладко спал, видя во сне и еще раз переживая нашу прогулку, во время которой мы полями, едва зеленеющими озимью, дошли до старого крепостного вала на Висле, пониже Цитадели.
Роща на Белянах темнела вдали. Разлившаяся широко Висла серпом изгибалась на запад, солнечный свет отливался на ее поверхности ртутным цветом. Тополя, стоящие солидной группой в начале улицы Красинского, покрылись уже первой, нежной, как пух, листвой. Речной песок сверкал на солнце, просыхая от весенней сырости. Мы сошли с вала, покрытого золотистым осотом, и, перейдя прибрежную луговину, добрались через камни, которые какой-то доброжелатель набросал в бочаги, до заросшего кустарником островка. Песок был мягкий, теплый, прогретый. Мария сняла туфельки и шла босиком, оставляя в песке следы своих маленьких ног. Прутья ракиты, гудящие на ветру почти как шмелиные крылья, закрыли нас своей зеленью, отгородив от всего на свете.
Мария приостановилась, обернувшись ко мне и спрашивая о чем-то. И когда я прикрыл поцелуем ее губы, они были у нее влажные, набухшие ярко-красной спелостью. Она мягким движением прижалась ко мне, прильнула всей тяжестью своего тела. Она была вся в этом движении — проникновенная и нежная. В кустах зачмокала какая-то птица: иволга или кулик. Словно застигнутые врасплох, мы отпрянули друг от друга: нам показалось, что кто-то крикнул. Я пригладил волосы; над нами медленно, как тени огромных бабочек, двигались по небу густые, отсвечивающие солнцем облака.
— А я жилья лишился, — произнес я, прерывая молчание. — С Краковского предместья выгоняют, так уж получилось, — это было похоже на оправдание, хотя мне, пожалуй, следовало бы признать, что это результат моего легкомыслия. Как, впрочем, и веры в жизнь.
— А те, кто тебе обещал? — спросила она несмело, искренне огорчившись.
— До сих пор обещают, но кто их знает, — я пожал плечами, выражая сим жестом презрение к тем, кто не понимал моего счастья. — Обещать обещают, а другие тем временем меня выбрасывают! — добавил я гневно. — Вот тебе судьба!
В послеобеденные часы мы обычно ездили с Фильтровой на Жолибож к одним знакомым, жившим в маленьком домике с крутой крышей. Перед верандой виднелся газон из худосочной травы, которая упрямо пробивалась сквозь песчаную, сухую, как пепел, землю. Коричневые набухшие почки уже распускались на ветвях сирени, розы-форсиции чаровали взор первыми цветами, рассыпанными, как искры. Возвращаясь вечерами к дому Марии, мы иногда проходили улицей Словацкого, где огромные губчатые липы выпускали первые листья, и среди светлых новых корпусов, там и тут возникавших в этом районе, выбирали окна, которые должны были быть окнами н а ш е й квартиры. Когда-то Жолибож казался мне районом очень отдаленным, но обстоятельства меняют взгляды, и теперь я находил в расположении этого района ряд положительных черт: хороший воздух, зелень и близость Вислы.
Правда, вид из окон моей комнатушки на Краковском предместье был не менее прекрасным, а возможно, и лучшим, чем где бы то ни было, потому что вдали растопыренной лапой чернел речной порт на Праге, а речная гладь в солнечные дни сверкала светлой поверхностью. Но сознание, что ты уже только гость в этом помещении, не давало мне покоя. И именно поэтому, несмотря на чудесный сон, в котором я снова обнимал мою Марию на берегу Вислы, я проснулся со смутным страхом, когда кто-то громко постучал.
— Войдите! — крикнул я энергично, желая тем самым приободрить себя.
— Не помешал? Разрешите? — В дверь, блестя золотом зубов, протиснулся нагл комендант. Голова у него была как луковица, обращением он отличался бесцеремонным, лишенным всякой щепетильности, особенно когда речь шла о выполнении служебных обязанностей.
Я затрепетал. Кто угодно, только не он!
— Спите еще? — умильно спросил он, быстрым цепким взглядом охватывая всю комнату. Заметив мое замешательство, он присел в ногах на топчан и, восхищенно покачивая головой, произнес:
— Да, уважаемый товарищ, комнатка что надо, с видом, можно сказать!
— С видом на кладбище! Вот поживите здесь попробуйте. Высотища. Пятый этаж, аж сердце в пятки, пока доберешься!
— Ну, ну, ничего, ничего. Со временем и лифт пустим. А впрочем, вы-то выезжаете? — Он взглянул на меня, вытянув губы, как бы говоря о чем-то само собой разумеющемся. В эту минуту он напомнил мне одного довоенного полицейского, оштрафовавшего меня за переход улицы в неположенном месте.
— Не знаю, не знаю, — я растопыренными пальцами расчесывал сбившиеся волосы. — Вообще-то мне здесь даже нравится. Не могу пожаловаться. Квартира бесплатная…
— Вы не платите? — удивился комендант.
— Ну конечно. А что? Теперь все государственное. Служба, я, жилье!
— Полно, не шути́те. — Он встал с топчана, одернул китель. Затем вынул из кармана какую-то бумагу. — И обстановочка, вижу, есть, — он почти присвистнул от удивления.
— А вы хотели, чтобы я на полу спал? Так нет же, не дождетесь!
Я спрыгнул с топчана и набросил пиджак поверх пижамы. Я был единственным штатским в редакции. Намерение призвать меня было, но я вежливо и решительно отказался. Хотя мундир и давал некоторые привилегии, зато и чересчур обязывал. А так — сам себе хозяин.
— Вы разрешите, я немного сполоснусь? — учтиво спросил я коменданта.
У того перехватило дыхание.
— Что, что?
— Мне хотелось бы привести себя в порядок. Разве распоряжения по воинской части такой-то (здесь я назвал ее полный номер) ничего об этом не говорят?
— Нет, нет, пожалуйста. — Он уважительно склонился, не забывая, что формально я все еще был вышестоящим. — Хотя уж и поздновато. Так когда вы выезжаете?
— А который час? — прервал его я.
Он поспешно взглянул на часы.
— Почти десять…
— Ну, видите, поручик, самое время вставать. Вы мне дали исчерпывающую информацию об обстановке на сегодняшний день, теперь разрешите вас покинуть.
И я быстренько скрылся в ванной. Пуская воду, я чувствовал себя неловко. День был испорчен, а ведь предстояла встреча с Марией. Правду сказать, только эта встреча и была для меня важна, но бесили эти мелкие житейские дрязги. Отсутствие чувства солидарности у некоторых людей приводило меня в отчаяние. И почему этот Леон так уперся? Ведь был же порядочным человеком!