– И от комплекса вины. И от дискомфортных переживаний.
– Получается?
– Еще как!
– Позвольте сознаться: не верю. Никому не верю, а вам особенно.
– Миленький, да ведь это ж надо на себе испытать, прочувствовать, а уж потом – верю, не верю. Я высшей квалификации терапевт. Я работаю с гарантией как никак.
– Но без интима, – попытался поддеть ее Лев Лаврентьевич.
– Только не говори, что тебе нужен интим. Солнышко, тебе общение надо, а не интим. Я ведь знаю, с кем дело имею.
– А в чем гарантия, интересно? (И действительно: в чем, интересно, гарантия?)
– Месячная отсрочка от суицида после одного сеанса.
Звучало весомо.
– Блин, – оценил гарантию Лев Лаврентьевич. И услышал:
– Ну ладно по телефону трепаться. Адрес напоминаю.
Напомнила.
А почему бы и нет? Даже интересно с ней пообщаться. Все новые впечатления…
… Дверь открыл шкаф – широкоплечий, широкоскулый, и глаза у него были расставлены тоже предельно широко. Бритым наголо был.
Смерив взглядом Льва Лаврентьевича, он громко сказал: «Твой!» – и удалился на кухню.
Из комнаты вышла – Лев Лаврентьевич сразу узнал в ней «одетую» – полная женщина лет тридцати пяти-сорока, губы накрашены, стрижка каре; «одетая» была одета в спортивный костюм сочно-синего цвета и походила на ветеранку большого спорта – всего более на бывшую штангистку в среднем весе.
– Ну-с, в чем же наши проблемы?
– В смысле? – спросил Лев Лаврентьевич.
– Угрызение совести? Ощущение невыполненного долга? Нравственные страдания из-за собственного несовершенства? Нет? Пальто, будьте любезны, сюда. У вас что, вешалка оторвалась? Почему не пришито? Жена есть?
– В общем, да, – пробормотал Лев Лаврентьевич, повесив пальто на петельку для верхней пуговицы.
Интервью продолжалось:
– Я хочу знать причины депрессии. Что не устраивает?
– Меня все устраивает… но как-то все не так… неправильно как-то…
– Чувство вины?
– Да нет никакого чувства вины… Ни перед кем я не виноват…
– Ну конечно. Претензий к миру у нас больше, чем к себе. Во всем у нас человечество виновато.
– В целом у меня к человечеству нет особых претензий, разве что к отдельным его представителям есть, и большие… Но с другой стороны, согласитесь, в каком-то смысле человечество наше… увы, увы…
– Человечество – увы, а вы – ура.
– Да как раз не ура. Было бы ура, я бы с вами не разговаривал.
– Что пили?
– Водки… немного.
– Три тысячи, – сказала «одетая».
Он знал, что дорого будет. Отступать поздно. Достал деньги, она спрятала ассигнации в карман спортивных штанов.
– Будешь называть меня госпожой.
«Резковата», – подумал Лев Лаврентьевич.
Он хотел еще немного пофилософствовать на тему изъянов человечества, но госпожа спросила:
– Чашечку кофе?
– Да, чашечку кофе, если можно.
– А кто сказал, что можно? Я спросила, хочешь или не хочешь, а можно или нельзя, это не тебе решать, понял, урод? Что глаза вылупил? Руки по швам! Шагом марш в комнату!
Ноги сами развернули Льва Лаврентьевича, как ему было приказано, и повели в комнату едва ли не строевым шагом. При этом Лев Лаврентьевич наклонил голову, словно боялся удариться об косяк. Или получить по затылку.
В глазах у него потемнело – не то от страха, не то от предощущения недоброго чего-то, не то от понимания, что что-то не то. Однако заметить успел: комната как комната – торшер, небрежно застланная кровать, стол, на столе грязная скатерть, тарелка, на тарелке очистки банана. Орудий пыток он не заметил. Обыкновенная комната.
– Ты, наверное, решил, я шуточки шутить собираюсь? Я тебе покажу шуточки! Доска у стены – взять доску!
Взял.
– Положи концом на кровать! Не этим, тем, придурок! А этим сюда упри, в ножку шкафа! Расторопнее, бестолковщина!
Суетясь, Лев Лаврентьевич выполнял приказания.
– Ты почему, урод, в ботинках вошел? Не знаешь, где ботинки снимают? Может, тебя пол вымыть заставить? Я быстро!.. Что стоишь? Снимай здесь, раз вошел!.. Брюки снимай! Пиджак можешь оставить…
Лев Лаврентьевич залепетал что-то о несимметричности, не в том плане, что оставить пиджак в отсутствие брюк это явная асимметрия, а в том плане, что как же насчет солидарности быть, когда одна в штанах, а другой как бы нет…
Тут госпожа совсем рассвирепела:
– Ты мне что, гад, раздеться советуешь? Ты еще вякнуть посмел? Слушай, умник, если хочешь сказать, прежде скажи: госпожа, позвольте сказать, а сказать тебе или не сказать, это уже мое дело!.. Что уставился, как олигофрен? Сволочь, ты снимешь брюки или нет? До трех считаю! Раз… два…
Неизвестно, что бы случилось при счете три (может быть, выскочил бы тот, широкоплечий…), но Лев Лаврентьевич успел предупредить свою госпожу – брюки с трусами мгновенно снялись.
– Лицом вниз на доску! – скомандовала госпожа.
Лег. Он бы и без команды лег.
– Розги? Плетка? Линейка? Бамбук? Солдатский ремень?
Он понимал, что ему предлагают выбрать, но предпочесть одно другому он был не способен. Он хотел сказать: подождите, вряд ли я мазохист, ничего мне такого не требуется, просто я хотел побеседовать… Только онемел у него язык во рту, ничего внятного не мог Лев Лаврентьевич высказать.
– Рекомендую розги. Свежие, неиспользованные.
Слышал: она переставляет ведро (входя в комнату, он ведра не заметил). Неужели розги в ведре?
Его даже в детстве никогда не пороли, даже во втором классе, когда в паспорт дедушки он зачем-то вклеил почтовые марки…
Но ведь черным по белому было: «поркотерапия» – сам же читал! Чему теперь удивляться?! Или ты настолько во всем разуверился, что даже не веришь печатному слову?…
В воздухе свистнуло, и ему обожгло.
– А!
– Нравится? Я тебе покажу, что такое депрессия!
– А!
– Я тебе покажу, как сопли пускать!
– А!
– Я тебе покажу…
Но прежде, чем его в четвертый раз стегануло, Лев Лаврентьевич закричал, словно звал он на помощь:
– Аааааааа!
Ответом ему был громкий и резкий визг, явно не госпожой издаваемый.
– Зараза! – сказала мучительница.
Повернув голову, увидел что-то круглое на стене – вроде кастрюльки, и над этим предметом металось визжащее существо.
– Барометр, – сочла возможным пояснить госпожа. – При резком звуке выскакивает обезьянка. Если хлопнуть в ладоши или крикнуть, как вы. Это мне муж подарил.
И вовсе не властным был сейчас ее голос, а просто громким, чтобы обезьянка не заглушила слова. В голосе госпожи Льву Лаврентьевичу даже почудилась нотка нежности, но, возможно, только почудилась, хотя, как знать, как знать…
Обезьянка замолкла.
– Госпожа… вы замужем?
Должно быть, она поняла, что дает слабину, и, собрав волю в кулак, вновь остервенела.
– Я тебе покажу замужем!.. Я тебе покажу, что такое семейные узы!.. Я тебе покажу, как жене изменять!..
Ему бы сказать, что он не изменяет жене, разве что только сейчас, если это можно назвать изменой, – но нельзя, определенно нельзя, ибо сказано ж: «без интима»! Ему бы объяснить… да как тут объяснишь, когда:
– Вот тебе!.. Вот тебе!.. Вот тебе!..
– Хватит! – взмолился Лев Лаврентьевич, боясь вспугнуть обезьянку. – Довольно!
– Молчать!.. Ты еще и на двадцать зеленых не получил!.. Получай!.. Получай!.. Получай!.. Нет, вы видали такого, он решил, я деньги просто так беру?! Я тебе покажу «хватит»!.. Я тебе покажу «довольно»!.. Вот тебе, гад!.. Вот тебе, гад!.. Суицид, говорит!.. Жалобы на жизнь, говорит!.. Падение нравов, старый хрен, говорит!.. А за кого ты голосовал, ублюдок?… Я тебя научу, за кого голосовать!.. Я тебя научу не ходить на выборы!.. Я тебе покажу падение нравов!.. Я тебя научу любить человечество!..
– Госпожаааа!.. – простонал Лев Лаврентьевич и ойкнул, как икнул; это был последний хлест.
Выбившись из сил, госпожа тяжело опустилась в кресло. Он робко сползал с доски, боясь быть остановленным. Поспешно натянул трусы, брюки. Застегивался.
– Меня даже в угол никогда не ставили, – сказал Лев Лаврентьевич и всхлипнул.
– А зря.
Без ненависти сказала. Человеколюбиво.
Заправлял рубашку, не глядя на госпожу. Слышал, как она тяжело дышит. Все-таки скользнул взглядом: толстая, ручищи – во! Подумал: и хорошо, что без интима.
– Я на массажистку училась. Только сейчас этих массажистов хоть жопой ешь. Пришлось переквалифицироваться на психотерапевта. Кофе хотите?
– Нет, нет, благодарю.
– Сеанс окончен. Могу угостить.
– Спасибо, я пойду.
– Будет плохо, милости просим. – И уже в дверях: – Постоянным клиентам десятипроцентная скидка.
На воздухе было свежо, прохладно. Он подставил лицо сверху падающему – на сей раз это был снег. Пешеходы повеселели и подобрели. Все было вокруг не таким, каким было давеча. Было лучше и чище. Изнутри тоже чем-то необыкновенно чудесным, казалось, высвечивалось, и легкость в груди такая была, словно взлетай. Всех прощаю и меня простите. Аппетит разгорелся. Денег хватало на метро и на сосиску в тесте. Сначала сосиску в тесте, а потом уж в метро. Домой, домой!.. Ничего, завтра займет. Купит ей барометр с обезьянкой. Хорошая вещь.
Белые ленточки
Ксюшу укусил клещ.
Уж лучше бы два клеща укусили Глеба. Он так и сказал: «Лучше б меня два клеща укусили».
Клещевая атака на Ксюшину ягодицу была позловреднее почти непрерывного дождя, со среды до пятницы омрачавшего всем пятерым отдых. И вовсе не потому, что клещ обязан был быть инфицирован вирусом энцефалита – в это никто кроме Ксюши не верил, просто надо знать, какая Ксюша ранимая.
Даня и Таня, а также дизайнер Зайнер, не говоря уже о Глебе, пытались, кто как мог, успокоить укушенную Ксюшу, – дизайнер Зайнер, например, сказал, что его каждый год клещи кусают, и ничего, до сих пор жив, но Ксюшу слова утешения, от кого бы ни исходили они, только еще больше расстраивали, – она так поняла, что к судьбе ее все одинаково равнодушны, никто, никто, даже Глеб, не любит ее, и рыбная ловля им куда важнее Ксюшиной жизни. Всем стало понятно: отпуск подпорчен.