[1014]. Неизвестно точно, когда, вероятно для лучшего несения службы, он получил еще и 300 руб.[1015]. В декабре 1611 г. по просьбе князя, награждая его за службу, Сигизмунд III назначил его дворецким Казанского дворца[1016].
Послам, отправленным в 1615 г. для переговоров под Смоленск, «для обличения» польско-литовских комиссаров был наряду с другими документами передан текст грамоты Сигизмунда III князю, в которой ему предлагалось «говорить» «Московского государства всяким людям», чтобы они выбрали на русский трон Сигизмунда III[1017]. Так как подобные грамоты, как увидим далее, были посланы кроме него только М. Г. Салтыкову и Ф. Андронову, то становится понятным, почему при царе Михаиле говорили, что И. С. Куракин «с польскими и литовскими людьми на разоренье Московскому государству советник был»[1018]. Участие кн. И. С. Куракина в планах заговора в пользу Сигизмунда III сближает его с группой бывших тушинцев, и в этом плане его поведение отличалось от поведения большинства членов Думы.
Однако документы, на которых обратил внимание Л. М. Сухотин, касающиеся двух таких в будущем видных деятелей царствования Михаила Федоровича, как кн. Б. М. Лыков и Ф. И. Шереметев, показывают, что в в иных отношениях в поведении кн. И. С. Куракина не было ничего исключительного.
Из них выясняется, что по челобитьям Б. М. Лыков, посылавший гонцов к Сигизмунду III в Вильну, получил в августе 1611 г. по двум королевским «листам» земли целого ряда «изменников» — свыше 3.000 четвертей земли[1019].
Еще более значительные владения получил от Сигизмунда III Ф. И. Шереметев. В декабре 1610 г. ему было отдано с. Песочна в Рязанском уезде, отобранное у Коробьиных, после смерти кн. Василия Мих. Масальского он получил его поместье в Борисоглебском уезде — 1.000 четвертей земли, а в мае 1611 г. в награду за верность ему была пожалована целая Корсаковская волость в Суздальском уезде — еще 2.000 четвертей земли[1020].
Все эти члены Думы никак не производят впечатление людей, подчиняющихся Сигизмунду III лишь под воздействием страха. Наоборот, щедрые пожалования говорят о заинтересованности короля в поддержке таких людей и о его готовности платить за такую поддержку.
Одним из немногих членов Думы, о ком, кроме кн. Андрея Голицына, известно, что у него были неприятности с польско-литовскими властями — его обвиняли в сношениях с Лжедмитрием II[1021], — был князь Иван Мих. Воротынский. Однако сохранившиеся записи о двух утраченных королевских «листах» рисуют эти отношения в ином свете. Одна из этих грамот, выданная по челобитью боярина, подтверждала его права на Нижегородскую вотчину — село Княгинино, которую ранее король передал было Михаилу Салтыкову. В другой грамоте содержалось обещание короля «пожаловать» князя за то, что тот «служит правдою и с великим раденьем»[1022]. Размолвка, очевидно, была в конце концов преодолена. Однако было бы явным упрощением искать объяснение характера отношений между Боярской думой и Сигизмундом III лишь в корыстных интересах отдельных, хотя бы и весьма влиятельных, ее членов.
Пассивность, проявленная Боярской думой в этот важный переломный момент русской истории, ее неспособность противостоять явно незаконным действиям Сигизмунда III коренилась в ряде важных особенностей положения верхушки дворянского сословия в России рубежа ХVІ–ХVІІ вв. Как уже отмечалось в главе о русском обществе, Иван Грозный и его преемники сделали много для того, чтобы русская знать перестала быть политически опасной для московских государей, связи этой элиты с населением на местах были разорваны, из самостоятельной, влиятельной политической силы — родовой знати — русская аристократия превратилась в знать служилую, тесно связанную с находящейся в Москве резиденцией монарха и зависящей от его милостей. Все это сопровождалось ростом роли и значения самого института верховной власти и лица, в котором этот институт физически воплощался.
Последствия такого положения вещей не замедлили сказаться, когда в годы Смуты выявилась неспособность этой элиты контролировать и регулировать своими действиями положение на местах. Тем сильнее эта элита возлагала свои надежды на приход нового государя, который восстановит традиционный общественный порядок и вернет знати ее традиционное право управлять страной вместе с монархом. Отсюда ориентация на сотрудничество с Сигизмундом, подогревавшаяся у некоторых представителей этого слоя надеждами на пожалования и милости. Престиж власти монарха (даже в таком непривычном обличье) был очень высок, возможность прямого противодействия отцу будущего государя была психологически невозможной, а конфликт с ним мог лишить каких-либо перспектив на сохранение важного и почетного места при новом правлении. Поэтому протесты против действий Сигизмунда III оказались такими робкими и непоследовательными. Наконец, большое психологическое значение имело принесение присяги новому государю. Даже наиболее критически настроенный кн. Андрей Голицын лишь ставил вопрос об освобождении русских людей от присяги, признавая до этого необходимость повиноваться людям, представлявшим перед русским обществом нового государя.
Ряд обстоятельств, о которых отчасти уже шла речь выше, дополнительно способствовал тому, что Дума оказалась неспособной на последовательное сопротивление действиям Сигизмунда III.
Еще в правление Бориса Годунова в соответствии с традиционной практикой Дума формировалась из представителей княжеских и боярских родов, обладавших наследственным правом занимать места бояр и окольничих (единственным существенным исключением было введение в состав Думы ряда родственников правителя, ранее не принадлежавших к первостепенной знати)[1023]. Эта традиционная практика была нарушена Лжедмитрием I, который стал давать думные чины как вознаграждение за заслуги людям, которые по своему сословному статусу ранее не имели на это права. Так, он пожаловал думные чины сразу нескольким князьям Масальским, хотя члены этого рода никогда ранее в состав Думы не входили. В нарушение всех установленных норм членами Думы окольничими были сделаны думные дьяки Василий Яковл. Щелкалов и Афанасий Ив. Власьев, по рождению вообще не принадлежавшие к верхнему слою дворянского сословия[1024]. Если последний шаг Лжедмитрия I никак не повлиял на практику пополнения Думы, то практика назначения в состав этого органа за особые заслуги детей боярских, принадлежавших к родам, ранее в составе Думы не представленным, получила продолжение в правление царя Василия Шуйского. Примерами могут служить пожалования чина окольничего таким людям, как Артемий Вас. Измайлов, кн. Данила Ив. Мезецкий, кн. Василий Фед. Масальский, принадлежавшим к родам, которые ранее не имели своих представителей в Думе[1025].
Таким образом, уже к концу правления царя Василия в составе Думы присутствовала целая группа людей, обязанных своим пребыванием у кормила правления Российским государством исключительно милости монарха. Для людей этого круга, как представляется, было особенно трудно психологически противостоять распоряжениям монарха.
К этому следует добавить, что к концу 1610 — началу 1611 г. благодаря распоряжениям Сигизмунда III состав Боярской думы существенно пополнился за счет получивших от него думные чины бывших приверженцев Лжедмитрия II. Правда, боярский чин получили от Сигизмунда III всего 5 человек (кн. Ю. Н. Трубецкой, И. Н. Салтыков, И. М. Салтыков, Н. Д. Вельяминов, кн. Г. П. Ромодановский)[1026], но из 22 окольничих 9 к концу 1610 г. получили свой сан от короля[1027]. Целый ряд этих людей (такие, как Т. В. Грязной, М. А. Молчанов, И. Н. Ржевский, Д. О. Крабов) никак не могли бы рассчитывать на получение такого сана при сохранении традиционного порядка назначений. Все эти люди не только не могли противодействовать распоряжениям Сигизмунда III, они и в состав Думы были введены, чтобы обеспечить их исполнение.
Такое поведение русской знати — обладателей думных чинов (той социальной группы, на которой традиционно лежала ответственность за обеспечение управления государством и которая традиционно участвовала в решении всех важных вопросов, касавшихся судеб страны) привело к ряду опасных последствий. Готовность Думы мириться с действиями короля, принимая их к исполнению, воспринималась Сигизмундом III и его советниками как отражение отношения к этим действиям населения всей страны и убеждала их в правильности избранной политической линии, которую польский монарх продолжал проводить в жизнь в конце осени 1610 и зимой 1610/1611 гг.
При постоянных финансовых трудностях, которые испытывал Сигизмунд III во время смоленского похода, неудивительно, что его особое внимание привлек вопрос о пополнении царской казны, содержимое которой он рассчитывал использовать в своих интересах. На эту сторону дела обратил внимание уже Федор Андронов в своем первом письме из Москвы, советуя принять меры для пополнения царской казны, расхищенной после низложения Василия Шуйского[1028]. Советы эти были услышаны. 3 ноября король приказал Думе стараться вместе с А. Госевским, чтобы «задержанью доходы, пошлины и повинности выбрати и до казны господарской, як наиранее, знести»