Как тут было не восхититься громадной дерзостью его деянья.
«Мне ведом твой знак, — рек я, — ибо ты уже трижды сделал его рукою, и лишь одна есть планета в этих системах, на коей развилась пятая раса, а потому знаю твою планету. Твой символ — Мул, Покровитель твой — Уриил, он скоро явится за тобой, а потому шел бы ты поскорей да подальше, пока есть время».
«Коли явится он, — сказал человек, — я его суну в бутыль — и тебя туда же. Не пойду отсюда еще сколько-то, слишком уж хороша забава, и это ей только начало».
«Ко второму слогу тебя поймают», — пригрозил я.
«Суну и его в бутыль, — ответил он, ухмыляясь. — Нет, — продолжил, — меня не поймают, я рассчитал, и пока не срок еще».
И вновь погнал он на меня великий звук, пока я не закачался, словно куст на ветру, однако не смог человек разжать мне руки, поскольку я был частью слова.
«Зачем ты так?» — спросил я его.
«Скажу тебе, — ответил он. — Я есть две вещи, и в обеих силен. Я великий чародей — и великий потешник. Доказать, что ты чародей, очень просто, ибо достаточно проделать то-се, чтоб удивить людей, и они преисполнятся страха и дива, падут ниц, станут преклоняться и звать тебя богом и владыкой. Но не так-то просто быть потешником, поскольку тут необходимо людей веселить. Чтоб быть человеку чародеем, чтоб искусство его ценили, необходимо, чтоб люди вокруг были глупцами. А если желает человек быть потешником, необходимо, чтоб люди вокруг были хотя бы столь же мудры, как он сам, иначе потехи его никто не поймет. Видишь, каков мой удел! И жесток он, ибо не в силах я бросить ни то, ни другое свое устремленье, они моя карма. Смех — штука чисто разумная, и на моей планете нет мне равных по разуму: шуткам моим способен радоваться лишь я один, а суть юмора в том, чтоб им делиться, иначе превращается он в дурное здоровье, цинизм и умственную кислятину. Мой юмор не разделить мне с людьми на моей планете, ибо они на полкруга ниже меня — не различают шутки, видят лишь следствия, и оттого слепы они к богатой потехе любой авантюры, а я остаюсь недовольным и злым. Великоват им юмор мой, ибо не земной он, а космический: оценить его в силах лишь боги, а значит, явился я сюда искать себе равных, чтоб хоть разок от всего сердца похохотать с ними… Хохотать необходимо, — продолжал он, — ибо смех есть здоровье ума, а я не смеялся десять кроров времен».
Засим взялся он за слог и спел его затопляющий звук так, что материя в руках у меня рванулась прочь едва ль не неудержимо.
Повернул я голову и уставился на человечка, а тот счастливо хохотал сам с собой да чесал себе подбородок.
«Ты глупец», — сказал ему я.
Улыбка исчезла с его лица, на ее месте возникло уныние.
«Возможно, Правитель, у тебя нет чувства юмора!» — произнес он.
«Это не смешно, — отозвался я, — это попросту розыгрыш, в нем нет шутки, одно озорство, ибо мешать работе — забава младенца или мартышки. Ты глубоко серьезная личность и пошутить тебе не удастся и за десять вечностей; твоя карма и в этом».
При этих моих словах взгляд его мрачно вперился в меня, а на лице возникла нешуточная злоба: двинулся он на меня из треугольников, шипя от ярости.
«Я тебе покажу еще кое-что, — выговорил он, — и если тебя это не насмешит, любой, кто об этом услышит, — расхохочется на целый век».
Я понял, что он направляет в меня свою личную злобу, но был я бессилен, поскольку не мог выпустить из рук субстанцию.
Вскинул он руки, но в тот же миг пришел звук столь тихий и столь глубокий, что едва слышим, и с такой же могучею силой пронизал тот звук пространства и проник во всякую точку и атом сотрясающим дыханьем своим — того и гляди должны были мы придать очертания вихрю.
Опустились у человека руки, он посмотрел на меня. «Ох!» — сказал он и повторил это шепотом трижды. Тот звук был началом второго слога.
«Я думал, у меня есть время, — вздохнул он, — а мои расчеты оказались ошибочными».
«Потеха — против тебя», — сказал я ему.
«Что мне делать?» — вскричал он.
«Смеяться, — отозвался я, — смеяться над потехой».
Летящие круги его уже перестали вращаться, их обширное пламя — всего лишь синий проблеск, и исчезло оно у меня на глазах. Человек стоял в одних своих треугольниках, открытый моему возмездию. Немигающий, загнанный взор не сводил он с молнии у меня в руке.
«Нет в этом нужды, — произнес он, и было в голосе его малое достоинство. — Я попался на звук, и с тем мне конец».
Так оно и было, а потому не стал я метать молнию.
Распадались его треугольники. Осел он на корточки, обнял себя за колени и опустил на них голову. Я знал, что он понимает: все кончено, — и отчаянно пытается из последних сил удержать суть свою от растворения, и у него получилось, ибо за миг до того, как треугольники исчезли, испарился он сам, однако полностью ускользнуть от звука не мог, это невозможно, а если достиг своей планеты, то лишь в виде жизни Третьего Круга, а не Пятого, какого достиг. Все свое развитие предстояло ему повторить с начала — более того, он еще и тяжко добавил к своим кармическим немощам.
Более мы не виделись, и я не слышал о нем ничего до того дня, когда Бриана О Бриана вышвырнули из врат, и тогда я понял, что человек тот и О Бриан — одна и та же сущность и что он действительно удрал и оказался на Четвертом Круге жизни, на низшей сфере.
Быть может, о нем еще услышат, ибо сущность он энергичная и неугомонная, кому среда — враг, а юмор — дерзновенье и тайна.
— Вот и конец моему сказу, — скромно добавил Арт.
Мак Канн снисходительно глянул на него сквозь облако дыма.
— Не так он хорош, как предыдущие, — заметил он, — однако не твоя в том вина, и сам ты юн в придачу.
— Не так уж юн он, как кажется, — молвил Финан.
— Ладная повесть должна быть о простом, — продолжил Патси, — а среди нас нет никого, кто смог бы сказать, о чем твоя повесть.
Встрял Билли Музыка:
— Вот кого хотел бы послушать я — Кухулина, бо он мой ангел-хранитель и интересен мне. В следующий раз встретимся с ним — расспрошу. — Оглядел круг. — Есть ли желающие послушать песенку на концертине? У меня она тут под рукой, а впереди у нас вечер.
— Сыграешь, когда встретимся еще раз, — ответил Патси, — бо все мы устали слушать сказанья, да и сам ты устал. — Встал Патси и душевно зевнул, раскинув руки да сжав кулаки, — Пора нам в путь, — продолжил он, — бо вечер грядет, а до ярмарки двадцать миль.
Запрягли осла.
— Мой путь в другую сторону от вашего, — сказал Билли Музыка.
— Ладно, — отозвался Патси. — Господь с тобой, мистер.
— Господь с вами всеми, — отозвался Билли Музыка.
Потопал он прочь своею дорогой, а Мак Канн и его спутники подались в путь с ослом.
Книга IV. Мэри Мак Канн
Глава XXVIII
Поиски работы и пропитания повели их обратно, хоть и другим путем, через Керри, на север в Коннемару и далее по каменистым краям вновь в Донегол и к суровым холмам.
Дни проходили непримечательно, но мирно: ночи были приятны, и даже одну трапезу пропустить выпадало редко. Когда же случалось такое, они проводили недобрый час безмолвно — как те, кому подобные перерывы не чрезвычайны. Под водительством Мак Канна крохотный отряд передвигался от трапезы до трапезы, подобно войску, что окружает, разоряет и покидает города на своем пути.
Иногда по вечерам попадался им на дороге какой-нибудь певец баллад, сердитый человек, у кого за два дня не купили ни единой песни, и в обмен на провизию такие готовы были развлекать своими куплетами и декламировать проклятия, какие сочинил он о тех, кто музыканту не платит.
Бывало, натыкались они на сборища лудильщиков и коробейников, бродяг и прохиндеев и в их обществе шагали до ярмарки. Шумливые же выдавались тогда ночи! Дикие глотки, вопившие на звезды, и громкий топот по дорогам — женщины ссорились и визжали, мужчины выкрикивали порицания и одобрения и самим порицанием своим доводили себя до битвы. Пустяковы те драки бывали, скорее словесные, нежели оружейные, и оставались участники с окровавленными носами да разбитыми губами — на час-другой памяти об их деяньях.
И вновь мирные ночи, спокойные звезды, тихая луна, заливавшая путь их серебром; простор для глаза, для уха, для души; шепот милых дерев; нескончаемый шорох травы, и ветер, что возникал, уходил и возникал вновь, напевая долгие мелодии свои или бормоча студеную колыбельную на полях и в холмах.
Как-то раз, когда закончили питаться, Финан отозвал Келтию и Арта в сторонку, и они друг с другом потолковали с глазу на глаз. Обращаясь к Мак Канну и его дочери, Финан сказал:
— Что мы явились сюда сделать, друзья, то завершили мы.
Нахмурившись, Патси ему кивнул.
— Что же вы явились сделать?
— Я явился, чтобы оказать помощь силам, — миролюбиво ответил Финан.
— Не заметил я, чтоб ты был занят, — отозвался Патси.
— И, — улыбаясь, продолжил Финан, — пора нам уходить.
— Торопитесь небось?
— Не очень торопимся, но пора нам возвращаться.
— Что ж! — сказал Патси. — Мы недалеко от того места, откуда начали. Если здесь повернуть направо и держать путь к западу на Кнук-Махон, Тобер-Фолу и Рат-Кормак[27] придем туда, где закопаны ваши вещи, и, надо полагать, доберемся туда за три дня, если так вам годится.
— Годится, — сказал Финан.
Остаток дня прошел старший ангел, беседуя со своими спутниками, а Мак Канн с дочерью шагали с ослом.
Патси весь день был озабочен, у Мэри хватало своих мыслей, они почти не разговаривали, и осел скучал.
Вечером встали лагерем под разрушенным сводом — останки неведомого им здания — и, устроившись у жаровни, погрузились в молчание, глядя на красное сияние и размышляя каждый о своей нужде, — и вот тогда-то Арт поднял взгляд от огня, впервые посмотрел на Мэри и увидел, что она красива.
Она смотрела на него — такое теперь было у нее занятие. Лишь в этих тайных поглядах и существовала. Сумрачно задерживала она на нем взор, подобно скопидому, что своим золотом греется, или матери, что неутомимо бдит над своим чадом, но внимания ей Арт не уделял. Теперь же смотрел на нее, и глубоко сообщались их взгляды поверх жаровни.