libri rare, а заканчиваю проспиртованными комиссионками, где не принимают кредитные карточки, в навозных кучах трэша в мягких обложках, и вот в таком букинисте, в «Вольват Антиквариат», приютившемся в одном из бараков на Сёккедалсвейен, я и обнаруживаю свою жемчужину в тот момент, когда хозяин, утомлённый моим часовым уже блужданием вдоль полок, спрашивает устало и нелюбезно, что именно я ищу. — Идеи, которые можно украсть так, что никто не заметит, — говорю я. — Украсть? Здесь не воруют. Прошу вас, уходите, — суровеет он. — Я плачу сполна за всё, что заимствую, — отвечаю я и на этих словах замечаю в разделе «редкостей» рукопись, двести пожелтевших машинописных страниц в папке, на которую наклеена бирка вроде тех, какими в прежние времена помечали банки с вареньем. Бисерными красными буковками на бирке написано сценарий, авг. Прошло двадцать восемь лет, но картинки мгновенно всплывают в памяти и складываются в формулу, которая мне ясна, но непонятна: ножницы плюс мускус равны голоду. От эпизода, который не попал в смонтированную ленту моей жизни, идёт головокружительное амбре. Линейка Барнума вспыхивает как спичка. Это тот самый сценарий, который я однажды спас, не дав ему развеяться по ветру. Я выгребаю хозяину всю наличность и не чуя под собой ног спешу домой или в то помещение, которое я называю домом — комнату с балконом на Бултелёккен, где мы с Вивиан начинали совместную жизнь. Бегом взлетаю по ступенькам, запираю дверь. Переодеваюсь. Выхожу на балкон — красное солнце хиреет над фьордом, морозный туман переползает через город, как передвижная гора. Устраиваюсь за столом. И открываю рукопись. Рабочий сценарий Хеннинга Ларсена по роману Кнута Гамсуна «Голод» в сценарном переложении Петера Сееберга. На следующей странице перечислены все действующие лица, от Понтуса до брандмейстера, ниже которого в два столбца — все статисты: велосипедист, трубочист, полный господин, шесть двойников, всего пятьдесят с лишком. Что удивительно, я едва могу вспомнить их в фильме. Вивиан могла быть маленькой девочкой (с репликой). А мы с Педером — детьми в Ватерланд. Нет, наверно, двое из нас были влюблённой парой. Я раскуриваю сигарету. Сцен на улице вдвое больше, чем сцен в помещении. УЛИЦА ИЛАЯЛИ. На ней мы и стояли. Искусство найти правильное место — половина дела. От балкона сквозит. Я закрываю дверь. За чахлыми деревьями мелькает катафалк, наверняка пустой, думаю я, рабочее время уже вышло, погосты закрыты. Но в голове всё плывёт, я вцепляюсь в стол, стою, держусь. Кредо сценариста звучит так: нервы, связывающие мозг с глазами, в двадцать три раза действеннее тех, что связывают мозг с ушами. Эрго: описывай картины, а не звуки. Я сажусь в высокое кресло, начинаю читать, и меня осеняет. Главный герой здесь — камера. Передо мной тривиальный любовный треугольник с вершинами Понтус, город и камера. Весь сыр-бор из-за неё, неотступной, угрожающей. Она должна бы открывать собой список ролей. — Глаз Божий! — внезапно вскрикиваю я. — Чёрт возьми, это же глаз Бога! — Но тут же зажимаю себе рот. Несостоявшийся статист-анахорет с мыслями не по ранжиру. Стоит Господу смежить глаза, и нас нет. Я выдёргиваю телефон из розетки и с головой ухожу в новую забаву. Вношу в сценарий исправления и дополнения. Возвращаю нас в фильм. Мы бежим через Дворцовый парк, камера едет по пятам. Я нахожу тот лист, что принёс тогда режиссёру, незамысловатую сцену, подвигшую меня стать сценаристом. Моё решение надуло одним порывом ветра. ПОНТУС видит маленькую собачонку, она бежит домой по мостовой вдоль тротуара, в зубах мясная нога. Почтальон раскладывает почту, слышу я. Уже наступило утро. Ночь опять прошла без сна. Снег лежит на балконе как толстое одеяло. Я перечёркиваю в ежедневнике ещё один день чистоты, а потом спускаюсь вниз за почтой. Мне два письма. Толстый конверт от Педера, это билеты Форнебю, Осло — Темпельхоф, Берлин. Самолёт вечером. Педер улетел заранее, чтобы условиться о встречах. Бронь номера в «Кемпински» тоже приложена. Три ночи в «Кемпински» обошлись в копеечку, потянули примерно на четыре опциона на сценарий плюс одна субсидия на проработку идеи. Но Педер говорит, что всё окупится сторицей. «Кемпински» это синоним контракта. Если у тебя здесь достойный номер, а в отельном баре карточка постояльца, остальное образуется само по себе как по мановению. Не выветривается из Педера оптимизм. Он верит в то, что сумеет сбросить вес, и в меня. Я вскрываю второй конверт. В нём лежит пуговица. И всё. Пуговицу я узнаю с первого взгляда. Её прятала в своей шкатулке Пра. Я холодею. Беру пуговицу в руки. Она почти ничего не весит. К ней прилагается записочка. Буквы полулежат, всего два слова: Пуговица отца. Я пристально разглядываю конверт. Пустой, ни моего имени, ни адреса. Видимо, он сам опустил его в ящик. Нет-нет. Это невозможно. Это не может быть правдой. Я подхожу к окну. Снег лежит на балконе как толстое одеяло. Красная птица взлетает с балкона. Я рывком задёргиваю занавески. Линейка Барнума полыхает, да толку чуть. Девяносто процентов знаний мы получаем глазами, пять — ушами, а остальное приходится на боль и запахи. Я комкаю бумажку, сую её в рот и жую. Жую долго, а потом глотаю. Пуговицу вышвыриваю в унитаз и спускаю воду. Одним легчайшим, как крыло бабочки, прикосновением я мог бы удалить всё с экрана, очистить его до блестящего гладкого безмолвия, уничтожить себя. Вместо этого я иду на кухоньку, взбираюсь на табуретку, открываю щиток воздуховода, запускаю внутрь руку и нащупываю то, что сам же и спрятал там от себя, завязавшего самообольстителя, да недостаточно, видно, надёжно спрятал — бутылку беленькой. Сок есть в холодильнике.
ОТКОРМКАСценарий Барнума Нильсена
1. Вечер. Кинозал
Мальчик, БАРНУМ, сидит в зале кинотеатра. Ему двенадцать лет. Но он недоросток, ему ничего не видно. Дама с высокой причёской заслоняет обзор. Он пересаживается и оказывается позади мужчины в шляпе. Он меняет место ещё раз. Без толку. Все выше его. Он тянет шею, наклоняется в одну сторону, в другую. Он едва видит экран.
Рекламная заставка. Рекламируется кока-кола, «Аякс», молочный шоколад. В конце концов Барнум забирается с ногами на сиденье, чтобы видеть. Публика потешается над ним. Разгневанный билетёр с проклятиями пробирается между рядов и вытаскивает его из зала. Публика смеётся и хлопает.
Становится темно. Тишина, разбавленная лишь шуршанием шоколадных обёрток На экране возникает название ОТКОРМКА
Начинается фильм.
Мы видим мальчика, ФИЛИПА, тоже чрезвычайно маленького роста. Он стоит у косяка в детской и измеряет свой рост. На нём только трусы. Плюс ботинки с высокими каблуками. Он тянется вверх, чтобы сделаться выше. Мы видим несколько мерок на косяке, рядом с каждой чертой написаны число и год.
Крик из зала.
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Сними ботинки, карлик! Кто-то смеётся. Остальные шикают на них.
Филип быстро оглядывается, начинает скидывать ботинки, но не успевает справиться с этим, как появляется ОТЕЦ. Это невысокий, чудовищно разжиревший человек, на вид почти квадратный. Он нагибается и подбирает ботинок с высоким каблуком. Затем отвешивает сыну оплеуху.
2. День. Кабинет школьного врача
Филипа измеряют, он в одних трусах. ШКОЛЬНЫЙ ВРАЧ, высокий поджарый мужчина в белом халате, внимательно смотрит на ростомер. Потом переводит взгляд ниже, на ноги Филипа. Мальчик не снял носки.
ШКОЛЬНЫЙ ВРАЧ. Носки сними.
Филип неохотно снимает носки и отдаёт их МЕДИЦИНСКОЙ СЕСТРЕ.
Школьный врач прижимает дощечку ростомера к его голове и снова внимательно смотрит на цифры.
ШКОЛЬНЫЙ ВРАЧ. Филип, ты поступал плохо?
Филип мотает головой.
ШКОЛЬНЫЙ ВРАЧ. Поступал, поступал. Иначе ты вырос бы, как все.
3. Вечер. Дома
Филип ужинает вместе с родителями. МАМА нервничает и молчит. Отец ест как на убой. Филип смотрит, смотрит на него и перестаёт есть. Блестящий пот заливает отёчное лицо отца и струится по тройному подбородку. Он смотрит на сына и говорит с набитым ртом.
ОТЕЦ. Филип, ты всё больше и больше походишь на меня.
Филип не отвечает, он не отрывает глаз от отца, тот всё жрёт и жрёт.
МАТЬ. Филип, давай тоже ешь.
Мама кладёт ему в тарелку еду. Филип не притрагивается к ней. Он таращится на отца в немом ужасе.
ГОЛОС ФИЛИПА. Я не желаю быть похожим на отца.
Отец рывком поднимает на него глаза.
ОТЕЦ. Что ты сказал?
ФИЛИП. Ничего.
ОТЕЦ. Ничего? По-моему, я отчётливо слышал, как ты что-то сказал.
ФИЛИП. Спасибо за ужин.
МАТЬ. Сначала поешь.
Отец встаёт. Он кажется ещё ниже и соответственно толще. Он сидел на пухлой подушке, которую теперь уносит на диван в углу. По дороге он останавливается и залпом выпускает газы. Мать смущённо опускает голову.
МАТЬ. Папа!
ГОЛОС ФИЛИПА. Тогда-то я и решил — перестану есть. Возможно, взамен я начну расти вверх?
Отец лежит на диване в гостиной, лицо закрыто газетой.
Это страница сообщений о смерти.
ГОЛОС ФИЛИПА. Терять мне, во всяком случае, нечего.
4. Школьный завтрак
Филип вместе с другими учениками сидит за длинным столом. Жестяная кружка молока, морковь, хлебцы, намазанные икрой. Он делает вид, что ест, но не глотает пищу.
5. Школа. Туалет
Филип стоит нагнувшись над толчком и блюёт. В дверь стучат, настойчиво, несколько раз. Филип разгибается и отпирает дверь. За ней стоят самые старшие школьники, они ждут его. Хватают и тянут к писсуару, он снова засорён, и всё льёт через край.
ПАРЕНЬ. Думаете, он умеет плавать?
Мальчишки хохочут. Хватают Филипа за загривок и нагибают ближе и ближе к нечистотам. Наконец его утягивает в слив, сквозь туалетную бумагу.
6. Клоака
Поток несёт Филипа по тёмному каналу под землёй. Он старается удержаться на плаву среди экскрементов, бумаги, мусора и крыс.
7. Ранний вечер. Улица