[1331]. Составитель «Нового летописца» объяснял это тем, что король узнал о намерении смольнян «ехати под Москву в русские полки». В действительности это была реакция на восстание западных уездов России. Начался массовый уход детей боярских с территорий, занятых королевской армией. По мнению составителя «Нового летописца», дети боярские уходили в Калугу. Источники, более близкие к месту событий, рисуют иную картину. Согласно созданной в среде смоленских детей боярских «Повести о победах Московского государства», дети боярские уходили в Рославль и в Брянск к воеводе Василию Петр. Шереметеву[1332]. Одной из главных задач восставших на западных окраинах стала организация войска, которое заставило бы королевскую армию уйти из-под Смоленска. Восставшим удалось установить связь со Смоленском. Как говорил М. Б. Шеин на допросе, сначала гонец, некий Уваров, сообщил о разорении Москвы и отъезде И. Н. Салтыкова, затем новый гонец Афанасий Дымов привез грамоту от И. Н. Салтыкова, которую прочли перед «всем миром». В ней содержались острые обвинения по адресу короля и обещание помощи. Затем пришли гонцы от В. П. Шереметева из Брянска, сообщившие, что из Брянска послано войско во главе с кн. Федором Барятинским и что к Смоленску идет также Юрий Беззубцев из Путивля[1333]. Если учесть, что в 1610 г. кн. Федор Петр. Барятинский был воеводой в Новгороде-Северском[1334], а Ю. Беззубцев уже в 1606–1607 гг. был известным предводителем служилых людей Путивльского уезда[1335], то очевидно, что речь шла об организации крупного похода, в котором должны были действовать совместно собравшиеся в Брянске и Рославле дети боярские из западных уездов и дети боярские из северских городов[1336].
Помощь, однако, запоздала. 2 июня 1611 г. польско-литовские войска взяли штурмом Смоленск. Дети боярские, двигавшиеся на помощь городу, вынуждены были вернуться в Брянск, а затем по приговору «всей земли» направились на земли Среднего Поволжья[1337]. Среди детей боярских, дошедших до Нижнего Новгорода, «бегаючи от гонения литовских людей», были дети боярские Смоленского, Бельского, Дорогобужского, Вяземского и Рославского уездов[1338].
Когда после заключения Деулинского мира Сигизмунд III стал выдавать жалованные грамоты на земли западных уездов, отошедшие под власть Речи Посполитой, то жалованные грамоты Сигизмунда III получил лишь десяток местных владельцев, в то время как смоленская дворянская корпорация насчитывала свыше 1.200 чел. Все дворянство западных уездов Русского государства (за малыми исключениями) предпочло оставить свои поместья, но не подчиняться иноземной власти. Хотя остаться на этих землях местные дети боярские не могли, их восстание, как представляется, сыграло свою роль, задержав королевскую армию на западе страны. Войска, собравшиеся под Москвой, получили передышку для того, чтобы создать верховный орган власти — «совет всей земли» — и принять меры к установлению порядка на землях, оказавшихся под его властью.
События, происшедшие в Москве в марте 1611 г., стали переломными в истории отношений между русским обществом и Речью Посполитой. Теперь уже не было речи о каком-либо соглашении, о возможности возведения польского принца на русский трон. Составленная весной 1611 г. новая крестоцеловальная запись возлагала на русских людей обязательство «королю и королевичу креста не целовать и не прямити ни в чем, никоторыми дели… короля и королевича польского и литовского на Московское государство и на все государства Российского царствия не хотеть»[1339]. В сознании русского общества утвердился образ поляка как иноверца-захватчика. Грамоты, рассылавшиеся по стране новыми властями, «советом всей земли», рисовали картину страшного разорения Московского государства «вечными врагами и богоборцами, литовскими людьми». Они «Московское государство выжгли и высекли, и божия святыя церкви разорили и чудотворные мощи великих чудотворцев московских обругали, и раки чудотворных мощей разсекли… и в церквах для поругания лошади поставили»[1340]. Такая картина разорения страны, сопровождавшегося поруганием чтимых святынь, прямо приводила к выводу, что единственный возможный тип отношений в данной ситуации — это взяться за оружие, чтобы изгнать польско-литовские войска из страны.
Другим важным итогом стало глубокое падение авторитета Думы. В грамотах ополчения «предатели христианские Михайло Салтыков да Федко Андронов с своими советники» поставлены на одну доску с «польскими и литовскими людьми». Правда, не ко всему кругу людей, стоявших у власти, было столь же враждебное отношение, о других чинах Думы просто говорилось, что «бояре прелстились для уделов, а иные боясь», но и те, и другие сотрудничали с захватчиками, в частности, следуя их желаниям, «людей всех служилых с Москвы разослали»[1341]. Боярская дума не только утратила власть над страной, она утратила и традиционно принадлежавшее ей право на власть, она вообще перестала быть политической силой, способной оказывать серьезное влияние на русское общество. Сигизмунд III продолжал ценить поддержку бояр и готов был платить за нее щедрыми пожалованиями, но на деле эта поддержка мало чем могла ему помочь.
Перед лицом новой ситуации, сложившейся в России к лету 1611 г., восточная политика Речи Посполитой должна была измениться, и она действительно стала меняться. Однако власти Польско-Литовского государства уже не могли рассчитывать добиться каких-то целей, вмешиваясь в борьбу политических сил в русском обществе. Серьезные партнеры для такой политики на русской стороне отсутствовали. В течение некоторого времени правящие круги Речи Посполитой тешили себя иллюзией, что дело обстоит не так, но жизнь доставляла им все новые доказательства ошибочности таких представлений.
Событиями середины 1611 г. закончилась польско-литовская интервенция — попытка Польско-Литовского государства, преследуя свои цели, вмешаться в борьбу политических сил в России. Характер отношений между Речью Посполитой и русским обществом все более отчетливо приобретал характер конфликта, в котором русское общество отстаивало перед лицом внешнего врага независимость и территориальную целостность Русского государства.
Заключение
Исследование восточной политики Речи Посполитой в годы Смуты показало нереальность сложившихся в советской послевоенной историографии представлений, что в своей политике по отношению к России правящие круги Польско-Литовского государства последовательно реализовывали сложный, рассчитанный на ряд этапов замысел. В действительности, когда в 1609 г. было принято решение о вмешательстве Речи Посполитой в русские дела, то разных политиков этого государства объединяла лишь общая цель — подчинение России польско-литовскому политическому влиянию, превращение Русского государства в часть политической системы Речи Посполитой. Что касается путей достижения этой цели, то представления на этот счет у разных участников событий существенно расходились между собой. С одной стороны, определенным общественным признанием пользовались люди, которые носились с планами превращения Русского государства в нечто подобное испанским владениям в Америке. С другой стороны, в общественном сознании правящей элиты сохранилось традиционное представление о том, что успехов в расширении государственных границ Польское государство добивалось не столько оружием, сколько используя притягательность польской модели общественного строя для местного дворянства, предоставляя дворянству входивших в его состав народов «права» и «вольности» польской шляхты. Та же ситуация могла бы повториться и по отношению к России, если бы ее границы оказались открытыми для влияния польско-литовской политической культуры. Именно в духе таких представлений действовал видный представитель этой элиты гетман Станислав Жолкевский, в руках которого летом 1610 г. в силу ряда обстоятельств оказалась власть над войском и полномочия для ведения переговоров с русским обществом.
В отечественной историографии (и не только советской) достаточно распространенным было представление, что между польско-литовскими участниками событий были заранее распределены роли, чтобы обмануть, дезориентировать русское общество и захватить Москву. Исследование всего комплекса источников показывает несоответствие этого представления известным фактам и показывает, что Жолкевский последовательно пытался действовать в духе традиционных для польско-литовской элиты представлений, о которых было сказано выше.
Главной целью, к которой стремился С. Жолкевский, было добиться избрания русским царем Владислава, старшего сына короля Сигизмунда III. Избрание польского принца должно было привести к сближению между Россией и Речью Посполитой, к открытию русского общества для воздействий польско-литовской политической культуры. В перспективе (может быть, и достаточно далекой) это должно было привести к объединению Речи Посполитой и России в одном политическом организме. Для достижения поставленной цели (избрание польского принца на русский трон)
С. Жолкевский при выработке условий возможного соглашения готов был идти навстречу требованиям русской стороны.
Для отечественной историографии традиционным, восходящим едва ли не к официальной исторической традиции времени первых Романовых, было представление, что заключение с Жолкевским соглашения об избрании Владислава было делом рук группы представителей знати, рассчитывавших таким путем приобрести «права» и «вольности» польских магнатов. Изучение сохранившихся источников (прежде всего целой серии писем С. Жолкевского королю) показало полную ложность такого представления. Условия соглашения об избрании Владислава были выработаны при участии всех «чинов» русского общества, находившихся в то время в Москве. Дворяне и посадские люди неоднократно вмешивались и в сам ход переговоров. Вместе с тем получил подтверждение ряд наблюдений исследователей о мотивах, склонявших верхи русского общества к заключению такого соглашения. Несомненно, речь шла о надеждах на сохранение традиционного общественного порядка, обеспечивавшего «служилым людям по отечеству» руководящее положение в обществе, и удаление с исторической сцены тех сил, которые (как казачество) угрожали общественной стабильности. Кроме того, с избранием иностранного принца из рода «великих государей» связывались надежды на возвращению монарху его традиционной для русского общества роли верховного арбитра, стоящего над столкновениями отдельных группировок и слоев, что также должно было способствовать установлению порядка.