[335]. Уже после перехода границы в Смоленск был послан упоминавшийся выше королевский универсал, но ответ гонцу был еще более жестким: «Если другой раз с такими делами приедешь, напоим тебя водой»[336]. Под Смоленском королевское войско встретил повешенный у дороги труп Михаила Борисовича — человека, который сообщал Льву Сапеге о положении в городе[337]. Приходилось начинать осаду, армия разместилась на территории сожженного смоленского посада, король и военачальники заняли уцелевшие постройки подгородных смоленских монастырей.
Таким образом, задуманный план действий с самого начала оказался нереальным.
Когда Смоленск отказался сдаться, все сложности, относительно которых предостерегал Жолкевский, вышли на поверхность. Когда А. Госевский торопил короля с началом военных действий, он писал, что, имея пушки и достаточное количество пехоты, король легко овладеет крепостью, откуда дети боярские и стрельцы ушли в армию М. В. Скопина-Шуйского[338]. Однако в распоряжении Сигизмунда III под Смоленском не оказалось в достаточном количестве ни того, ни другого.
В распоряжении короля и не могло быть особенно значительной армии, так как сейм не принял решения о войне и не вотировал средств на ее ведение. Правда, 19 марта 1609 г. король обратился к посеймовым сеймикам с просьбой вотировать поборы «на расширение границ коронных и отыскание того, что отошло»[339]. Однако результаты были не наилучшими. 10 июля 1609 г. король обратился с новой просьбой о вотировании поборов к так называемым депутатским сеймикам[340]. На этот раз результат был лучше — многие сеймики приняли нужное решение, но на сбор соответствующих средств требовалось время.
Денег у короля к началу военной кампании не было. Для увеличения своей армии он должен был просить о содействии магнатов и шляхтичей, которым пришлось затем давать королевские пожалования или долговые записи за то, что они согласились принять участие в походе и снарядили на свой счет военные отряды[341]. Нанятые королем войска составляли лишь часть такой армии, но и на их оплату денег не хватало. Как отмечал рядовой офицер этого войска С. Маскевич, войску «были даны деньги только на четверть [года], и раньше, чем мы под Смоленск пришли, эта четверть нам вышла»[342].
В армии, насчитывавшей к началу осады свыше 12 тыс. человек[343], большую часть составляла конница, среди которой большой удельный вес занимали вооруженные свиты магнатов. Они не были привычны к осадным работам и не желали ими заниматься. Будучи мало дисциплинированными, они предпочитали грабить сельскую округу и, набрав добычу, могли вообще покидать королевский лагерь. Пехоты же для проведения серьезных осадных работ явно не хватало, а исправить этот недостаток не было возможности. В ответ на соответствующие просьбы гетмана король заявил, что не только не может нанять новых отрядов пехоты, но и не может полностью оплатить те, которые уже наняты[344]. Важным недостатком было отсутствие тяжелой артиллерии. Трех тяжелых орудия, доставленных из Витебска, и семи (по другим данным — девяти), доставленных из Вильны[345], было явно недостаточно, чтобы нанести серьезный ущерб такой сильной крепости, как смоленская. К тому же, как отметил в своих записках Жолкевский, наиболее крупные из них разорвало после нескольких выстрелов. За новыми пушками пришлось послать в Ригу[346], но они были доставлены лишь через несколько месяцев.
К этому следует добавить, что никакого заранее продуманного плана осадных работ не было. Лишь когда выяснилось, что Смоленск не хочет открывать ворота, гетман собрал на совет всех сенаторов, находившихся в лагере, чтобы выяснить, кто из них что знает «о добывании замков»[347].
Королевской армии, так организованной и снабженной для похода, противостояла одна из самых сильных крепостей Русского государства со стенами толщиной в 4,9 м и высотой 9,6 м и 38 трехъярусными башнями. Правда, регулярных военных сил в городе было немного. Смоленские дворяне находились в Москве и в полках Скопина-Шуйского, и «дворянскую» часть смоленского гарнизона составляли около 600 детей боярских из Дорогобужа и Вязьмы[348], а из четырех стрелецких приказов в городе оставался всего один (400 чел.). Однако к обороне крепости удалось привлечь более 2.000 посадских людей, около 600 человек «даточных крестьян», мобилизованных перед началом осады «с сохи по 6 человек с пищальми и топорами»[349], и достаточно большое количество «збежих крестьян», искавших в Смоленске укрытия от королевской армии. В первые месяцы осады этого количества людей было вполне достаточно для обороны крепостных стен[350]. Крепость была хорошо снабжена артиллерией и порохом[351].
Оценивая реальное положение дел, С. Жолкевский поставил короля в известность, что нельзя надеяться быстро овладеть крепостью[352]. Правда, начиная с 25 сентября/4 октября было предпринято несколько попыток штурма смоленского кремля[353], но, как представляется, эти штурмы были предприняты главным образом для того, чтобы показать серьезность намерений осаждающих и тем самым склонить население города к переговорам о сдаче. 5/15 октября в Смоленск был послан Богдан Велижанин (житель пограничного Велижа) с «листами» от короля и гетмана, предлагая сдаться и обещая от имени короля сохранность имущества, веры и обычаев осажденных[354]. Однако смольняне ответили отказом.
Земские старосты сообщали смоленским помещикам «в полки» о принесенной населением города присяге «в дому у пречистой Богородицы помереть, и города не сдать, и литовскому королю не поклониться»[355]. Некоторое время в окружении короля рассчитывали разрушить смоленские стены с помощью подкопов, но предпринятые попытки оказались безуспешными[356].
Надежды на достижение быстрого успеха с помощью простой демонстрации военной силы явно улетучивались, и возникала реальность долгой войны с неясными перспективами. Все это не могло не влиять на настроения политиков в лагере под Смоленском.
Смена настроений ярко прослеживается по высылавшимся из этого лагеря письмам литовского канцлера Льва Сапеги. Эти письма глубоко доверительного содержания, написанные собственноручно и предназначенные только для жены, дают уникальный материал для изучения представлений и настроений политической элиты Польско-Литовского государства во время смоленского похода. По свидетельству С. Жолкевского, Лев Сапега особенно настаивал на том, чтобы как можно скорее начать военные действия, и первый отправился со своим отрядом к русской границе[357]. Однако действительность вскоре заставила его взглянуть на положение дел иными глазами. Уже 7 октября он писал жене, что собравшиеся в лагере — это разбойники, которые не знают дисциплины, заняты грабежом и от них нельзя ждать хорошей службы[358].
Пессимистические настроения канцлера усилились после неудачи переговоров о сдаче Смоленска. «Не то самое плохое, — писал он 31 октября жене, — что Москва не хочет сдаться, а то, что нам нечем их добывать»[359]. В следующем месяце, ноябре, канцлер смотрел уже пессимистически не только на ход осады Смоленска, но и на общее положение дел. 27 ноября он писал: «Москва становится сильнее, [люди] от Дмитрия к Шуйскому уходят, так что при Дмитрии осталось уже очень мало замков, а Смоленск, глядя на это, не хочет сдаться, а мы их силой добыть не можем, так как и пушек таких у нас нет, и пехоты мало, а то, что есть, гибнет и убегает, и не только пехота, еще больше конных уже от нас бежало, более двух тысяч коней назад пошли». «Замешкались мы и удобный случай упустили», — писал он в другом письме того же времени[360].
Дополнительные основания для пессимизма могли давать и наблюдения над положением дел на соседних со Смоленщиной территориях северо-запада России, поскольку не оправдывались и возможные расчеты на переход на сторону короля других городов этого региона. Наибольшие надежды Госевский возлагал на пропольские настроения дворянства Великих Лук. Еще 4 сентября 1609 г. он писал Л. Сапеге, что будет действовать совместно с «луцкой шляхтой»[361]. Однако никакого перехода Великих Лук на сторону Сигизмунда III не произошло. Из грамоты «боярина и воеводы» Федора Михайловича Плещеева от 7 мая 1610 г. видно, что еще и в это время Великие Луки не только стояли на стороне царя Дмитрия, но и были своеобразным центром, объединявшим действия его сторонников в регионе: Ф. М. Плещеев посылал к Я. П. Сапеге, чтобы доставить их к Лжедмитрию II, «псковских, и ивангородцких, и ямских, и себежских, и опотцких, и лутцких, и заволотцких гонцов»