– Все-таки ты очень доверчивая, – сказал Берг.
– А Юрочка у меня еще и ревнивый. Такие у него стандарты двойные. Я так решила, иди ты, Юрочка, подальше куда, а я тебе изменю. Я тебе с Парижем изменю. Я тебе так изменю, как ты даже представить не можешь! Со всем Парижем сразу!.. Боже, как я перед ним виновата!.. Перед Парижем… Никто так не виноват перед ним, как я!.. Париж – это чудо. А я – дура. Была дура! А теперь нет. Пусть Юрочка останется в дураках!..
– И давно ты прозрела? – спросил Берг.
– Две недели назад. Седьмого сентября, если тебе интересно. Я что придумала? Вот что. Если ты такой, то и я такая. Я продала Юрочкину машину, вообще-то это наша общая, но он ее почему-то считал своей, «Форд Мондео», новенький почти, а у меня доверенность, вот я и продала с огроменной скидкой за срочность. И еще кое-что. Я бы и квартиру продала, если бы время было. Юрочке написала записку, чтобы не тыркался в милицию. Это моя месть ему. Я все деньги в Париже потрачу. Все! Я хочу, чтобы меня Париж простил. Я о Париже – в самом широком смысле. Думаешь, ему до меня дела нет? Кто он и кто я? Ну и что, что так? Главное, чтобы у меня перед ним этого не было… понимаешь?
– Этого – чего? – спросил Берг.
– Ну этого, не знаю, ну, чувства вины, что ли…
– Да, – сказал Берг, не найдя более внушительных слов.
– И пусть. И живу я здесь в собственное удовольствие. И каждый миг моей жизни в Париже мне в кайф. Я всего три дня здесь, я еще ничего не успела. А он пусть судится, сколько хочет, мне наплевать… Я счастливейший человек. Я влюблена. В Париж влюблена. Когда я иду по бульвару Клиши и передо мной этот угловой дом с балконами, простой дом с балконами, мне плакать хочется… Или когда я выхожу из гостиницы на Вандомскую площадь и вижу колонну, я думаю о них обо всех – и о Наполеоне, и о Курбе, и об этой несчастной принцессе Диане, она точно также тогда из гостиницы выходила… у меня сердце готово выпрыгнуть из груди…
– Подожди, ты в какой гостинице остановилась?
– Ритц. Я остановилась в гостинице Ритц.
– Подожди. Ты знаешь, сколько стоит номер в отеле Ритц?
– Как же я могу не знать, если я там остановилась?
– Да, извини, – пробормотал Берг.
– У меня чудесный номер с видом на улицу Камбон. Там есть и пороскошнее номера. Я бы могла и покруче снять, деньги тут ни при чем, просто я не настолько буржуазна… не настолько буржуазна, чтобы торчать от мраморной ванны, дорогой мебели, шикарной кровати квин-сайз… Я в этой квин-сайз утонула, честно тебе скажу. Зачем мне эта квин-сайз одной?… Как-то это нечестно с моей стороны. Не очень мне в ней комфортно. Я Бодлера люблю, проклятых поэтов. А тут… Я, может, еще съеду куда-нибудь поближе к Монмартру… Я еще, может, ночь под мостом проведу. А почему бы и нет? Это Париж. Кстати, ты когда-нибудь пил настоящий «Жан Дюсу»? У меня в номере бутылка «Жана Дюсу» пятидесятилетней выдержки. Почему бы нам с тобой не приговорить ее?
Берг посмотрел на Инну пристально, – действительно ли она забыла, что он не пьет, или это игра такая?
За одиннадцать месяцев дружбы с анонимными алкоголиками Берг дважды срывался.
– Я все равно все деньги на Париж потрачу. Я не уеду отсюда, пока все на Париж не изведу, так и знай. Я кутить хочу, в Париже хочу. Я Париж хочу. У меня денег куча. Ну что, парижанин, идем?
Поправляя очки, Берг еще сам не знал, что он сейчас Инне ответит, он приоткрыл рот – но лишь для начала, – предполагалось, что далее будут произнесены осмысленные слова, – отвечать, однако, не пришлось: Маша, запыхавшаяся, с растрепанными волосами появилась в дверях.
– Вот! – сказал Берг.
Берг встал.
Маша увидела его и устремилась к нему, едва не натыкаясь на другие столики.
– Я не перевела часы!.. По московскому как раз вовремя!..
– Два часа разницы, – пояснил Берг персонально для Инны.
Инна кивнула, изобразив улыбку понимания.
Берг взялся знакомить.
– Маша, – сказал он Инессе. – Инна, – сказал он Маше. – Когда-то мы с Инессой варились в одном котле у Слободского.
– У какого Слободского варились вы с Инессой? – спросила Инна, как если бы она была Машей (Маша сумела вопрос не задать).
– В студии Слободского, – сказал Берг, приподняв брови. – Или нет?
– Леша, меня зовут Надя, – сказала, стало быть, и не Инна вовсе, а Надя. – Ты меня с кем-то перепутал.
– Леша? – переспросила Маша.
Берг смотрел в глаза Наде, что не мешало ему замечать, как стреляет взглядами по их лицам ничего не понимающая Маша, – а собственно, что тут сравнивать? – одинаково недоумевают оба, Надя и Берг, разве что с той, может быть, разницей, что Берг (кажется ему) уже обо всем догадался.
– Я Борис, – сказал Берг.
Немая сцена длилась недолго, – громко воскликнув «о боже!», Надежда ударила по лбу себя и, словно запустившись от этого удара, начала громко, даже очень громко смеяться. Но это был не совсем хохот, это был смех, спазматический смех, надрывный, временами захлебывающийся, – тушь мгновенно размазалась по лицу.
Берг тоже смеялся, но без слез.
Маша и хотела бы посмеяться, но не могла, – она дипломатично улыбалась, как улыбаются в расчете на будущие объяснения.
– Это ничего, это пусть, – Надя наконец смогла говорить. – Какая разница. Ерунда. Надо обязательно отметить знакомство. У меня в номере «Жан Дюсу»… Или нет!.. Это потом. Машенька, вы первый раз в Париже? Давайте для начала что-нибудь посетим. Вот что, Боря, можно успеть в Катакомбы. Или в Центр Жоржа Помпиду, например. А вечером – в «Мулен Руж». Не знаю, туда заказывают билеты или как?… В Гранд Гиньоль, если хотите… Вот куда – в Гранд Гиньоль!..
– Извини, – сказал Берг.
У Берга с Машей были другие планы.
Попрощавшись, они ушли.
Не самое страшное
Есть истории, которые лучше вообще не рассказывать. Тем более, если знаешь конец. Во-первых, небезопасно, во-вторых, могут не так понять. Могут вообще не понять. А могут понять, но не те, кому надо. Правда, под Новый год некоторые такого рода истории обнаруживают способность восприниматься вполне адекватно, на них даже появляется недолгосрочный спрос, например, как на ту, что хотел рассказать некто Фомич о писателе Тургеневе, если я это правильно понял… Только я сейчас не о Тургеневе и не о таинственном Фомиче (о котором знать ничего не знаю), а о вполне реально представленном в нашей повседневности человеке, зовут его Судаков Евгений Валерьевич.
Судаков был менеджером по персоналу, фирма, в которой он работал, процветала. Все у него было хорошо, все ему удавалось. Здоровьем он отличался отменным, не курил, пил в меру, пользовался зубной пастой, рекомендованной лучшими стоматологами. В будущее смотрел с оптимизмом. Как-то раз (дело было в конце декабря) лежал Судаков на диване и от нечего делать крутил ручку старого радиоприемника. Жена его и дочь в этот вечер осуществляли решительный шопинг, результатом чего быть обещал, как он догадывался, новогодний подарок, возможно, Большой Словарь Афоризмов на 64 тысячи единиц. Он ценил мудрость, а также – краткость и точность. Он представлял, как жена и дочь скоро придут с мороза и как будет жена отвлекать его разговорами, чтобы дочь с увесистым свертком успела прошмыгнуть незамеченной в комнату или, в крайнем случае, запрятать подарок между дверей. Дочь у него училась в музыкальной школе по классу виолончели, а жена была вегетарианкой и состояла в обществе защиты животных.
Круглый стол на тему, кажется, экономики… Судаков не знал, что за волна. Он бы проскочил ее, не заметив, но внимание остановила какая-то странная, почти неврастеническая манера вести беседу. Участники передачи словно были напуганы чем-то. И словно их волновало что-то другое, вовсе не то, о чем они сейчас говорили. Их трое было, одного двое других называли Фомичом, без имени, только по отчеству, и эта странная бесцеремонность придавала всей программе оттенок неуместного междусобойчика. Фомич низким голосом вещал о снижении котировок фьючерсных контрактов на нефть, часто путая слова и забывая термины. Внезапно он замолк, не завершив фразы. Послышалась возня. Пыхтение. И вдруг:
– Фомич, ты где?… Ты здесь, Фомич?… Он здесь или нет?
– Здесь он, здесь, – отвечал второй первому.
– Я здесь, ребята. Я с вами.
«Да что же это за непрофессионализм такой?» – возмутился про себя Судаков.
Вот тут и попросили Фомича рассказать историю.
Фомич. Какую историю?
Первый. Какую-нибудь.
Второй. А то что-то жутко стало, Фомич.
Фомич. Какую же вам историю рассказать?
Первый. Любую, Фомич, только не страшную.
Второй. Не надо страшных историй, хорошо, Фомич?
Фомич. Все истории страшные. Я только страшные знаю.
Первый. Врешь, не только страшные.
Второй. Фомич, не пугай нас, ты же видишь, нам и так страшно…
Первый. Ну давай, давай, ну рассказывай…
Судаков не верил ушам. Что за бред? Только что говорили о ценах на нефть…
Фомич. Ладно. Слушайте. Отца звали Сергей Николаевич, он был отставным кавалерийским офицером. Мать Варвара Петровна происходила из богатой помещичьей семьи. Детство Тургенева прошло в родительском имении в Орловской губернии. Федор Лобанов, крепостной секретарь, был его первым учителем. Однажды шестилетний Тургенев нашел гриб, обыкновенный гриб – свинушку. Это может показаться странным, но в ХIХ веке свинушки относили к разряду съедобных грибов, по крайней мере, их считали безвредными…
Первый. Фомич, ты что? Что с тобой?
Фомич. А что? В чем дело, собственно?
Второй. Ты где, Фомич?
Фомич. Что значит «где»? Здесь.
Первый. Фомич, тебя нет. Один голос.
Второй. Фомич, подай голос.
Фомич. Ну?
Первый. Вот: «ну» есть, а самого нет…
Фомич. Ну? Ну?
Первый. Не нукай, Фомич. Ты где? Почему тебя нет? Скажи что-нибудь! Мне страшно, Фомич…