та мутотень займет у нас кучу времени, а нам сегодня надо подняться, на День Без Кацапов. Иначе мы тут никто, не котируемся. Значит, остается только этот Шторм. Чтоб на деньги опустить. Ему уже не выкрутиться, ему улыбнулось колесо фортуны. И тогда мы, Сильный, мы с тобой, устроим в этом городе такой порядок, что ни кацапы, ни наши оглянуться не успеют, как останутся без капусты. Мы введем тут новый строй, еще сегодня. Всё, у кого что есть, сотовые телефоны, кошельки, ключи от квартиры, сигнализацию от машины, все сложить посреди площади.
Тут она меня достала. Обе они достали. Нюхают мою амфу, устраивают бардак. Они меня просто гнобят. Одна блюет, вторая мне зубы заговаривает, и я спрашиваю, это что, двухчленный союз психического истребления Анджея Червяковского? Они друг дружки стоят, им бы пожениться и конец туфте, женско-женский коллектив, дети войны, фирма, специализирующаяся по амфе и панадолу, каменная блевотина, Наташа занялась бы вымогательством, Анжела день-деньской вышивала черные салфетки. А номер моей мобилы пусть забудут.
— Наташа, а теперь заткнись, я хочу предложить тебе кое-что на выгодных, блин, условиях, — говорю я весь на взводе. — Слушай сюда. Хочешь, я продам тебе Анжелу? В натуре. Хочешь, она будет твоей рабыней? Она хорошая. Общительная. Стихи умеет читать. Тебе с ней будет хорошо. Она тебе попку подтирать будет, еду пережевывать, а если попросишь, может тебе выблевать что только захочешь. Камень. Амфу в пакетике. Кислоту. Курево. Что только закажешь. Познакомит тебя со Здиславом Штормом. Будет за тебя твою печать шлепать. Будет твоей секретаршей.
Наташа перестала мечтать, смотрит на меня как на идиота. Иди ты в жопу, говорит. Тебе уже совсем крышу снесло. Хрен тебе с маком, я в такие игры не играюсь. И ты меня в свои махинации не впутывай. Товар-то левый. Я тебе не дура, что к чему, разбираюсь. Торговля живым трупом — это торговля живым трупом. Да и на кой она мне? С баблом напряг, а тут и жрачка, и прививки, и на прогулку своди, ты меня что, за идиотку держишь, на хер мне все это. Ты ее себе сюда привел неизвестно откуда, из пекла, небось, вытащил, ты и занимайся, а меня своими проблемами не парь. Хотя я тебе вот чё скажу. С этого, может, и был бы какой прайс, но сначала надо перебазарить с Варгасом. Он, может, чего и придумает, хотя больно уж большой геморрой с ее переброской на Запад и так далее.
— Как хочешь, — говорю я Наташе и иду в сортир, потому что все-таки я уже типа привык к Анжеле, к тому, что она оказалась живая и все еще живет, и я уже не могу себе представить, что она, к примеру, умерла. Поэтому я иду в туалет. Анжела жива. В традиционной позе висит через край унитаза и возвращает ему свои внутренности. После вчерашнего там немного должно остаться. С виду органического происхождения, белое, в унитазе плавает только один отдельно взятый камешек, и я узнаю в нем гальку с дорожки к нашему дому. Остальное не знаю что. Известь для побелки, школьный мел, краска, которой она хлебнула, когда работяги зазевались.
— Ну что, все пучком? — спрашиваю я ее и пинаю ногой. Она жива. Смотрит на меня взглядом обшмаленной над газовой плитой курицы. А я ей говорю дальше: знаешь что, Анжел ка? Это у тебя всегда так? Ну, рвота эта? Потому что я не знаю, ты в курсе или нет. Но это может плохо кончиться. Ты себе как ни в чем не бывало спокойно блюешь, и вдруг оказывается, что ты выблевала собственный желудок. Или, например, вывернулась наизнанку. Или тебе это в кайф?
Анжела вытирает рот и смотрит на меня так, что я начинаю подозревать, уж не было ли еще хуже и она вытошнила свой позвоночник вместе с мозгами. После чего она окончательно закрывает глаза. Я беру ее под мышки. Потому что может вернуться Изабелла, захочет пописать и споткнется об Анжелу, и сразу начнется вой и скрежет зубовный, что в доме опять беспорядок. Я зову Наташу. Наташа берет ее за ноги. Отнесем ее в комнату твоего братана, в вытрезвитель, решает она. Ну, несем. Ложим на кровать. Наташа поднимает Анжеле руку. Рука опадает. Наташа садится ей со всего маху на живот. Тут сразу же какое-то бульканье, и я кричу: осторожно, блин, но, к счастью, это только белый пузырь вылетает у Анжелы изо рта и сразу же лопается.
— Я не знаю, где ты ее, Сильный, взял, но одно для меня ясно как день. Это испорченный экземпляр, с изъяном, — говорит Наташа. — Даже на Запад ее не возьмут, разве что на запчасти. Но все равно внутренности попорчены, придется вырезать, так что навару никакого.
Тут меня начинает трясти от злости.
— Она что, совсем двинулась? — кричу я, потому как все это меня уже добило до ручки, до полной утраты психического равновесия. — Совсем охренела? Или обязательно хочет мне подосрать? Ментов наслать на флэт? Да эта хата бывает так набита амфой, что трещит по швам. Вся сплошь ведь оштукатурена амфой. А эта идиотка устраивает тут себе сеансы самоубийства, или она думает, что время и место подходящее и компьютер можно запросто отключить, добро пожаловать в наш приют для самоубийц, комната отдыха для покойников, нашла себе эвтаназию по дешевке, она должна наконец подумать всерьез, блин, и просечь фишку, что ее в этот дом пускают, но только при условии, что она живая, а если у нее руки чешутся руки на себя наложить, пусть ищет себе другое место. За калиткой и ни на миллиметр ближе.
Пока я бьюсь в этой истерике, Наташа со скучающим лицом ставит на Анжеле научные опыты. Немного морщась, заглядывает ей в рот, щупает зубы, из-за этого ей потом приходится вытирать руку о штаны, роется у нее в карманах, в сумочке и вытаскивает какие-то бумажки, письма, открытки.
— Слышь-ка, успокойся, не все потеряно, мы на ней еще бабла шибанем, вот увидишь, — говорит она мне. Одна из бумажек — ксерокс диплома из туристического лагеря в Бещадах за второе место в беге по спортивному ориентированию. Его Наташа сразу же рвет, а обрывки засовывает Анжеле в карман и говорит: когда эта мокрая курица проснется, подумает, что взбесилась и в бешенстве сама его порвала. Потом берет два засморканных гигиенических платка, вытирает ими с Анжелы пыль и тот белый яд вокруг рта и тоже засовывает в карман. Под конец попадается совсем крупный глюк, письма какие-то. Я думаю, нет, все-таки эта Анжела идиотка: чтобы сначала носить неотправленные письма в сумочке, а потом схлопотать летальный исход в присутствии Наташи, ну, блин, полное отсутствие инстинкта самосохранения, вообще.
Но чему быть, того не миновать. Дело сделано, Наташа разрывает зубами конверты и идет в салон, я тащусь за ней, сажусь на диван и заглядываю через плечо. Наташа вслух, по слогам читает первое письмо. Там написано так. Уважаемые господа, дорогая дирекция. Громко и решительно я заявляю свой голос протеста и возмущения против того, чтобы в Польше были зоопарки и цирки. Я громко и решительно требую освободить находящихся там животных и выдворить их к себе на родину. Я громко и решительно требую освободить несовершеннолетних детей от обязанности посещать в рамках школьных и прочих воскресных экскурсий эти места казни, жестокости и безвинного страдания братьев наших меньших. Мой жизненный девиз: если хочешь, чтобы твой ребенок увидел боль, пойди с ним в цирк. Я учусь на третьем курсе экономического лицея. Мое хобби — это, кроме всего прочего, животные и звери. Вместе с друзьями я организовала общество экологической пропаганды животных, председателем которого являюсь. Мы не угрожаем, но предупреждаем. С уважением, ученица третьего курса экономического лицея номер два Анжелика Кош, семнадцать лет.
— У нее фамилия Кош? — спрашивает Наташа, глядя с недоверием. Потом берет с пола ручку и своим безграмотным почерком приписывает так: пэ эс. И вааще можете нам отсосать. Больше писать мне некогда, я спешу в ад. Чао какао, смерть предателям.
После чего, ехидно хихикая, заклеивает конверт вынутым изо рта куском жвачки. Потом еще два письма. Точно такие же, только через копирку, среди них одно — жене президента Иоланте Квасневской, а второе — зоопарку в Островце Свентокшиском. На первом Наташа дописывает: пэ эс. В случае дальнейшей организации концентрационных лагерей в целях привлечения немецких туристов мой приятель Сильный убьет тебя, твоего мужа и детей. До скорой встречи в аду. А на втором то же самое, чтоб отсосали. Потом она возвращается в комнату моего братана, а я за ней. Анжела типа слегка очухалась, и я какое-то время даже переживаю, что она слышала через стенку, как мы с Наташей читали ее корреспонденцию. Однако Наташа видит в этом ноль проблем. Анжела, повернись-ка на минутку лицом к стене, а? — говорит она, и, когда Анжела бесчувственно смотрит на нее и бесчувственно поворачивается, Наташа опять засовывает письма назад в ее сумочку.
— А что, у меня там что-то есть? — пугается Анжела слабым голосом.
— Ага, — говорит Наташа на полном серьезе, — комар сел тебе на жопу и хотел укусить, но я прихлопнула гада. Теперь можешь не бояться.
— Спасибо, — вяло, как мертвая вяленая рыба, улыбается Анжела. — А какую музыку ты слушаешь?
— Да всякую помаленьку, — отвечает Наташа, глядя типа свысока, и я начинаю бояться, что у нее кукушка съехала и она сейчас возьмет колонку от музыкального центра и съездит Анжеле прямо в табло.
— А какую больше, грустную или веселую? — настаивает Анжела, не чувствуя опасности.
— Может, такую, а может, и другую, — говорит Наташа, а я боюсь, что она собирает слюну, чтоб умыть Анжелу. — Разную. Медленную, но иногда быструю тоже.
— А из быстрой тебе какая нравится? — интересуется Анжела, подпираясь локтем, но тут из нее раздается кашель, скрип, и она выплевывает в воздух нехилую белую тучу пыли или пудры.
— Разную, но в основном я больше всего люблю клипы, — отвечает ей Наташа. — Но меня не заводит, когда поют какие-то блядские лесбиянки, которые, если их прямо сейчас хоть кто-нибудь не трахнет, просто обоссутся. Мне больше нравится, когда мужики поют. Например, хип-хоп, английские песенки о том, что вокруг террор и мы живем тут как в гетто, вот.