— Понимаю, добре понимаю. И уже прикидываю, как снова повидаться с отцом Ларионом.
— Будь осторожен, отче. Кирасиры Розена недавно схватили в шинке чужого казака, как думают, прибывшего с того берега от батьки Голоты. Казак на допросах молчит, а Розен лютует. Велел сжигать по дороге все деревни и хутора, а также удвоить посты и секреты, дабы никто не смог пробраться ни к россиянам, ни от них. Даже не знаю, как тебе удастся попасть в лишнянскую церковь.
— Господь не оставит без помощи верного слугу своего...
Приказав вознице поставить телегу на ночь поближе к придорожным кустам и едва дождавшись темноты, священник скользнул в лес. В наброшенном поверх рясы белом полушубке он почти сливался с мутновато-белесыми цветами ночного осеннего леса, а два пистолета и сабля должны были оградить его от неприятностей при возможной встрече с сопровождавшими шведский обоз многочисленными волчьими стаями.
Стараясь держаться как можно ближе к деревьям и кустарникам, обходя стороной встречавшиеся на пути прогалины и освещенные луной поляны, он осторожно шел вдоль узкой лесной тропы, что вела от большака к маленькой деревушке. Вот и высокий пригорок, с которого должно быть видно расположенное в речной низине селение. Священник остановился, перевел дыхание, глянул с возвышенности вниз.
Перед ним, как и в прошлый раз, вдоль спокойной лесной речушки расстилалась широкая поляна, за ней вздымалась в небо колокольня. Не было лишь самой деревушки: черными безобразными оспинами виднелись на снегу остатки изб и хозяйственных построек. Над некоторыми из них еще вился дым, ни одна тропа не вела к сожженному селению. Только не тронутая шведами Церковь и стоявший рядом с ней добротный дом священника сиротливо выделялись среди этой тоскливой картины.
Перекрестившись, поп собрался было спуститься с пригорка, как вдруг из-за ближайших к нему кустов появились несколько темных фигур.
— Стой! Ни с места!
«Шведы!» — обожгла сознание мысль, и руки тотчас потянулись к пистолетам. Выстрел, второй — две ближайшие фигуры, словно споткнувшись о невидимую преграду, вначале остановились, а затем повалились на землю. Отшвырнув в сторону ненужные пистолеты, священник кубарем скатился с пригорка, собираясь юркнуть в густой ельник.
Но ударили вслед чужие выстрелы, и острая боль обожгла ногу. Священник остановился, сбросил с плеч полушубок. Выхватил из ножен саблю, прислонился спиной к дереву. Подбежавшие к нему шведские солдаты загалдели, увидев перед собой священнослужителя, но командовавший ими офицер быстро покончил с возникшим замешательством:
— Вперед! Брать живым!
Не принимая всерьез способность раненого старика сопротивляться, шведы смело ринулись на него, но жестоко просчитались. Да и откуда им знать, что еще несколько лет назад на широких плечах их противника была не потрепанная поповская ряса, а роскошный жупан запорожского сотника, участника многих славных битв и схваток, и что лишь старые раны да шестилетняя каторга на турецких галерах заставили отважного казака сменить острую саблю на кадило и крест.
Два молниеносных взмаха клинка — и ближайший к священнику швед молча рухнул в снег, другой, взвыв от боли и схватившись за перебитое казачьей саблей плечо, отпрянул назад. Но не переоценил своих сил старый рубака, знал, что не совладать ему с десятком молодых здоровых врагов, а пуще всего он понимал одно — ни в коем случае нельзя попасть шведам в руки живым. И бывший сотник врезался в самую гущу смешавшихся врагов...
Полковник Розен долго смотрел на доставленный к нему труп священника. Зачем-то дважды обошел вокруг него и лишь после этого задал свой первый вопрос начальнику охраны штаба корпуса и генеральского обоза.
— Майор, что обнаружено при убитом? Грамота с тайнописью, иные уличающие его бумаги?
— Ничего, господин полковник. Возможно, он шел с устным сообщением или за получением очередного задания.
— К кому?
— К священнику деревни, возле которой его пытались задержать. Еще утром она была сожжена, а все жители направлены в распоряжение начальника обоза. Исключение, согласно приказа генерала, было сделано для церкви и ее служителей. К ним и лежал путь убитого.
— А если он просто шел мимо?
— День назад он уже был у этого священника. Когда его задержал наш патруль, он объяснил свое посещение какими-то неотложными церковными делами. Тогда было светло, деревня жила своей обычной жизнью, поэтому ему поверили и отпустили... Но какие дела могут быть ночью? Зачем ему потребовалось брать с собой целый арсенал? А сопротивление нашему секрету?
— Что говорит его деревенский сообщник?
— Я решил не трогать его, а оставить как приманку. Может, к нему пожалует еще кто-либо из русских лазутчиков? Деревня, вернее, то, что от нее осталось, обложена двойным кольцом наших тайных постов. Солдатам строго-настрого приказано не трогать никого, кто бы туда ни направлялся.
— Разумно, майор. Жаль только, что мы не знаем причины, потребовавшей встречи этих слуг Божьих. Как думаешь, что это может быть?
— Об этом нетрудно догадаться. В настоящий момент русских больше всего интересует место нашей настоящей переправы и дальнейший маршрут корпуса на левобережье Днепра.
— Вот именно. Но откуда об этом могли знать убитый или его местный сообщник? Значит, за их спиной стоит некто, имеющий доступ к нашим секретам. Может, это к нему и прибыл неизвестный казак, захваченный нами в трактире? Вот кто нам нужен в первую очередь, майор.
— На этот счет у меня есть одно соображение. Я приказал выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека... Кто знает, возможно, и он не минует лишнянской церкви.
— Ваше соображение мне нравится. И пустите вдобавок слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что тайна лишнянской церкви в наших руках.
6
Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.
— Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.
— А какое серьезное дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?
Дмитро невольно крякнул.
— В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком? А, может, даже знаешь его?
— При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.
— Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани, Чернигове и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятвой девки!
— Что думаешь делать?
— Поговорю с ней последний раз и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевники не ушли в новый поход.
— Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни одна дивчина того не стоит. К слову, что приключилось с тем цветным каменьем, о котором ты только что упоминал?
— Ляд его ведает, — спокойно ответил Дмитро. — Выпил в шинке и заночевал там, а поутру шапка, где были зашиты каменья, оказалась пустой. Поначалу я на шинкаря грешил — уж больно мерзопакостного он роду-племени! — да только напрасно. Как выяснилось, поздно ночью в шинке останавливались какие-то проезжие казаки, мои знакомцы, и я устроил с ними гулянку.
— Не помню о ней ничего, но, наверное, так и было, поскольку утром голова у меня раскалывалась, словно я накануне невесть сколько оковитой выпил. По-видимому, я спьяну похвалился каменьями, а кто-то из... — язык не поворачивается назвать его казаком! — под шумок и выгреб их из шапки, когда мы в карты играли или писняка ревели. Ну да леший с ними, каменьями, — махнул рукой Дмитро. — Чтобы обидно не было, я сказал себе, что каменья не пропали, а я пропил их с другами-товарищами. Веришь, сразу на душе легко стало — разве можно жалеть о чем-то, ежели оно на доброе дело пошло?
Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк, слышавший разговор братьев, хлопнул Дмитро по плечу.
— Нечего тужить ни о дивчине, ни о цветном каменье, хлопче! Дивчин встретишь еще десяток, одну другой краше, а каменье добудешь в следующем походе.
Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на стенном крюке кобзе.
— Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные други-товарищи. Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? Такую, как эта...
Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:
— Ой на гори та жнеци жнуть.
А попид горою, яром-долыною козаки идуть...
Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.
— Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко
Веде свое вийсько, вийсько запоризьке хорошеньке...
Заглушая голос пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены горницы, поглотив все другие звуки.
— А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдачный,
Що проминяв жинку на тютюн та люльку необачный...
Пели все находившиеся в горнице. Кто-то стучал в невесть откуда появившийся бубен, кто-то свистел залихватски, тряся от избытка чувств длиннющим чубом. Наполовину прикрыв глаза и положив ладонь на плечо казака с кобзой, пел вместе со всеми и Дмитро Недоля, на лице которого не осталось и следов грусти.
Песня! Тебе всегда есть место в славянской душе! Ты постоянно живешь в ней, готовая в любой миг выплеснуться наружу. И Для русского человека ты всегда желанная гостья. В час веселья и радости закружишь его в пляске и взлетишь в небо звонкоголосой, с переливами, птицей. В годину печали и скорби