Восстание на юге сыграло роль толчка, который привел в движение серьезные противоречия, созревшие в отношениях между социальными слоями и региональными группами русского общества на протяжении второй половины XVI — начала XVII в. Эти противоречия могли проявиться с особенно большой силой, так как, как попытался показать автор настоящей работы, государственная власть своей политикой серьезно ослабила традиционные механизмы влияния социальных верхов общества на стоящие ниже на лестнице социальной иерархии слои населения.
Речь Посполитая на пути к интервенции
Прежде чем рассматривать вопрос, как у руководящих кругов Речи Посполитой сложилось решение вмешаться в русские дела, следует выяснить, каковы были представления политически активной части польско-литовского дворянства о целях политики Речи Посполитой по отношению к России и путях их достижения. Представления эти сформировались задолго до наступления в России Смуты в эпоху длительных вооруженных конфликтов времени Ливонской войны.
Русское государство воспринималось в Речи Посполитой как серьезный и опасный противник. В войнах ХV–ХVІ вв. это государство отобрало у одной из главных частей Польско-Литовского государства — Великого княжества Литовского — ряд его восточных областей — Смоленщину и Северскую землю, а русские правители заявляли о своих правах на другие восточнославянские земли, входившие в состав как Великого княжества Литовского, так и Польского королевства. Между двумя государствами не было постоянного мирного договора, а существовали только соглашения о перемирии.
Возвращение утраченных областей было программой минимум политики Речи Посполитой по отношению к России. Вместе с тем среди представителей политической элиты Речи Посполитой более проницательные отдавали себе отчет в том, что даже успешное достижение этой цели не означало решения проблемы. Оставшись враждебным соседом Речи Посполитой, Русское государство попыталось бы добиться реванша в более благоприятной для себя ситуации. Окончательное и благоприятное для Речи Посполитой решение восточной проблемы могло быть достигнуто лишь при условии подчинения России польско-литовскому политическому влиянию, превращения Русского государства в часть политического целого, во главе которого стояло бы польско-литовское дворянство.
При размышлениях о том, каким путем можно было бы достичь этой цели, представители политической элиты Речи Посполитой исходили из своих представлений о состоянии русского общества и характере его отношений с государственной властью. К русскому обществу политически активная часть дворянского сословия Речи Посполитой относилась с явным пренебрежением, рассматривая его как общество дикое и варварское, подчиненное неограниченной власти правителей-«тиранов»[159]. Для некоторых из ее представителей само «варварское» состояние русского общества служило известным оправданием «тиранического» образа правления русских царей. Некоторые из них полагали, что даже такой «тиран», как Иван Грозный, вступив на польский трон и оказавшись в атмосфере более развитого и культурного общества, смог бы перемениться и способствовать распространению в России «вольностей» и «свобод», характерных для польско-литовского дворянства, что в дальнейшем способствовало бы объединению России и Речи Посполитой в одно государство.
Большая часть представителей политической элиты Речи Посполитой не без оснований сочла подобный эксперимент рискованным. «Тирания» Ивана IV явно нарушала даже нормы отношений, принятые в варварском обществе. В этих условиях складывалось убеждение, что можно было бы добиться решения проблемы иным путем — обещаниями «прав» и «вольностей» добиться того, чтобы русское дворянство оставило Ивана IV и предпочло перейти под власть польского короля. Соответствующие шаги были предприняты королем Сигизмундом II Августом уже в 60-е гг. XVI в.[160] Рассуждая таким образом, ведущие политики Речи Посполитой опирались на прошлый исторический опыт, когда желание получить «права» и «вольности» польской шляхты привело к соединению в одном государстве с этой шляхтой дворянства королевской Пруссии, выступившей против своего коллективного государя — Тевтонского ордена, и дворянства Великого княжества Литовского. Когда такие попытки не привели к немедленным результатам, политики Речи Посполитой приняли во внимание и другую сторону этого исторического опыта — дворянство Великого княжества Литовского далеко не сразу одобрило и приняло модель общественных отношений, сложившуюся в Польском королевстве, и произошло это в результате достаточно длительных контактов между дворянством Великого княжества Литовского и польской шляхтой. Неудивительно, что в появлявшихся в последние десятилетия XVI и начале XVII в. проектах соглашения между Россией и Речью Посполитой, исходивших от польско-литовской стороны, неоднократно помещался пункт, что шляхта и дети боярские должны получить право приобретать земли в другой стране, а также свободно ездить из одной страны в другую «для службы и обученья»[161]. Такие контакты должны были способствовать тому, чтобы русское дворянство захотело приобрести «права» и «вольности» польской шляхты и подчиниться ее политическому руководству, способствуя включению Русского государства в политическую систему Речи Посполитой. Представление о том, что, воздействуя на русское дворянство, можно убедить его в преимуществах модели общественного строя Речи Посполитой и добиться его подчинения политическому руководству польско-литовских феодалов, стало прочной частью политического мышления правящей элиты Речи Посполитой, а отчасти и более широких кругов дворянства.
Вместе с тем при проектировании будущего обширного политического целого, в состав которого могли бы войти и Россия, и Речь Посполитая, с неизбежностью должен был возникнуть и возник вопрос о том, каково будет место русского дворянства в этом новом политическом целом. Обсуждение этого вопроса уже в конце 80-х гг. XVI в. показало, что польско-литовские политики не склонны признавать за русским дворянством равных со шляхтой политических прав. Вопрос о создании общего для обоих государств парламента-сейма, в котором бы на равных основаниях участвовали дворяне из обеих стран, даже не обсуждался. Русские дворяне могли бы быть уравнены с польско-литовской шляхтой «только in privatis, non in publicis», т. е. им была бы обеспечена неприкосновенность личности и имущества, но не право участия в решении политических вопросов. Русские дворяне не могли бы участвовать в выборах будущего монарха и обязаны были бы оказывать помощь Речи Посполитой в случае войны, в то время как Речь Посполитая была бы свободна от таких обязательств по отношению к России[162]. Такой тип отношений между Россией и Речью Посполитой в будущем можно было бы определить как «неравноправную унию», когда Россия была бы подчинена власти правителя, избиравшегося польско-литовским дворянством и распоряжавшегося людскими и материальными ресурсами России в своих интересах.
Черты такого типа будущих отношений могут быть прослежены при анализе проекта соглашения между государствами, который привезло в Москву в 1600 г. посольство во главе со Львом Сапегой. Проект предусматривал, что польско-литовский трон оставался бы выборным и в случае смерти короля царь мог бы участвовать в избирательной кампании наравне с другими кандидатами, в случае же бездетности царя польский король после его смерти должен был автоматически занять русский трон[163].
При анализе разных аспектов отношения польско-литовского общества к России следует обратить внимание на еще один компонент, становившийся все более существенным по мере того, как правящая элита Речи Посполитой подпадала под влияние идеологии Контрреформации: она все более активно стала добиваться возможности пропаганды на территории России единственно истинной католической религии. Так, уже в так называемых «Кондициях московских» — перечне условий, которые польско-литовская шляхта хотела предложить Федору Ивановичу, выдвинувшему в 1587 г. свою кандидатуру на польский трон, царю предлагалось принять католическую веру, а на переговорах с русскими послами во время выборов ему предлагалось и осуществить унию церквей[164]. А проект соглашения между государствами, представленный на обсуждение царя и его советников в 1600 г., уже предусматривал, что польско-литовским шляхтичам, которые приобретут земли в России, должно быть предоставлено право строить на них «костелы», при которых могли бы быть устроены школы и коллегии для обучения местной молодежи[165]. Рост внимания польско-литовских политиков к этому аспекту русско-польских отношений был связан, как представляется, с заключением в 1596 г. Брестской унии и последовавшими за этим событиями. Уния православной киевской митрополии с католической церковью, которая должна была, по мысли короля и его советников, укрепить единство государства, стала, напротив, источником внутренних конфликтов, когда отказавшееся принять унию православное население восточных областей Речи Посполитой стало искать поддержки и помощи в России. Принятие населением России католической религии привело бы к окончательному решению и этой проблемы.
К началу XVII в. все предпринимавшиеся действия не привели к каким-либо конкретным результатам. Русские правители отклоняли предлагавшиеся им проекты соглашения и вели политику, ограждавшую русское общество от каких-либо широких контактов с польско-литовской шляхтой и от католической пропаганды. Так обстояло дело в конце 1603 г., когда в Речи Посполитой появился Самозванец, выдававший себя за сына Ивана IV царевича Дмитрия, законного наследника русского трона.