Так раздумывая и тихонько разговаривая в те мгновения, когда лошади умеряли бег, наткнулись на лесной хутор. Небо начинало розоветь. В длинном тёмном строении за деревьями не слышалось ни единого звука. Только где-то вверху гудели под ветром высокие дубы, иногда, будто кости страшилищ, щёлкали в кронах твёрдые ветви. Петрусю казалось, что это сон, выцветший, как старое полотно.
Тишина не смущала Марка. От этого хутора, сказал он, вёрст пять до Каменного брода. Но там, дальше, не скоро отыщешь жильё.
— Люди спят, собаки спят! — позавидовал запорожец, громыхнув кулаком в широкие тёмные ворота под соломенным козырьком, которые показались сразу, стоило всадникам обогнуть кучу гудящих дубов.
Раньше всех проснулись собаки. В одном месте оконное стекло обрызгалось неярким светом. Тогда и конюшня отозвалась конским ржанием. О деревянную стенку ударило копыто. Собаки залаяли громче — Марко выставил пистоль, выхватив его из-за пояса. В хате скрипнула дверь. На крыльце появилась высокая фигура, вминая ногами певучие доски.
— Кого носит? — спросили мужским голосом.
Против освещённого окна сверкнуло длинное ружьё.
— Овёс нужен! — ответил Марко, пряча пистоль под кобеняк.
Человек убрал оружие, спустился с крыльца. После нескольких ударов огнива затеплился пузатый фонарь. Из мрака проступило усатое немолодое лицо. Вокруг царила прежняя тишина, только ещё тревожней становился верховой шум да никак не могли угомониться собаки.
От продолжительной езды болела спина. Петрусю хотелось спрыгнуть на землю, пройтись, ощущая на боку длинную саблю. Свыкся ты с мыслью, что казаку сабля — сестра родная, но самому редко приходится цеплять её к боку.
Сабля да пистоли — всё вытащил для него из тайника дед Свирид! — беспокоили и Степана. Он постоянно прикладывал к оружию свои большие руки.
Глядя на товарища, Петрусь улыбался: он и сам поступает так же!
Пока хлопцы спешивались, хозяин вынес мешок овса и решительно выставил руку, чтобы взять через калитку возле ворот деньги, — но тут собаки с лаем бросились куда-то в сторону от хозяйских ног.
— Гляньте! — вскрикнул Степан, не зная, следует ли хвататься за саблю или же первым делом надо прыгать в седло. — Сердюки!
Сердюки, наверно, заметили огонёк или услыхали собачий лай — повернули сюда. Правду молвится — беглецу одна дорога, а погоне — десять!
В утренних сумерках неярко поблескивали сбруя и оружие. Всадники пока что не замечали беглецов за высокой оградой, но уходить последним было уже поздно. Марко выстрелил не целясь, для острастки, сердюки мигом ссыпались с дороги под защиту громадных дубов. Над ними закричали птицы, потревоженные громом.
— За мною!
Марко уже был в седле и летел туда, откуда только что приехал. Сумасшедший топот копыт за ним всё усиливался, но вдруг привял. Оглянувшись, Марко увидел, что кони и люди сгрудились на затканной розовым светом лесной поляне.
— Хлопцы! Не поминайте лихом. Вам нагайки, и только, а мне...
Возвращаться запорожец не мог. Там его поджидала смерть.
Приятно журчит вода... Как хочется пить... Голову раскалывает боль... Тело мокрое, чужое... А вода наполняет рот... Как легко...
— Живой! — кричат над ухом.
Откуда-то из тумана склонился усатый человек, ночью продававший овёс. На крик торопятся любопытные.
— Тю, парубок! На эти дороги никто сейчас не ступает, кроме сердюцких лазутчиков! Вот и стукнули мы тебя... Да ты не лазутчик...
Лежит Петрусь в низенькой светличке. Сквозь маленькие разноцветные стёклышки заглядывает солнце. Лучи добрались к горшкам на деревянных полках да ещё к красным цветам, удачно выведенным чьей-то рукою на белой печке. Сначала Петрусь рассматривает нарисованное, затем переводит взгляд на порог, обмазанный красной глиной. Усатый хозяин, стоя на пороге, скалывает красное сапогом. «Не звал я этого лиха! — будто оправдывается он. — Прости уж!»
— Вы чьи люди? — спрашивает Петрусь. — Не сердюки, вижу...
— Вот ещё! — удивляется рыжий, старший среди незнакомцев. Его называют Кирилом. — Мы вольные люди! Гультяи! Слыхал? Га-га-га!
Смех подхватывают. Множество глоток угадывается в сенях да в просторном дворе. Рыжий машет растопыренными пальцами, тоже обросшими рыжими волосами.
— Прочь отсюда! А ты вставай, парень! Свяжу тебе руки, пока батько приедет! Сейчас он насыпает жару в сапоги одному пану...
Рыжий самолично отводит связанного Петруся в овин, откуда предупредительный при дневном свете хозяин выносил ночью овёс. Там лежит Степан — он со стоном поднимает голову и смотрит на товарища. Степана даже не связывали — так надёжно помяли ему бока...
К вечеру подворье загудело. Не успели пленники перемолвиться словом, как брама в овине треснула на две половины и в проёме показался громадный человек в красном жупане, на котором из оружия одна длинная сабля в чёрных кожаных ножнах. Снизу, с соломы, виднелись широкие грязные пальцы с отросшими ногтями.
«Батько!» — догадались невольники.
— Батько Голый! Расспросит, куда вы ехали и зачем стреляли! — крикнул из-за могучей спины Кирило.
Батько закрыл собою день. Его голос поднял Петруся на ноги, даже Степан со стоном уселся на соломе.
— Это они? Вижу!
На плечо Петруся легла тяжёлая рука, повернула его лицом к свету. На красном жупане висела хрупкая соломинка, и солнечный зайчик, пробившись в раскрытую браму, осыпал её золотым блеском. Петрусь ободряюще взглянул на сидящего Степана. Он где-то видел вошедшего великана.
— Узнал? — неожиданно спросил тот, сморщив крупное лицо.
Рука на плече Петруся смякла. Ломкая соломинка сорвалась с красного.
Петрусь припоминал... Мимо чернодубской церкви проходил когда-то убогий нищий-жебрак, заглянул вовнутрь — и замер перед малеванием. Торба с шумом упала на каменный разноцветный пол. Зограф Опанас не любил настырных людей. Длинная кисть, которой он расписывал потолок, иногда гуляла по чужим спинам. Но спокойных посетителей зограф не прогонял, а разговаривал с ними. Иногда собеседник оставался на стене в одеждах святого... Не прогнал зограф и жебрака. Долговязый приблудник внимательно рассмотрел всё, что писано очень высоко. Вместо хитрости и никчёмности на его лице проступил разум. С Петрусева малевания глядела Богоматерь. Тонкие женские руки держали маленького мальчика с недетскою заботой на синих глазёнках. Возле матери — святые...
«Парубок, — позвал жебрак Петруся с лесов. — Ты намалевал... Моего сына...»
Жебрак долго озирался, спускаясь по дороге к речке. Петрусь вышел на паперть. Однако он не успел поведать жебраку, что мальчика видел в жебрацкой ватаге, в Гадяче. Ватага ночевала под церковью...
Теперь в гультяйском батьке Петрусь признал того жебрака. Только он уже с постоянным умным выражением лица, с упрямством, которое крепко засело в сжатых губах, в чересчур тонком для большого лица носу, — как на иконах старинного письма! Батько разрезал на Петрусе верёвку, выхватив саблю из ножен обеими руками, и повёл хлопцев в каморку при конюшне. За небольшим столиком, врытым в красный глинобитный пол, он показался ещё громадней, чем был на самом деле. Рыжий Кирило просунул в дверь бутылку с горелкою и три обглоданные кружки. Петрусь и Степан лишь пригубили жидкость, а батько осушил свою посудину до дна... Когда обо всём было переговорено — он крякнул:
— Оце... И Марко ваш дурень, и вы — такие же... Ехать на Сечь, а тут — панам волю?
— Вот, вот, — подхватил Петрусь.
— Не вотвоткай! — остановила Петруся огромная рука. — Ты умнее придумал!.. До гетмана... Повесить его! Или он меня, или я — его... Кровопивец. Смотрите, сколько здесь вольного люда... Вот Кирило... Зарезал своего пана и теперь привязан ко мне, побратим, сабли друг другу целовали... Ещё сколько таких! Присоединяйтесь и вы! В Чернодубе на первой придорожной осине повесим сотника Гусака и эконома Тузя! Оце... Затем и про большее покумекаем... Когда и думать, если не сейчас? Швед прёт на царя и на вашего гетмана!
Громадная рука грохнула кружкой о стол. Петрусь подпрыгнул на месте:
— В гультяи? Нет!
Батько тоже поднялся. Лицо налилось кровью, тонкий нос побелел, усы напряжены по-кошачьи:
— А если зарублю? Прикажу повесить за ноги?
— Пусть! — перебил Петрусь, зная только, что ему предлагают забыть о Боге, о Чернодубе, о науке зографа Опанаса. Взволнованный Степан вдруг перестал постанывать от боли. Хлопцы даже не смотрели на огромную чёрную руку, которая уже хваталась за саблю. Они прижались друг к другу... Что ж, смерть... Надо читать молитву, а слова забылись. Господи...
И в этот миг раскрылась дверь. Батьков побратим Кирило подслушивал, наверно, за дверью. Он со злостью упрекнул:
— Борешься за волю, батько! Разве в сердюки записываем?
— Пошутил я! — расхохотался атаман. — Чтобы такого маляра... Наведаюсь в Чернодуб, в ту церковь. Где ещё увижу сына? Весь лицом в мою покойницу жену... Возвратите хлопцам оружие, коней! Выдать им двух жеребцов.
— Нет! — закричал Петрусь. — У нас свои кони... А ваши...
— Ворованные? — покачал головою атаман. — Не годится, мол, едучи в Ерусалим, заходить в шинок? В Ерусалим... К гетману Мазепе... Ха-ха-ха!.. Может, он греха боится, когда пишет универсалы с разрешением грабить? Казак! Ты помнишь того богомаза?.. Опанаса! Разумный он человек, но... Не сейчас бы ему жить... Кровью надо этот свет прополоскать. Тогда спохватятся люди... Я помню полковника Палия. Он ещё вернётся на панов!
Снова страшен сделался батько. Чёрные пальцы дрожали. Верилось: пальцы в самом деле душили людей. Много кривды перетерпел человек. В нескольких словах поведал. Но добьёшься ли вот так правды? Убивать людей, на собственное усмотрение оставлять их живыми или рубить им головы.
И возникала перед глазами парсуна мудрого человека, у которого всегда под руками законы. Перед теми законами равны все люди. Только окружён мудрец обманщиками. Батько Голый сознался, что не видел Мазепы лично. Что бы сказал он, посмотрев на парсуну?.. Петрусева рука даже потрогала привязанный к поясу ключ, которым в церковном уголке заперто малевание...