«Ведите его сюда», — велел Радамант.
Подвели его к подножию трона.
«Ты утратил свой образок! — произнес Радамант. — Он у него».
Бриан уставился на серафима Кухулина.
Радамант вновь встал, отвел руку по громадной дуге, махнул и отпустил, и серафим Кухулин кувырком полетел, как камень из пращи.
«Ступай за ним, керриец», — произнес, склоняясь, Радамант; схватил он Бриана за ногу, раскрутил и зашвырнул далеко-далеко, головокружительно, головокружительно, словно бешеную комету — да вниз, вниз, вниз.
Уселся Радамант. Махнул рукой.
«Следующий», — холодно произнес он.
Канул вниз серафим Кухулин, кувыркаясь широкими петлями, едва зримый от скорости. По временам он, раскинув руки, походил на крест, что падает камнем. Тут же, головою стремительно вниз, круто нырял он. И опять, словно живой обруч, голова с пятками вместе, крутило его и вертело. Слепой, глухой, немой, бездыханный, бездумный; а следом летел камнем да с присвистом Бриан из рода Брианов.
Каков был тот путь? Кто облечет его в слова? Солнца, что возникали и исчезали, словно очи мигавшие. Кометы, сверкавшие всего миг, черневшие и исчезавшие. Луны, что восходили, вставали и удалялись. И все вокруг, включая все беспредельное пространство, беспредельную тишину, черную недвижимую пустоту — глубокий, нескончаемый покой, сквозь который летели они с Сатурном и Орионом, и с мягко улыбавшейся Венерой, и с Луною светлой, неприкрыто нагой, и с Землею благопристойной, жемчугом и синевою увенчанной. Издали появилась она, тихая, одна-одинешенька в пустоте. Столь же нежданная, как пригожий лик на людной улице. Красивая, словно звон падающих вод. Красивая, словно звук музыки в тишине. Слово белый парус в ветренном море. Словно зеленое дерево в уединенном месте. Целомудренной и чудесной явилась она. Летящей издали. Летящей в просторе, словно радостная птаха, когда брезжит утро во тьме, и провозглашает она милую весть. Парила она и пела. Нежно пела она робким дудкам и флейтам из нежных тростинок и бормотавшим далеким струнам. Песню, что нарастала и крепла, сгущаясь в многообразную глубоко громовую гармонию, покуда обремененное ухо не сдалось перед устрашающим ревом ее восторга — и не отказалось от нее. Более не звезда! Более не птаха! Оперенная и рогатая ярость! Исполинская, великанская, прыгучая и орущая ураганно, изрыгающая вихри молний, жадно рвущаяся вперед по своему пути, алчная, буйная, воющая яростью и ужасом, неслась она, устрашающе неслась она и летела…
Довольно! Ударились они оземь — но не сокрушились, было на них такое благословенье. Ударились они оземь как раз возле деревни Доннибрук, где проселок вьется в холмы; не успели отскочить от земли, как Бриан из рода Брианов уже вцепился серафиму Кухулину в глотку.
«Мой трехпенсовик!» — проревел он, занеся кулак. Но серафим Кухулин лишь рассмеялся.
«Ха! — молвил он. — Глянь на меня, человек. Образок твой выпал далеко за кольцами Сатурна».
И Бриан отступил, на него глядючи, — а наг он был, как и сам Бриан. Наг был, как камень, или угорь, или котел, или новорожденный младенец. Очень наг.
И тогда Бриан из рода Брианов перешел проселок и уселся у изгороди.
«Первый же, кто пройдет этой дорогой, — сказал он, — отдаст мне свою одежу, а иначе я его удавлю».
Подошел к нему серафим Кухулин.
«Я заберу одежду у второго, кто здесь пройдет», — произнес он и тоже уселся.
Глава XXVI
— А следом, — задумчиво проговорил Мак Канн, — явились мы, и они отняли у нас одежу. Неплохой сказ, — продолжил он, обращаясь к Келтии. — Ты славный сказитель, мистер, как этот вот самый, — показал он на Билли Музыку.
Билли скромно отозвался:
— Все потому, что повести хороши, вот их хорошо и рассказали, бо не мое это ремесло, и диво ль было б, кабы испоганил я ее? Сам я музыкант, как и говорил тебе, и вот мой инструмент, но знавал я старика в Коннахте одно время — вот он-то был всем голова насчет сказов. Зарабатывал этим, и, коли прервал бы тот человек свою повесть на середине, люди встали б да и убили его, как есть говорю. Даровитый был человек, бо умел сказывать повесть вообще ни о чем, и ты слушал его, разинув рот, и страшился, что скоро подойдет сказ к концу и, может, сказ-то о том, как белая курица снесла бурое яйцо. Он умел рассказать тебе то, что ты знал всю свою жизнь, а тебе б подумалось, что это новенькое. Не было в уме у того человека старости, и в этом есть секрет сказительства.
Тут молвила Мэри:
— Я б слушала день и ночь.
Отец ее согласно кивнул.
— И я бы, если сказ хорош да изложен ладно, и второй следом выслушал. — Поворотился к Арту: — Ты сам-то говорил, сынок, что водится у тебя в голове повесть, и коли так, твой черед ее выложить, но сомневаюсь, что у тебя получится так же славно, как у этих двоих, бо юнец ты, а сказительство — удел стариков.
— Постараюсь изо всех сил, — молвил Арт, — но в жизни своей ни разу ничего не рассказывал, и с первой попытки может выйти не лучшее.
— Не беда, — подбодрил его Мак Канн. — Судить тебя строго не станем.
— Верно, — поддержал Билли Музыка, — и ты нас тут наслушался, а потому дорогу найдешь.
— О чем станешь сказывать? — спросил Келтия.
— Сказывать буду о Бриане О Бриане — о ком и вы все.
— Ты с ним тоже знаком был? — воскликнул Билли. — Был.
— Нет такого человека, чтоб не знал того человека, — пробурчал Патси. — Может, — тут он люто осклабился, — может, встретим его на дороге, где он бродит, да, может, он сам скажет нам сказ.
— Тот человек сказа не скажет, — перебил его Финан, — ибо нет у него памяти, а хорошему сказителю она непременно нужна.
— Коли встречу я его, — сумрачно молвил Мак Канн, — задам ему такое, что он запомнит и скорее всего сумеет из этого сотворить сказ.
— Видел я его лишь раз, — начал Арт, — но когда Радамант зашвырнул его в пустоту, я узнал его в лицо, хотя много прошло времени с тех пор, как мы виделись. Ныне он мельче прежнего, но тем не менее куда больше, чем я ожидал.
— Что же он такое теперь? — спросил Билли Музыка.
— Человек.
— Мы все тут они самые, — заметил Патси, — и нам с того никакой беды.
— Беды в том было больше, чем ты себе представляешь, — проговорил Финан.
— Я предполагал, что будет он не более какого-нибудь высшего животного или даже, может, совсем растворится из бытия.
— И кем же был он, когда ты с ним познакомился?
— Был он чародеем — и одним из самых могущественных в мирозданье. Был он сущностью Пятого Круга[26] и раскрыл множество тайн.
— Я знавал чародеев, — заметил Финан, — и всегда оказывалось, что они глупцы.
— Бриан О Бриан сгубил себя, — продолжил Арт, — забросил развитие и утроил себе кармическое бремя, поскольку был без чувства юмора.
— Ни у одного чародея нет чувства юмора, — заметил Финан, — окажись оно у него, он бы не стал чародеем: юмор есть здоровье ума.
— Вот это, — встрял Арт, — среди прочего, он и говорил мне. Поэтому сами видите — кое-что он постиг. Совсем близок был он к тому, чтоб стать мудрецом. Храбрецом он был уж точно — или, возможно, сумасбродом, но серьезен он, как туман, и никак не мог в это поверить.
— Ты выкладывай давай-ка свою повесть, — сказал Келтия.
— Вот она, — отозвался Арт.
Глава XXVII
— Однажды давным-давно трудился я с Воинством Гласа. Произнесен был первый слог великого слова, и в далеком восточном пространстве за семью пылающими колесами мы с шестью сыновьями сплачивали жизни и придерживали их для вихря, какой есть одно. Мы ждали второго слога, чтобы вылепить ветер.
Я стоял на своем месте, тихо удерживая в руках север, как вдруг почувствовал сильную вибрацию у себя между ладонями. Что-то вмешивалось. Разжимать руки мне было нельзя, но я огляделся и увидел человека — стоял он и плел заклинанья.
Коренастый чернявый дядька с короткой темной щетиной на подбородке и жесткой щеткой черных волос. Стоял он внутри двойного треугольника, углы его загнуты были вверх, и в каждом острие того треугольника виднелись колдовские знаки. Пока я глядел, прочертил тот человек огненный круг с одного бока на другой, а следом еще один — спереди кзади и так быстро закрутил их, что оказался обнесенным стеной огня.
В него в тот же миг метнул я молнию, но не пробила она те круги: ударилась и безобидно упала, ибо у кругов скорость была больше, чем у моей молнии.
Стоял человек вот так в треугольниках, смеясь надо мной и почесывая подбородок.
Не дерзал я ослабить хватку, иначе труд целого Круга времени пропал бы вмиг, а звать других не было толку, ибо они держали жизни наготове в ожидании вихря, какой сотворит из тех жизней сферу, а потому оказался я на милости у того человека.
Силился он разжать мою хватку, и сила у него была поразительная. Ему как-то удалось узнать часть первого слога великого слова, и он выводил ее мне, то и дело хихикая, но сокрушить нас не мог, ибо вместе мы были равны числу того слога.
Когда вновь глянул я на него, он надо мною смеялся, а сказанное им потрясло меня.
«Это, — промолвил он, — очень забавно».
Никак я не отозвался, силясь лишь удержать хватку, но почувствовал себя уверенно, ибо, пусть и непрестанно изливал человек на меня великий звук, воздействие оказалось обезврежено, поскольку я есть число, и в совокупности все мы числа; тем не менее субстанция все же рвалась и тужилась так могуче, что мне только и оставалось, что удерживать его.
И вновь заговорил со мной тот человек. Молвил:
«Знаешь, что это очень забавно?»
Сколько-то времени не отвечал я ему, а затем сказал: «Кто ты?»
«Имя, — ответил он, — есть власть, не выдам я тебе своего имени, хоть и желал бы, ибо великое это деяние — и забавное к тому ж».
«С какой ты планеты?» — вопросил я.
«Не скажу тебе и этого, — ответил он. — Тогда ты сможешь прочесть мои знаки и позднее за мной явишься».