Когда послы уехали, на следующий день утром к Жолкевскому прибыл новый гонец с письмом от кн. Ф. И. Мстиславского. Содержание этого письма неизвестно, так как гетман сообщил королю лишь о своей реакции: ничего не отвечая, он отправил гонца обратно — письмо за письмом, а делу конца не будет[731]. Таким образом, если русские власти в Москве добивались выступления Жолкевского против «вора», стремясь отложить рассмотрение других вопросов, то гетман, напротив, обещал помощь против «вора» только после заключения соглашения и настаивал на скорейшем начале переговоров. В результате русская сторона пошла на уступки. В тот же день кн. Ф. И. Мстиславский прислал сына боярского Богдана Глебова, чтобы договориться о времени и месте встречи. Подробное изложение речи, произнесенной Б. Глебовым, сохранилось в письме Яна Гридича Льву Сапеге от 13 августа[732]. Глебов говорил о «гневе Божьем», постигшем за грехи Русское государство, о том, что, видя этот гнев, все люди «били челом господарю своему бывшему, чтобы он государство оставил, что он и учинил с великой своей и всех людей скорбью». При этих словах сын боярский заплакал. Главное значение имело не это заявление, которое должно было затушевать факт насильственного низложения правителя, а последующая часть речи, в которой говорилось, что все просят Бога, чтобы он дал им такого государя, как те «природные» государи, которые правили Россией много столетий. Далее Б. Глебов прямо сказал, что русские люди готовы обсуждать вопрос об избрании на трон королевича Владислава, «чтобы и вам и нам добро было». Однако он сразу же подчеркнул, что необходимым условием соглашения должна стать неприкосновенность православной веры.
Размышляя над итогами разговоров с представителем Боярской думы, С. Жолкевский пришел к заключению, что русских людей беспокоит только судьба их веры. Страх за судьбу веры вызывает у них патриарх — сторонник Голицына. Поэтому главную задачу переговоров гетман видел в том, чтобы успокоить русских людей на этот счет. Когда была достигнута договоренность о встрече утром 5 августа (н. ст.) на дороге у Новодевичьего монастыря, Жолкевский отправил на эту встречу своего племянника, ротмистра Александра Балабана из знатного православного шляхетского рода, откуда вышли два львовских епископа[733]. Он должен был рассеять сомнения русских людей относительно судьбы православия под властью польского королевича. Вместе с Балабаном на переговоры был послан подстолий львовский Станислав Домарадский[734]. Кроме того, в состав делегации входили представители русских служилых людей — И. Н. Салтыков, представлявший интересы бывших тушинцев, заключивших февральский договор с Сигизмундом III, и Г. Л. Валуев, представлявший бывших сторонников Шуйского, капитулировавших под Царевым Займищем[735]. На встречу с ними из Москвы были высланы стольник кн. Иван Федорович Троекуров, дьяк Андрей Иванов, в 1605–1606 гг. участвовавший в переговорах с польскими послами[736], дети боярские Федор Колычев и Иван Глебов[737]. Ранг представителей обеих сторон говорит о том, что встреча явно носила предварительный характер и должна была подготовить почву для будущих переговоров членов Боярской думы с гетманом.
О встрече сохранилось два свидетельства, существенно по-разному освещающих то, что на ней произошло. Одно — это приписка С. Жолкевского к уже упоминавшемуся письму от 5 августа, сделанная уже после того, как встреча состоялась. По его словам, на встрече А. Балабану удалось развеять опасения русских людей относительно судьбы их веры. Жолкевский выразил намерение послать его к патриарху, чтобы успокоить Гермогена[738].
Однако совсем другое мы находим в сообщении второго представителя Речи Посполитой на переговорах — С. Домарадского[739]. Согласно его сообщению, русские представители заявили о согласии бояр и «всей земли» избрать на русский трон Владислава, выдвинув лишь одно условие, «чтобы их веры… королевич его милость Владислав был»[740]. Выдвижение такого условия не было чем-то новым. Уже условия, предлагавшиеся Сигизмунду III под Смоленском бывшими сторонниками Лжедмитрия II, начинались с предложения, чтобы король своему сыну «призволил быти греческие веры»[741]. Настойчивое выдвижение такого требования было следствием не только подозрительного отношения русских к внешнему миру, инославному и иноверному, от которого постоянно исходит опасность, и не только опасения за судьбу своей веры под властью правителя иной конфессии. Дело было также и в том, что новый правитель, принадлежавший к роду «истинных» государей, что давало ему преимущество над другими кандидатами, приняв веру своих подданных, должен был тем самым порвать связь с «чужим» миром, к которому он ранее принадлежал, и перейти в тот мир, к которому принадлежали его подданные. «И ему бы у нас вся добрая творити и закона бы нашего и устава ничем не разоряти и своего бы ему злаго прирожения забыта», — писал несколькими месяцами позднее автор «Новой повести о преславном Российском царстве»[742]. Но именно поэтому такое решение никак не могло устроить ни короля Сигизмунда III, ни государственных деятелей Речи Посполитой. При составлении февральского договора стороны не пришли к согласию, и вопрос о вере будущего государя был в нем обойден молчанием. Но при возвращении к вопросу об избрании Владислава он снова вышел на передний план. Хотя никакие другие вопросы пока не были затронуты, уже это показывало, что проявленный Жолкевским оптимизм был явно преждевременным. Если собравшиеся в Москве русские «чины» и дали принципиальное согласие на избрание Владислава, то вопрос о том, на каких условиях он сможет стать русским царем, должен был стать предметом напряженной борьбы.
Если благодаря польским источникам мы хорошо представляем себе те ходы, с помощью которых гетман заставил русскую сторону вступить с ним в переговоры, то очевидно вместе с тем, что их авторам осталось совсем неизвестно то, как в Москве было принято решение вступить в переговоры с Жолкевским и как к этим переговорам готовились. Этот пробел лишь в очень недостаточной степени может быть восполнен русскими свидетельствами, часть из которых была записана заведомо на достаточно большой временной дистанции от описанных в них событий.
Наиболее подробные сведения содержит одна из редакций разрядных книг, свидетельства которой тем более заслуживают внимания, что при их составлении, возможно, была использована официальная документация. Согласно версии, содержавшей более подробное изложение событий, решение об избрании Владислава приняли первоначально «бояре и окольничии и дворяне», т. е., очевидно, Боярская дума в полном составе, и лишь затем оно получило одобрение патриарха Гермогена и других «чинов»[743].
Принимая решение, политическая элита русского общества столкнулась с дилеммой, которую составитель рассказа об избрании Владислава сформулировал следующим образом: «Стояти ли противу Литвы и осада укрепити и сидети во граде или послати х королю, дабы отпустил сына своего на стол Великии России»[744]. В условиях, когда Москва фактически оказалась окружена войсками С. Жолкевского и Лжедмитрия II, значительных шансов на длительную и успешную оборону города, конечно, не было, тем более что Лжедмитрий II, используя ситуацию, сумел установить свою власть над рядом территорий, ранее признававших своим царем Василия Шуйского[745]. В таких условиях приходилось искать соглашения с одним из претендентов.
В древнерусских сказаниях о Смуте предлагаются определенные объяснения того, почему выбор Думы пал на Владислава. Разумеется, русские политики не могли испытывать особо теплых чувств к претенденту, за спиной которого стояли подошедшие к Москве иноземные войска. Как к этим войскам относились в Москве, ясно видно из высказываний о них в грамотах, посылавшихся по городам после низложения Шуйского, которые приведены выше. Выбор определялся тем, что Лжедмитрий II был еще хуже. Авраамий Палицын объяснял это страхом бояр перед возможным социальным переворотом: «Лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитым быти и в вечной работе у них мучитися»[746]. Сходный мотив обнаруживается и в разрядных записях, где, характеризуя положение, бояре говорят патриарху, что под Москвой стоит самозванец «с русскими ворами с казаки, хотят Московское государство доступать»[747].
Эти объяснения были приняты как правильные исследователями Смуты, полагавшими, что после бегства Лжедмитрия II в Калугу его главной опорой стало казачество[748]. Однако, как показано в исследовании И. О. Тюменцева, в Калуге продолжал существовать «двор», организованный как традиционная для русского общества иерархия «чинов», основу которого составляли люди, принадлежавшие к окружению Лжедмитрия II еще в Тушине[749]. В случае прихода к власти Самозванца именно они должны были занять места в первых рядах русской политической элиты, что, конечно, не могло устроить находившихся в Москве служилых людей, бывших сторонников царя Василия.