— Пан есаул дюже занятый человек. С утра до ночи на генеральской службе, так что днем сам леший его не сыщет.
— А панночка Ганнуся? — спросил Дмитро. — Говорят, что она тоже здесь?
— И панночка с ними. Да только в такую рань гарные девчата еще сны досматривают.
Дмитро невольно скривил лицо, вытянул себя по голенищу плетью.
— Ну и дела! К брату поздно, к панночке рано.
— А ты не журись, — сразу же откликнулся поп. — Поскольку завсегда есть одно место, где казаку рады днем и ночью. Вижу, что твои хлопцы с дороги изрядно притомились, а потому не грешно им выпить и перекусить. А шинок рядом, — указал он на крепкую вместительную избу при въезде в село.
Дмитро в раздумье почесал затылок, потрогал усы. Но чем еще можно заняться в этом маленьком убогом местечке? Тем более после длительной утомительной дороги под густым мокрым снегом так рано наступившей в этом году зимы. Он решительно взмахнул плетью.
— Веди в шинок, отче.
В шинке Дмитро сразу ухватил за бороду подбежавшего к нему хозяина. Заглянул в его маленькие, шныряющие по сторонам глазки.
— Запорожцы гуляют! Тащи на стол все, что имеешь! Угощай каждую православную душу, которую сюда ноги занесут! Держи.
Выпустив из рук бороду, сотник достал из-за пояса три крупные жемчужины, протянув их шинкарю.
— Хватит? И знай, коли не угодишь моим хлопцам — уши отрежу.
Гулянье закончилось далеко за полночь. Оглядевшись по сторонам, шинкарь убедился, что гнать из избы некого. Казаки уже спали, где придется: кто сидя за столом, кто на лавке, а большинство примостившись прямо на полу. Лишь священник, сидевший рядом с Дмитро Недолей, с усилием поднялся со скамьи, тронул за плечо посапывавшего подле него сердюка.
— Сын мой, проводи отсюда. Ибо не пристало особе моего сана проводить ночь в столь непотребном месте.
Держась за плечо сердюка, священник вышел из шинка, нетвердым шагом двинулся в направлении своей телеги. Здесь, оглянувшись по сторонам, он наклонился к уху казака.
— Сегодня у меня на исповеди был полусотник Цыбуля. Поведал, что есаул посылал его на Шклов. Велел осмотреть броды на Днепре и подыскать место для переправы. С казаками были и шведы. Уж не подле ли Шклова собирается генерал перемахнуть на ту сторону реки?
Речь священника была связной и быстрой, глаза смотрели на казака внимательно и тревожно. С лица сердюка тоже пропало выражение удалого веселья и бесшабашности.
— Не ведаю того, отче. Но знаю, что еще полусотня с подобным заданием посылалась на Копысь, а один курень [21] до самой Орши. Но не могут шведы переправляться сразу в трех столь далеких одно от другого местах. Значит, хитрят гостюшки наши дорогие.
— Хитрят, сын мой. Да только шило завсегда из мешка выглянет. А потому немедля шли гонца к сотнику Зловы-Витру. Пускай передаст выведанное нами батьке Голоте.
4
В отличие от веселого и беззаботного брата-запорожца мазепинский есаул Иван Недоля был постоянно хмур и малоразговорчив. Его губы все время плотно сжаты и почти незаметны под густыми усами. Тяжелый, неприветливый взгляд есаула всегда был направлен мимо собеседника, а хрипловатый голос звучал ровно и спокойно, словно во всем мире не существовало вещи или события, которые могли бы хоть чем-то затронуть и взволновать старшего Недолю. Лишь появление единственного брата заставило есаула выдавить на лице слабое подобие улыбки.
Они уже второй час сидели в шатре есаула, вспоминая былое и никак не решаясь начать разговор о деле.
— Выходит, задумал жениться, братчику? — спросил есаул.
— А почему бы и нет? Надо же когда-то? А сейчас время для этого имеется и после набега на турок кое-что осталось.
— А что говорит Ганна?
Дмитро тяжело вздохнул, опустил глаза.
— Не говорил я с ней еще об этом. Но чего ей быть против? Лучше скажи, как она здесь при тебе да шведах очутилась?
— Сам толком не ведаю. Не стану перед тобой кривить душой: не по своей воле оказался я у генерала. Когда гетман отправлял нас со своим кумом, полковником Тетерей, тот, старый хряк, прихватил с собой для спокойствия души и подальше от соблазна свою молодую жену. А твоя панночка ей какой-то родней приходится, вот и увязалась с ней. Бес, а не дивчина, любому казачине в скачке да стрельбе не уступит.
Дмитро насмешливо присвистнул.
— Ну и ну! Что ты очутился здесь по указке Мазепы, я и сам догадывался. Но для чего он послал с тобой Тетерю, с которого проку, как с козла молока? Для присмотра? Выходит, не совсем доверяет? Так-то он ценит твою службу...
Лицо есаула осталось спокойным, лишь в глубине зрачков вспыхнули злые огоньки.
— Гетман осторожен, как змея, и хитер, как старый хорь. Знает, что не из любви к нему стал я сердюком... Давняя это история, братчику. Два друга-побратима было у меня — батько Голота и фастовский полковник Палий, которые немало славных дел свершили во славу Украины. Да не стало однажды моих верных другов: по наветам Мазепы и цареву приказу заковали обоих побратимов в железо и отправили в Сибирь. Хлебнул тогда лиха и я: раненый, едва ускользнул от царской погони на Сечь, а гетманские сердюки еще долго ходили по моему следу, как за диким зверем. Но вот два года назад доверенный человек Мазепы шепнул мне, что тот желает говорить со мной с глазу на глаз. Мы встретились. Гетман обещал даровать мне прощение, предложил забыть все былое, что стояло промеж нас, и сообща готовить погибель царю Петру, моему и его недругу.
— Выходит, что простил все Мазепе? — без тени улыбки спросил Дмитро. — Забыл и свою кровь, и муки побратимов?
— Ничего я не забыл и не простил, братчику, да только не по силам было мне одному мстить сразу царю и гетману. И я замыслил так: коли один мой недруг задумал схватиться с другим, пускай грызутся до последнего, а я с радостью помогу им в этом. Вначале вкупе с Мазепой поквитаюсь с царем, а затем припомню свои обиды и гетману.
— А я слыхивал, будто царь простил полковника Голоту, —я словно мимоходом заметил Дмитро. — Знаю, что он командовал казачьим полком в Лифляндии, а теперь, сказывают, поставлен князем Меншиковым над казаками-добровольцами, что примкнули к русской армии. Выходит, по-разному ты и один из твоих побратимов решили мстить за свои кривды, братку.
Было отчетливо слышно, как скрипнули в наступившей тишине зубы есаула, хотя голос его прозвучал по-прежнему ровно.
— Дошла и до меня такая весть, братчику. Только не верю я ей. Вернись батько Голота из Лифляндии на Украину — обязательно вспомнил бы меня и прислал весточку. Ну да ладно, хватит об этом. Лучше ответь, чью сторону решили принять запорожцы — царя или короля?
— А ничью. Сечь не воюет ни с царем, ни со шведами, а до Мазепиных козней ей тем паче нет дела.
— Мыслите отсидеться у себя на порогах? Не выйдет: российские войска уже вступили на Украину, не сегодня-завтра на ней будут и шведы. Так что не минует и вас военное лихолетье.
— Сечь — не Московия и не Гетманщина, — ответил Дмитро. — Запорожцы живут и воюют своим умом. Вот когда недруг явится на саму неньку-Украйну, вот тогда наша громада возьмется за сабли и молвит свое слово. А покуда сего не случилось, мне и надобно успеть с женитьбой. Надеюсь в этом и на твою помощь, братку...
Оглушительный стук в дверь поднял шинкаря с лавки.
— Кто там? — зябко поеживаясь, сонным голосом спросил он.
— Открывай — увидишь. И поспеши, а то... — громким голосом ответили с улицы и подкрепили свою угрозу столь крепкими выражениями, что шинкарь тотчас сбросил с двери щеколду.
В лунном свете стоял высокий казак в запорошенном снегом кунтуше и наброшенном на голову башлыке. Одной рукой он держал под уздцы коня, в другой сжимал мушкет, прикладом которого только что колотил в дверь.
— Что пану полковнику надобно? — услужливо спросил шинкарь.
Он сразу отметил прекрасную конскую сбрую, богатую одежду незнакомца и потому решил не скупиться на чины.
— Прими коня, — вместо ответа бросил приезжий. Протянув хозяину поводья и бесцеремонно оттолкнув его в сторону, казак прошел в избу. Когда, привязав коня и насыпав ему овса, шинкарь вернулся, незнакомец уже сидел на лавке без башлыка и кунтуша. У ног его стоял мушкет, а на столе лежали два пистолета. Проследив за тем, как хозяин запер дверь, казак скользнул взглядом по плотно занавешенному оконцу, спросил:
— Ты один?
— Нет, пан полковник. Со мной жена и двое сыночков.
— Где они?
— Спят на печке.
Встав, казак заглянул на лежанку, схватил шинкаря за шиворот, грозно посмотрел в лицо.
— По ночам к тебе кто-нибудь наведывается?
— Зачем? Господа шведы ночуют по палаткам, паны казаки и запорожцы стали на постой к вдовам и молодицам, а чужой человек наше местечко сейчас стороной обходит. Совсем торговли нет, — пожаловался на всякий случай шинкарь, опасливо косясь на длинную саблю незнакомца.
— Не скули! — оборвал его пришелец, доставая из-за пояса блеснувшую золотом монету и бросая ее хозяину. — Это за то, что останусь у тебя до утра.
Не обращая внимания на угодливо изогнувшегося шинкаря, казак проверил щеколду, разостлал на лавке возле двери кунтуш. Прислонил рядом к стене мушкет, засунул за пояс пистолеты, поманил к себе пальцем хозяина.
— Коль не проснусь сам, буди перед вторыми петухами. Кто бы ночью ни явился — не открывай. Отвечай, что прихворнул... А если без моего спросу высунешь нос на улицу — голову снесу. Туши свечку.
Дождавшись, когда донесся громкий раскатистый храп, шинкарь осторожно сполз со своей лавки. Стараясь шагать бесшумно, подкрался к печке, нащупал ноги старшего сына. Потянул их к себе и тотчас закрыл ладонью рот очутившемуся рядом с ним на полу мальчонке.
— Тише, сыночек, тише, — зашептал он. — Ничего не спрашивай и не говори, только слушай... — и, не спуская глаз с лавки, на которой спал казак, быстро заговорил: — Сейчас залезешь на чердак, а оттуда на крышу. Спустишься на землю и скорее ищи кого-нибудь из военных. Если это будет швед, пускай ведет тебя к господину полковнику Розену, а коли сердюк — к пану есаулу Недоле. А полковнику или есаулу доложишь, что в шинке заночевал чужой казак, на хорошем коне и при оружии. Велел в избу никого не пускать, а самого разбудить перед вторыми петухами. Скажешь, что я нюхом чу