нет, — просит мама. — Иди к ним туда, пожалуйста! — Отец подчиняется. Он ужинает за столом капитана. Запивает палтуса в сливочном соусе бутылочкой пива. Громко переговаривается по-американски с какими-то туристами и чокается направо и налево. — У вас какое-то дело на севере? — интересуется капитан. — Да, я еду крестить сына, — отвечает отец. Капитан раскуривает сигарету и косится на руку в перчатке: — А в коробке вы, часом, везёте с собой не церковь? — Отец усмехается: — Можно сказать и так, — но никакими подробностями всеобщего любопытства не удостаивает. В день довольно одного правдивого ответа. Ему по вкусу роль человека-загадки, таинственного, с иголочки одетого, болтающего на всех языках. Вот он и наводит тень на ясный день. Подают кофе. Стол ходит ходуном. Блюдца съезжают к краю. Опрокидывается бутылка. Мигают лампы. Капитан недоволен, как пошла беседа. — А ваша супруга не пожелала отобедать с нами? — спрашивает он. — Она не выносит качки, — говорит отец. И в мозгу у него тотчас мелькает мысль, что это уже второй правдивый ответ за ужин. А из двух правд одна часто оказывается лишней, особенно если они сыплются с такой частотой. Лучше б он отоврался, промолчал, хоть нахамил бы. И точно, капитан задумывается. — На борту есть врач, пожалуй, он мог бы осмотреть вашу жену. — В этом нет нужды, — умоляет отец. Но капитан уже бьёт в ладоши. — Доктор Паульсен! — кричит он. За столом, в самом углу, измождённый старик, в рубашке с заношенным воротничком, трещиной поперёк стекла на очках и двумя пока уцелевшими пуговицами на жилетке медленно оборачивается, отодвигая стул, встаёт, точно восстаёт из другой жизни, и выглядывает из-за непрозрачной завесы часов и дней. — Кто? — лепечет он. Капитан машет ему: идите сюда. Отец наклоняет голову. Сколько он ни увещевает себя, страх сковывает его снова, от него не увильнёшь, такой он борзый. Этого отец и боялся, и ждал всё время: узнавания. Но не так же жалко и позорно обставленного! Он мечтал о триумфе, чтоб у них глаза повылезли на лоб от изумления. Доктор Паульсен подходит к ним, шатаясь на качающемся полу. Останавливается. Капитан манит его ближе: — На борту женщина с грудным младенцем, у неё морская болезнь. Что лучше предпринять в такой ситуации? — Нежданно доктора разбирает хохот. Абсолютно некстати прорезавшийся пьяненький смешок, который начинается хихиканьем непонятно над чем, а заканчивается всегда гоготом над самим собой. Арнольд Нильсен решается поднять глаза. — Вас смешит недуг моей жены? — Доктор закашливается и вытирает влажный рот рукавом. — Скажу вам, господа, что от морской болезни ещё никто не умер. Из человеческих невзгод она одна из самых крошечных. И проходит по мере того, как человек приспосабливается к движению корабля. — Арнольд Нильсен надувается заносчивостью. — А не стоит потыкать её шляпной иголкой в сердце, а? — спрашивает он. Доктор Паульсен выкатывает на него глаза, снимает очки, таращится, наконец возвращает очки на место. — Нет, тогда уж лучше сухари и полстакана вина. — Он кланяется и бредёт к своему месту. Победа осталась за моим отцом, Арнольдом Нильсеном, он по-прежнему не узнан. — Это был господин судовой врач? — спрашивает он. — Нет, — качает головой капитан и шепчет: — Доктор Паульсенсам смертельно болен. Его обследовали в Тронхейме, он безнадёжен, к несчастью. — И вдруг доктор Паульсен остановился между столов, обернулся и ещё раз поглядел на Арнольда Нильсена, словно тоже различил сквозь треснувшее стекло мутный призрак, тень, расплетшийся узелок времени. — С вашей женой всё наладится, — говорит он. — Но малыша я на всякий случай, пожалуй, должен посмотреть. — Отец с грохотом ставит чашку: — Мальчик в порядке. Ему не нужен доктор! — Капитан обходит стол. — Лучше послушать доктора. Качка будет усиливаться. — Вместе они спускаются в каюту. При виде незнакомого мужчины мать садится в койке, она удивлена и разгневана. У отца в руках сухарики и полстакана вина. Он бросается к матери. — Это судовой врач, он посмотрит, не навредила ли качка Барнуму. — Мать проводит рукой по колтуну растрёпанных волос и закрывает плечи. — С ним всё в порядке, — шепчет она. Но доктор Паульсен уже нагнулся над моей коляской. Откинул в сторону плед. Он надавливает пальцем мне на живот, затем убирает руку и долго молча стоит так, глядя на меня. Мать начинает тревожиться. Отец открывает рот. И тут доктор Паульсен разражается рыданиями. Он стоит, наклонившись над детской коляской, и трясётся от плача. Отец берёт старика за плечо и уводит в коридор, а когда возвращается, мать сидит ни жива ни мертва и прижимает меня к себе. — Почему он плакал? — шепчет она. — Доктор пьян. И очень извиняется, — объясняет отец. — Ты его знаешь? — допытывается мать. Отец обмакивает сухарь в вино и протягивает ей. — Нет, — отвечает он. Мать принимается сосать хлеб и сосёт до тех пор, пока её снова не рвёт. Отец обнимает её. — Когда я был мальчишкой, мне в море выворачивало все кишки каждый божий день. А потом кишки приноровились, хотя ощущение своей неполноценности осталось навек. — Отец смахивает с глаза слезу. — Ещё доктор сказал, что редко увидишь такого ладного младенца. — Мать молчит. Волны катят в иллюминатор. Мы на один ночной переход приблизились к северу, ночь развиднелась, пропустила свет. Мы забываемся полусном. — Полярный круг — это мысленная граница, — шепчет отец. — Ты почувствовала, как мы его пересекли? — Но мать не чувствует ничего, кроме великой усталости, она в отрешении, в ступоре, кровь отлила от мыслительного аппарата, а я, я ещё не дорос до таких масштабов, я вне сетки координат, сам себе куцая линеечка, пока безымянная, плывущая на собственные крестины. Когда пароход швартуется в Будё, отец поднимается на палубу. На причале сходит доктор Паульсен, поникший, трясущийся. Он вскидывает руку. Потом в последний раз поворачивается и растворяется и свете, подпирающем город.
Раннее утро, солнце. Вестфьорд переливается, дышит, он — широкая неторопливая волна, гоняющая сама себя. По другую сторону в голубом тумане торчат горы, и кажется, что земля ушла из-под них и они парят между небом и водой. Однажды он уже видел всё это, когда плыл в другую сторону. Он крепится из последних сил. Но того гляди расклеится, сломается. Поворачивать поздно. Наступившее было облегчение сменилось апатией, похожей на своего рода опьянение. Капитан окликает его с мостика: — Как супруга и малыш? — Приноравливаются! — кричит отец. Рассмеявшись, капитан уходит к себе в рубку. Стена Лофотенских скал надвигается. Чайки висят над пароходом крикливой тучей. В Сволваре отец убегает на берег. Час проходит, его нет. Пароходный колокол отбивает третий удар. Нервничает капитан. На пристани толпится народ, недоумевая, почему задерживают отправление. Двоих шустрых мальчишек отряжают на поиски Арнольда Нильсена, коротышки с чёрными блестящими волосами, волной падающими на лоб, в светлом пальто и перчатках. Тщетно: его нет ни в одном питейном заведении, ни в отеле, ни в рыболовной лавке. Прошло уже лишних полчаса. Капитан распоряжается убрать трап и отдать концы. Он в бешенстве сыплет проклятиями. Что ему теперь, нянькаться до конца рейса с брошенной, лежащей пластом бабой и её сосунком или ссадить их на берег, пока не поздно? Он мечет громы и молнии, но тут в толпе на пристани возникает шевеление. Народ расступается, освобождая проход. Голоса делаются тише. Крики смокают. Картузы и шляпы снимаются. Это наконец-то появился Арнольд Нильсен. И не один. Он ведёт с собой старого пастора. Тот давно не выглядит как раздутый штормом чёрный парус, а напоминает маленький освещённый солнцем флажок и едва поспевает за Арнольдом Нильсеном, который останавливается и берёт пастора на буксир. Стремительно спускается трап, капитан лично препровождает пастора на борт и усаживает нa ближайший к трапу стул. Потом он улыбается Арнольду Нильсену: — Ваша жена настолько плоха? — В ответ Арнольд Нильсен посмеивается и подпускает туману: — Раз со мной церковь, то нужен и пастор. — Потом он спускается в каюту за матерью, которая выносит меня на воздух. — Познакомься, — представляет отец, — с моим старинным другом. Он самый лучший пастор этого края и этой страны! — Мать в смущении разглядывает тщедушного старика, который встаёт со стула, медленно выпрастывает руку и касается её. Клянусь, прикосновение шарахнуло меня, как током, причём удар отдался матери, и она, покрепче прижимая меня к груди, опускается в реверансе перед этим старцем, почти безголосым, но с ясными работящими глазами и крестом на шее. — Я слишком много пел, — сипит он. — Пытался заглушить шторм. — И сумели? — спрашивает мать. — Нет, — отвечает пастор. И тетива, растянутая между смехом и плачем, складывается в улыбку на губах старика, когда он говорит: — Радостно будет крестить вашего малыша.
Они остаются стоять на палубе парохода, идущего мимо отвесной стены скал. Мать распрямила плечи, она полна сил, а я сплю, вымотанный ветром и наэлектризованный прикосновением пастора. Мать не дрогнула, даже когда пароход вспарывал крутые волны Москена. Приноровилась, одно слово. Зато ей на смену раскис отец. Он видит маяк. И Нюкене. Он обучает мать названиям всех-всех птиц, лишь бы отвлечься от сиюминутного страха. Он видит белые холмы, похожие на помёт бакланов. Они всё ближе. Арнольд не был дома восемнадцать лет. Он не знает, что ждёт его там. Зато на Рёсте его ждут не дождутся. Когда пароход швартуется к берегу плоского островка, соструганного штормами и солёной водой заподлицо с краем моря, на тесной пристани яблоку упасть негде. Слухи доплыли быстрее корабля. Их принесли волны. И ветер отбил телеграммы. Арнольд Нильсен притягивает к себе мою мать. — Чем это воняет? — спрашивает она. Отец с радостью ухватывается за вопрос, он выгадывает время, чтобы совладать с собой, чтоб всё узнать. — Пресносушеной рыбой, моя милая, — отвечает он. — Аромат сетей. — Куда мать ни бросала взор, везде торчали сушилы, увешенные рыбой, это напоминало странный сад, где на больных ветках усыхают неведомые фрукты. Мать говорила потом, что этот запах въелся в неё навсегда, в волосы, кожу, одежду, забился под ногти, она увезла его с собой с Рёста, и он то вдруг доводил её до рвоты, то пробуждал фантазии, неслыханные и необузданные. Но пока встречающие начинают терять терпение: Арнольд Нильсен будет сходить на берег, или что? Неужели он прикатил, чтобы развернуться и уехать, оставив их в дураках? И вдруг кто-то как закричит: — Колесо вернулся! Колесо вернулся домой! — Поднимается гвалт. Колесо кличут на все лады. Они уже видят, что вверх он так и не дёрнул, но вширь своё взял. Арнольд Нильсен зажмуривается, сглатывает, сглатывает колючий свет, ядрёный ветер, берёт мать за руку, и они сходят по трапу. Я просыпаюсь. Чую тот же запах, навсегда отбивший у меня способность проглотить хоть кусочек рыбы. И реву. Мать успокаивает меня. Отец здоровается со всеми, кому-то жмёт руки, лица сливаются, их не меньше занимает и городская дамочка, они во все глаза таращатся на молоденькую городскую фру в тонких ботиночках и с плачущим малышом. Отец замирает, озираясь. — Аврора и Эверт, — шепчет отец. — Где Аврора с Эвертом? — Но ответить ему никому недосуг: на берег спускают огромную коробищу, и выясняется, что Арнольд Нильсен привёз с собой не только жену и младенца, но ещё и ящик размером с рыбацкий сарай. — А ты его не откроеш