Сохранившиеся подробные описания сражения под Клушином принадлежат С. Жолкевскому и шведскому хронисту Ю. Видекинду, опиравшемуся на сообщения шведских военачальников — его участников. Сообщения русских источников очень кратки. Лишь в разрядных книгах сохранилось несколько записей о сражении, которые можно сопоставить со свидетельствами иностранных источников.
Для участия в походе были собраны значительные военные контингенты, кроме того, армия была усилена крупными (до 8.000 человек) отрядами иностранных наемников разных национальностей, нанятых на царскую службу шведскими военачальниками Э. Горном и Я. Делагарди. Предполагалось, что сила их огня сможет противодействовать атакам польской конницы.
Сопоставление разных источников рисует в целом одинаковую картину. Атака польской конницы на левое крыло армии, где стояли русские сотни детей боярских, оказалась успешной. Более упорно сражались шведские войска, но через некоторое время и они были вынуждены отойти к лесу[577]. В записях разрядных книг также отмечено, что «по грехом московских людей и немецких людей Яковлева полку Пунтусова литовские люди толкнули». Русские дворянские сотни обратились в бегство, а пехота во главе с кн. Д. И. Шуйским отошла к русскому лагерю: «А боярин князь Дмитрей Иванович Шуйской устоял в обозе и стоял до половине дни»[578]. Связь между отдельными частями армии была нарушена, и кн. Д. И. Шуйский послал к отошедшим к лесу шведам думного дворянина Гаврилу Григорьевича Пушкина и дворянина Михаила Федоровича Боборыкина. «И как Гаврило и Михайло из обозу к немецким люд ем в полк пошли, и после тово немногое время спустя из обозу боярин князь Дмитрей Иванович Шюйской побежал со всеми людми»[579]. Причины бегства, о которых разрядная запись ничего не говорит, разъясняет донесение С. Жолкевского Сигизмунду III: иностранные наемники стали переходить на польскую сторону[580]. С наемниками с началом кампании у русских властей возникли серьезные проблемы, так как те требовали большого и регулярного жалования, а денег в царской казне после целого ряда лет войны и смут не было в избытке. По свидетельству Я. Делагарди, в Можайске наемники получили от царя Василия только грамоту, «что в наймех вперед счету быти»[581]. Уже в корпусе Э. Горна под Белой из-за этого вспыхнули волнения, и группа английских наемников перебежала к А. Госевскому[582]. Позднее начались волнения и в корпусе Делагарди, и этот военачальник потребовал от царя Василия как можно скорее прислать жалование, снимая в противном случае с себя всякую ответственность за возможные последствия[583]. Необходимые меры были приняты, и дьяк Разрядного приказа Яков Демидов доставил жалование: 10.000 рублей деньгами и на 20.000 рублей мехов[584]. По свидетельству одного из воевод армии кн. Д. И. Шуйского, окольничего кн. Д. И. Мезецкого, казна была передана Делагарди «в селе Мышкине, идучи к бою»[585]. Однако Делагарди обещал выплатить жалование лишь после сражения[586]. По-видимому, по обычаю, принятому в наемных армиях, он рассчитывал, что после понесенных в сражении потерь часть денег он сможет присвоить себе[587]. Солдаты согласились с его решением, но, как отмечено С. Жолкевским в его донесении королю, у них сложилось впечатление, что Делагарди получил деньги и хочет их присвоить[588]. По сообщению Джованни ди Луна перед боем в войско Жолкевского перебежал английский наемник, который сообщил, что англичане и шотландцы не будут сражаться и перейдут на польскую сторону[589]. В результате на поле боя, как сообщает Ю. Видекинд, «очень многие французы и немцы без всякой необходимости позорнейшим образом перешли на сторону врагов», более того, «они в неистовстве кинулись к обозу, разграбили все запасы главнокомандующего (т. е. Я. Делагарди)», который сам едва спасся от их ярости, а затем стали грабить русский лагерь[590]. Что касается царской казны, то Я. Демидов сумел ее сохранить и передал победителям[591], за что получил пожалования от Сигизмунда III[592]. По заключенному на поле битвы соглашению часть наемников перешла на королевскую службу, а другие получили возможность уйти, дав обязательство не участвовать в войне против Речи Посполитой[593].
Русская армия была разбита, весь обоз и артиллерия попали в руки победителей. Дорога на Москву была открыта, но гетман не мог по ней двинуться, пока у него в тылу находился окруженный в укрепленном остроге у Царева Займища русский корпус. Как отмечает С. Жолкевский в своих записках, штурм сильно укрепленного острога привел бы к большим потерям в войске, а ждать, пока голод заставит русские войска сдаться, не было времени, поэтому он решил вступить в переговоры с русскими воеводами. На переговоры с ними он отправил Ивана Михайловича Салтыкова[594] и своего племянника Адама. О ходе переговоров ни из записок гетмана, ни из его донесений королю узнать ничего нельзя; имеется только краткое указание, что сначала переговоры проходили трудно. Завершились они, по утверждению Жолкевского, тем, что защитники острога принесли присягу на верность королевичу Владиславу и заключили с гетманом соглашение, повторявшее условия февральского договора[595].
Однако в научной литературе уже отмечалось, что содержание этого договора определенно расходится с этой оценкой гетмана[596]. Правда, многие условия этого соглашения действительно сходны с условиями февральского договора: так, и в нем провозглашалось сохранение под властью нового государя традиционного порядка отношений, характерного для русского общества. Все «чины», и прежде всего «служилые люди», должны были сохранить свои земельные владения и жалование. Обнаруживается сходство и в стремлении оградить Русское государство от вмешательства в его внутренние дела: «В Московское государство на городы полских и литовских людей на воеводство не посылати и в староство городов не отдавать». В соглашении содержалось также обязательство со стороны королевича, гетмана и полковников «московских людей» «чтить ведлуг московского звычаю, государства не нищчить (т. е. не разорять)». Следует, однако, отметить, что пункт о сохранении за служилыми людьми их владений сопровождался в соглашении важной оговоркой: «Опрочь того, что кому вор давал, который тераз (т. е. теперь) назывался царевичем Димитром». Выдвижение такого условия со стороны служилых людей, находившихся в остроге и принадлежавших к числу противников Лжедмитрия II, вполне понятно, но важно то, что гетман принял его, хотя это противоречило интересам бывших тушинцев, которых король и его окружение склонны были рассматривать как свою главную опору в русском обществе. Не вызывает удивления и то, что соглашение фиксировало обязательства сторон действовать совместно против Лжедмитрия II: «И на того стояти, битися и промышляти над ним заодно» и «до вора о жадном (т. е. ни о каком) деле не посылать».
Определенно противоречил февральскому договору тот пункт соглашения, где указывалось: «Костелов Римских в Московском государстве не строити». В этом отношении гетман также проявил готовность пойти навстречу пожеланиям русских служилых людей.
Наконец, в соглашение было включено подробное установление о будущей судьбе Смоленска. После того как Смоленск принесет присягу королевичу Владиславу, королю Сигизмунду следует «идти от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми и порухи и насильства на посаде и в уезде никакие не зделать и поместья и вотчины смольяном и в иных городех, которые государю королевичу добили челом, очистити, и городом всем рубежным быти к Московскому государству по-прежнему».
Таким образом, договор содержал важное обязательство польско-литовской стороны, что под властью польского королевича Русское государство сохранится в своих прежних границах. Во избежание всяких сомнений в соглашении было добавлено, что города, которые еще находятся под властью Лжедмитрия II, следует «очищати к Московскому государству».
В февральском договоре вопрос о будущих границах Русского государства был оставлен открытым, поэтому С. Жолкевский как будто имел формальное право дать русским служилым людям подобное обязательство. Однако гетман не мог не знать, что одной из главных целей войны Сигизмунд III, выступая в поход, провозгласил возвращение Речи Посполитой некогда утраченных ею областей — Смоленщины и Северской земли. Позднее, обращаясь в марте 1610 г. к сенаторам, король указывал, в частности, на то, что именно поэтому он смог заключить лишь предварительное соглашение об избрании Владислава. Гетман не мог не отдавать себе отчета в том, что заключенное им соглашение находилось в резком противоречии с этими публичными заявлениями короля в Люблине и в Вильне, но все же пошел на такой шаг.
Можно было бы полагать, что С. Жолкевский просто обманывал русских служилых людей, чтобы заручиться их поддержкой в своем походе на Москву. Однако наблюдения над последующими действиями гетмана вплоть до его самоустранения от русских дел весной 1611 г. показывают, что Жолкевский следовал определенной политической линии, которая, по его мнению, отвечала подлинным интересам Речи Посполитой. Следует согласиться с В. Собесским, что, с точки зрения гетмана, происходившие в России события давали возможность решить вопрос об исторических судьбах Восточной Европы, установив прочные дружеские и даже союзнические отношения между Россией и Польско-Литовским государством (при таком подходе вопрос о судьбе той или иной территории становился второстепенным). В отличие от короля и его окружения, ориентировавшихся на подчинение России непосредственной власти Сигизмунда III, Жолкевский, как представляется, со всей серьезностью воспринял предостережения, высказанные на переговорах под Смоленском, что приход к власти Сигизмунда III приведет к большому кровопролитию. Поэтому с его точки зрения единственным реальным решением было возведение на русский трон королевича Владислава как самостоятельного государя, который связал бы Русское государство союзническими отношениями с Ре