— Ишь, развалился! Как пан в Варшаве...
— Болен он! — бросился на выручку товарищу Денис.
Хотели толкнуть и Дениса, да он сам отбросил кулаком есаула с выбитым зубом и подбежал к Степану. Но тут уж сверху навалилось двое, ударили по голове. Пришёл Денис в сознание — Степан на ногах.
— Вставай! — закричал Денису новый сердюк. — Гетман приказал, чтобы и мёртвые сидели в сёдлах! Га-га-га!
Когда всех построили, стало понятно, почему надрывались сердюки: от войска остались небольшие кучки вооружённых людей. На конях хмуро сидели те, кто верой и правдой стремился заслужить гетманскую ласку, кто верит ясновельможному, да ещё пьяное сердюцтво — вчерашние воры, волоцюги, конокрады.
— Зачем нас?
Никто не знал. За деревьями рядами синеют шведы. Бьют барабаны, сверкают пушки — где уж тут думать о побеге...
Однако Денис подмигнул Степану — тот улыбнулся бескровными, увядшими губами. Денис плотно прижал Серка к коню товарища, опасаясь, что Степан свалится на землю.
В сопровождении старшин показался Мазепа. Вертит головою, будто считает воинов, поднимается на стременах, расспрашивает старшин. Денис заметил, что смертельная бледность, которая появилась у старого ещё на гречишном поле, так и не сходит с его лица.
«Привёл войско! — уже насмешливо подумал Денис. — За такой подарок король похвалит! Ещё и эти разбегутся!»
Когда гетман на холме поднял булаву и все притихли, помолодевший, счастливый писарь Орлик заорал весёлым голосом:
— Товариство! Казаки! Примем присягу! Вступаем в союз с королём Карлом Двенадцатым!
Он говорил и говорил, сияя лицом, но многие казаки в неуверенности опускали головы, слушая его речь...
13
Гадяч ограбили и оставили. Что делать в пустом городе? Деньги истрачены. Панское добро — тоже. А с бедного люда что возьмёшь? С высоких валов постреливают защитники, приберегая ядра и порох. Но те валы не закрыть осадой. Гультяй способен лишь на скорый импет. Коли так, то осаждённые будут делать ночные вылазки и смогут обороняться хоть до второго пришествия Христа. Взбаламученный люд растёкся по сёлам да хуторам, как растекается водою осенний снег. Отомстил он панам. Кого поймали — те покачались в петлях. Уцелевшие — дрожат.
Батька Голого подбивали занять Яценков дом, но он облюбовал хутор полковника Трощинского. Сам полковник с Гадячским полком ещё в августе послан на помощь Сенявскому: нападения не будет. Пока где-то там соберутся сердюки... На хуторе большой дом под уже зелёной соломенной крышей, тёмные возовни, пропахшие навозом, конюшни, жёлтые скирды не обмолоченного ещё хлеба, работящая мельница на реке. Экономы ключей не прячут. А вокруг, как и в других панских поместьях в гетманщине, высокий вал — можно держаться против сердюков. Гультяев полно и здесь, и на ближних хуторах, в сёлах, просто в оставленных человеческих жилищах. Теперь в эти места отовсюду стекались смелые ватаги.
Замковая залога в Гадяче усидела недолго. В оставленные укрепления вступил небольшой отряд царских солдат, присланных от киевского воеводы Голицына. Они вели себя тихо. Да и как задеть взбаламученное море? Гультяи тоже не трогали солдат, хотя бывший сотник Онисько с пеной у рта призывал уничтожать каждый царский гарнизон. Нужно, мол, раз и навсегда изгнать москалей. На Ониськову речь батько вяло двигал заросшими щеками. Это знак смеха. Изгонишь москалей, многозначительно предостерегали старики, а где оборона от татарина да ляха, коль у гетмана нету сил? Снова враг станет издеваться над нашей верой? То-то же... Не поганьте дружбу с Москвой. С ней у нас одна вера!
Гультяи молотили хлеб, перевевали зерно. Кузнецы ковали железо — получалось оружие. Казалось, батько Голый собирается в поход...
И вдруг до хутора докатилась чёрная весть: Мазепа отошёл от царя! Есть доказательства, никто не сомневается — правда! Одни гонцы, с белыми полосами через плечи, поцепили на церковных стенах царские манифесты. Вслед за ними — иные гонцы, в смушковых шапках и в жупанах, с универсалами Мазепы. В одних церквах попы с дьяками читали одни указы, в соседних — иные попы да дьяки вычитывали ещё худшее...
И гультяи, и казаки, и весь народ в Гадяче и в ближних к нему хуторах да сёлах, да, наверное, и по всей гетманщине, ломали себе головы: не антихрист ли морочит лукавыми словами? Чёрными битыми литерами писано и там, и там... Где правда? Батько слушал каждого, понимая, что антихрист всё это пишет. Но, видать, не знал, что следует говорить людям, чего-то ждал...
Далёкие события очень волновали бывшего сотника Ониська:
— Пора посылать людей в помощь гетману! Теперь всё переменилось! Теперь гетман ощутил свою силу!
При всём гультяйском товаристве Онисько такого не говорил, только при батьке Голом да при его помощниках, пока в один хмурый день люд не оставил работы в поместье и не пристал к горлу с ножом: выходи, атаман! Говори свои мысли! Нету сил больше терпеть!
С длинной саблей, на которой дорогие украшения, в чёрной шапке, бледный и помолодевший, медленно, поскрипывая каждой ступенькой и держась за красные столбики, взобрался атаман на высокое крыльцо.
— Оце... Оце...
И больше ни слова.
Петрусь Журбенко с Галей стояли рядом. Мокрая человеческая одежда исходила паром. Петрусь видел, как запали под бровями атамановы глаза. Шутил он недавно об гетманстве или в самом деле надеялся? Почему же молчит?
Гультяи притихли. Полагали, что атаман требует полной тишины. Гул откатился за голые вербы и за возы. В подворье воцарилась тишина. Только где-то подальше менджуны расхваливают товары и в конюшне горячий батьков жеребец бьёт копытом деревянную стену.
— Говори! — настаивали передние.
Он откашлялся в усы. Потом сгрёб их пальцами. В другой руке — сабля. Вдруг взмахнул ею:
— Что говорить! Слать гонцов!
— Верно! — поддержали отдельные голоса тех казаков, которые мало думают, но много орут. — Всё уже послали! Одни мы...
Онисько стал выше ростом:
— Я говорил! Слава гетману Мазепе!
Ониська поддержали уже более дружные голоса. Но с вала заорали иное. Гул прокатился подворьем. Гетмановых адгерентов перекрыл рёв:
— Предательство!
Пистоль непроизвольно выстрелил в небо — Онисько обратился за помощью на крыльцо:
— Говори, батько!
Люд замер. Батько быстро отрезал:
— Посылать к царю! Не по пути с Мазепой! Так думаю... Оце...
Раздался гул одобрения. На валу полетели вверх шапки. Кто-то заплясал. Приумолкли многочисленные гультяи, только что кричавшие славу гетману Мазепе.
Подмигнув нескольким окружавшим его товарищам, рыжий Кирило заревел в один голос с ними:
— Новый гетман нужен!
Закричали не малыши — прислушаешься. Крик дошёл до валов, возвратился:
— То рада скажет!
У Кирила всё продумано наперёд:
— Разве в раде с медными лбами? И там люди. Батько Голый — наш гетман! Слава!
После кратковременного недоумения захохотали:
— Наш атаман? Га-га-га!
Петрусь видел, как батько на крыльце наигранно вздрогнул, словно впервые услышал о возможности своего гетманства.
— Слава! Слава! — надрывались единомышленники Кирила.
Атаман замахал руками:
— Нет! Нет! Оце... Братове... Какой я гетман?
Товариство воодушевилось. Ах вот как! Ну что ж...
Отмахивается батько — таков обычай.
— Не прибедняйся! Не мешком из-за угла пришиблен! Есть ум!
— А где клейноды? Где попы? — засомневался немолодой богобоязненный человек, хватая соседей за рукава, да Кирило и ему:
— Будет сила — всё будет! Слава гетману! Слава!
Такое мощное «слава» наполнило весь двор и выскочило за валы, что батько Голый поднял саблю:
— Оце... Добре, товариство! Пока что держу саблю, а возьму и булаву с вашей ласки! А перед Богом целую саблю!
— Пусть тебе и с росы, и с травы идёт! — закричал Кирило.
Пожелание поддержали все. Только Онисько спрятался за чьей-то спиной. Снова сгорбился. О нём сразу забыли.
— Мы против шведа! Царю суплику! — взял уже дело в свои руки батько Голый.
И никто не осмелился возразить.
Стали избирать людей, кому везти прошение, чтобы гультяев не считали отступниками от христианской веры дедов и прадедов. Криками решили послать рыжего Кирила да Петра Журавля, а с ними — молодого товарища Петруся Журбенка.
Заслышав своё имя, Петрусь вздрогнул. Галя испуганно шепнула:
— А я?..
Петру сю стало страшно и стыдно: он вдруг понял, что о невесте брата думает как о своей будущей жене. Петрусь смутился. Гультяи и казаки считали его своим писарем.
— Вот он! Ну, иди!
Начали передавать хлопца из рук в руки, пока он не оказался рядом с батьком да с выбранными казаками. Галю несло следом.
— Это его невеста!
Девушка оказалась возле крыльца. Глядела на Петруся снизу.
А люди не унимались:
— Кончится всё для Мазепы!
Некоторые смеялись:
— Как же! Царь за своих панов горой! Не станет и наших обижать! Нет!
Выбранные казаки поклонились народу на все четыре стороны. Гнули и Петрусю молодую курчавую голову — эге, после болезни голова обросла ещё более густыми кудрями.
Из-за тучи выглянуло солнце, осветило двор, отчего гультяйские лица засияли такой надеждой, что Кирило торопливо пообещал:
— Всё напишем, товариство! Наш писарь сложит!
С письмом управились быстро, Петрусь старался.
Правда, казалось, пишет самому Богу. Неужели царь возьмёт в руки бумагу, лежащую пока что на тёмном дубовом столе? Нет. Прочтут слуги... Петрусь имел возможность изложить наконец свои мысли перед царём, пусть и на бумаге, но от волнения мысли туманились, писал только то, что говорили старые умные гультяи, более всего — батько Голый. А получалось хорошо, будто в самом деле излагал своё, сокровенное. Правды, правды мало на земле. Пусть царь её установит.
Письмо прочитали с того самого высокого крыльца. Толпа криком подтвердила, что писано славно. Кое-кто, вскочив на крыльцо, совал в бумагу нос... Потом письмо при всём народе зашили Кирилу в жупан. Кто-то сказал,