[1343]. Удачное решение этой основной задачи позволяет, как представляется, пойти при изучении темы несколько дальше и попытаться реконструировать процесс формирования стереотипа и одновременно попытаться выяснить особенности его функционирования в сознании разных кругов русского общества.
Прежде чем переходить к рассмотрению темы, следует сделать одну существенную оговорку, касающуюся самого определения предмета исследования. Анализируемый в работе стереотип может рассматриваться как стереотип «поляка» лишь со значительной долей условности.
В нашем распоряжении вовсе нет свидетельств, которые позволили бы говорить о каких-то отличиях «поляка» в сознании русского общества от других обитателей Речи Посполитой. Правда, в большинстве источников для обозначения жителей этого государства употребляется два разных термина: «поляки» и «литва» (или «польские и литовские люди»), однако в научной литературе уже отмечено, что авторы времени Смуты не видели между этими терминами никакой разницы[1344], они выступали в одном и том же контексте, сопровождались одними и теми же эпитетами и, скорее всего, воспринимались как синонимы. Кроме «поляков» и «литовцев» в границах Речи Посполитой проживали в немалом количестве предки современных украинцев и белорусов — «русский народ», по терминологии того времени, которые говорили на языке, сходном с языком жителей России, и исповедовали ту же веру. Среди жителей Речи Посполитой, появившихся на русской территории в годы Смуты, таких людей было немало. Один из польско-литовских гетманов тех лет, Ян Петр Сапега, писал в начале 1611 г.: «У нас в рыцарстве большая половина русских людей»[1345]. Но об участии в событиях Смуты «русских людей» из Речи Посполитой в дошедших до нас памятниках не говорится ничего. С редкой последовательностью пришедшие из Речи Посполитой войска именуются как «польские» или «литовские» люди, с которыми, как мы увидим далее, у жителей России нет и не может быть ничего общего. Буквально несколько единичных упоминаний нарушают эту общую картину[1346], показывая, что в России знали о том, что в Речи Посполитой живут не только «поляки» и «литовцы», но и «русские люди», но о какой-либо их роли в событиях Смуты никак и нигде не говорится.
Единственная группа населения Речи Посполитой, которая подчас фигурирует в памятниках как участник событий Смуты в одном ряду с «поляками» и «литовцами», — это запорожские «черкасы»; но в этом ряду они никак не выделяются, а подчас и сами запорожцы в русских текстах этого времени определяются как «литва»[1347].
Первая группа памятников, отразивших представления о поляках в русском обществе в начинавшуюся эпоху Смуты, возникла сразу после переговоров в Москве и убийства Лжедмитрия I в мае 1606 г. Речь должна идти прежде всего о документах, исходивших от нового правительства царя Василия Шуйского, которые должны были утвердить и в России, и за ее пределами угодное русским правящим кругам представление о событиях, предшествовавших перевороту, и роли в них поляков. Это целый ряд грамот, рассылавшихся из Москвы на места в первые месяцы после переворота. К грамотам неоднократно прилагались документальные приложения — переводы документов, найденных в покоях Лжедмитрия. Среди них видное место занимали так называемые «речи Бунинских» — польских шляхтичей, принадлежавших к близкому окружению Самозванца, арестованных и допрошенных сразу после его убийства. В известном нам виде эти «речи» следует рассматривать не как запись реальных показаний, а как часть агитационной кампании русского правительства. К ним примыкает и такой несколько более поздний источник, как совместная грамота патриархов Гермогена и Иова, разрешавшая москвичей от греха их участия в приходе к власти Лжедмитрия I.
К этой группе документальных источников следует присоединить и литературное произведение — повесть «Како отмсти», написанную также сразу после событий неизвестным монахом Троице-Сергиева монастыря с использованием первых правительственных грамот и, вероятно, по правительственному заказу[1348]. Стоит отметить, что повесть эта в дальнейшем получила известное распространение и в несколько переработанном виде вошла в состав возникшего в 20-е гг. XVII в. так называемого «Иного Сказания» — одного из наиболее известных памятников о Смутном времени.
Распространить эту версию событий за пределами России, прежде всего в Речи Посполитой, должны были послания собора русских-епископов кн. К. Острожскому, главе православного населения в Речи Посполитой, которое не приняло Брестскую унию, и направленные в это государство послы кн. Г. К. Волконский и дьяк А. Иванов (соответствующие инструкции были им даны в мае 1606 г.).
В. В. Мочалова, рассматривая польскую тему в русских памятниках второй половины XVI в., справедливо отметила, что житель Речи Посполитой = «литва» или «поляк» (хотелось бы еще раз подчеркнуть, что между ними не делалось какого-либо различия) выступает в этих памятниках как носитель чуждой (и неправильной) веры[1349]. О представлениях о возможном характере такой веры речь специально пойдет дальше. Здесь же хотелось бы отметить, что новой чертой образа поляка, проявившейся впервые именно в этих текстах, является его желание навязать русским эту свою «неправильную» веру. Правда, в «речах» Бучинских и первых грамотах Василия Шуйского Лжедмитрий I выступал в роли главного злодея, который «всех крестьян хотел от Бога отвесть», а «поляки» фигурировали скорее в роли советников и соучастников его замыслов[1350], но уже в послании собора епископов кн. К. Острожскому сама инициатива таких замыслов была приписана политическим руководителям Речи Посполитой — королю и панам-раде, которые «приводили того богоотступника Гришку Отрепьева к присязе при папежеве легате на том, что ему истинная… непорочная хрестиянская вера соединачить с Римскою верою», отправили его в Россию с войском «на разрушение истинные… православные веры християнские»[1351]. Далее в том же послании указывалось, что придя в Москву, Лжедмитрий «со всеми поляки и с Литвою» хотел «престолы в Божиих церквах разорити, а Римские костелы поделати, езувитов с собою многих привели и расписали кому где быти»[1352]. Таким образом, пришедшие с Лжедмитрием обитатели Речи Посполитой хотели навязать русскому народу католическое вероучение — «веру костела римского».
Эта черта образа жителя Речи Посполитой закономерно связывается с другой — с действиями, демонстрировавшими их пренебрежение к православным святыням. Так, в «речах» Бучинских говорится о том, что они входили в церкви (в том числе и в Успенский собор Кремля) с оружием, а, присутствуя в этом главном православном храме при заключении брака Лжедмитрия I с Мариной Мнишек, «образом… ругалися и смеялися, и в церкви иные сидели в обедню, а иные спали, за образы приклонясь»[1353]. Следует, однако, отметить, что, если бы посетители храма воздерживались от нетактичных поступков, реакция в русском обществе на их появление была бы все равно отрицательной, так как святыни оскверняло само присутствие иноверцев. Патриарх Гермоген с возмущением писал о том, что Лжедмитрий Марине Мнишек «велел прикладыватися к чудотворному образу Пречистые Богородицы… (иконе Владимирской богоматери. — Б. Ф.) и к чюдотворным Петровым и Иониным мощем»[1354]. Марина была законной женой царя, но Лжедмитрий «взял девку латынские веры и не крестил ее»[1355]. Эти слова показывают, что еще до решения церковного собора 1620 г. о перекрещивании католиков на русской почве сложилось представление о недействительности католического обряда крещения.
Разумеется, в России (во всяком случае, в правительственных кругах, откуда исходили анализируемые здесь тексты) знали, что в Речи Посполитой живут не только католики, но и представители разных протестантских конфессий. Так, дьяки Посольского приказа, составляя инструкции послам в Речь Посполитую, предписывали им заявить в числе прочих «прегрешений» Лжедмитрия I, что он разрешил впустить в Успенский собор «на осквернение храма» «калвинцов и новокрещенцов и ариян и люторов»[1356]. Несмотря на это, во всех анализируемых текстах прибывшие с Лжедмитрием I в Россию «поляки» и «литва» рассматриваются как единая группа людей, активно содействующая планам насаждения в России католической религии. То, что русские люди не выражали никакого удивления таким положением дел и воспринимали его как естественное, находит свое объяснение в важных особенностях восприятия русским обществом (включая, как увидим, и представителей верхушки духовенства) внешнего мира как чуждого и враждебного, заселенного приверженцами еретических учений, враждебных единственной истинной православной вере. На фоне этой главной принципиальной противоположности различия между еретическими учениями воспринимались как несущественные, а сами они выступали как некий общий признак этого внешнего мира[1357]. Хорошей иллюстрацией таких воззрений может служить текст прощальной грамоты патриархов Иова и Гермогена о том, что Лжедмитрий прибыл в Москву «с Люторы и с Жиды и с Ляхи и с Римляны и с прочими оскверненными языки»[1358], или сообщение в одной из грамот Василия Шуйского о том, что царевич Дмитрий своими чудесами «неверных поляков и всех недоверков неверных сердца в веру приворотил»