Я подумал о ленточках с именами, метках, которые мама нашивала на нашу одежду, чтобы она не перепуталась на физре, в бане, на танцах или у зубного. С тех пор как мы обзавелись машиной, мама на метках вовсе помешалась. Вся наша одежда была помечена, рубашки, свитера, носки, шорты, знаменитая замшевая куртка, шапки, варежки и даже трусы она снабжала надписями: Фред Нильсен. Барнум Нильсен. Наша одежда не могла нигде заплутать.
И вот теперь, когда всё давным-давно произошло и быльём поросло, я думаю о лабиринте, о мальчике из «Сияния», как он мечется меж засыпанных снегом кустов изгороди и в зале кинотеатра «Сага» Педер в страхе вцепляется мне в руку, пусть нам уже по тридцатнику, но мы оба страшно пугливы, каждый по-своему. Внутри уха, там, где прикрепляется нерв, тоже лабиринт. Он заполнен прозрачной, немного студенистой жидкостью, лимфой, и похож на улитку, которую летом можно найти у воды и использовать как наживку. И в глазу тоже должен бы быть лабиринт, в недрах глаза, но там лишь слёзы и мышцы, и я вижу, как Фред вытягивает палец и медленно ведёт им по пыли под столом в гостиной, вдоль письма, мимо нейлоновых чулок, через линию в нашей комнате и дальше, к стиральной машине, и он бормочет себе под нос, по буквам складывая писание дня. — Нельзя было этого говорить, Барнум. — Мне страшно: — Чего? Чего нельзя было говорить? — Что они наврали Пра, — отвечает Фред.
Фред принёс домой гроб. Притащил он его посреди ночи. Я дремал в полусне. И проснулся от его возни во дворе, он волок по снегу что-то тяжёлое; наконец, приглушив голос, кликнул меня. Из постели я вылез тихо-тихо, дрожа как лист: что он там ещё отчумил? Открыл окно и посмотрел вниз. Фред был уже рядом с бельевыми верёвками, придавленными мокрым снегом чуть не до земли. Он тащил за собой санки, на которых стоял гроб, белый гроб. Дойдя до чёрного хода, он поднял голову и посмотрел на окно, в котором мёрз я. Пар изо рта расплылся вокруг его лица, как серое облако. — Ну, идёшь помогать?
Я в секунду оделся и шмыгнул к выходу. Все спали. Из замочной скважины, в которую я походя заглянул, сквозило. Маму было не увидать за отцом, он распластался на животе и походил на мёртвого кита. Ляг он на маму, ей каюк. Из отцова свороченного набок, заложенного носа вырывался резкий, визгливый храп. Всё это бредни, я обознался, не мог Фред притащить гроб. Хотя с ним что только не оказывалось правдой. Уж как мне хотелось пойти досыпать, а утром сделать вид, что всё это мне приснилось! Но я не пошёл спать, а заглянул к Болетте и поправил на ней одеяло, чтобы не простудилась. Параллельно тому, что отец раздувался и пух, Болетта ссыхалась. Если так и дальше пойдёт и она проживёт долго, под конец от неё ничего не останется. Тоже способ уйти из жизни. Лицо её напоминало мумию, которую я видел в National Geographic, ту, что пролежала в пирамиде пару тысяч лет. Я бережно положил руку Болетте на лоб, сморщенный, как грецкий орех, но целовать её я давно оставил, она на вкус как рыбий жир. Болетта улыбалась во сне. Ясное дело, мне примерещилось со страху. Где бы, интересно, Фред добыл гроб? И я припустил вниз по чёрной лестнице. Фред был уже в лёгком нетерпении. Он курил. Подушечки пальцев желтели. — Ты сперва ванну принял, нет? — Я лишь во все глаза таращился на санки. На них таки лежал гроб. Я не ошибся. — Это что? — спросил я тихо. Фред покрутил пальцем мой висок, с нажимом. — А ты как думаешь? — Это что, гроб? — Нет, Барнум. Санки. Я готовлюсь к Олимпийским играм, одиночный бобслей. Ты не рехнулся, часом? — Но где ты его раздобыл? — Поменьше тревожься об этом.
Он убрал руку с моего виска и дал мне затянуться. Это оказалась папироса без фильтра из наследства Пра, они были зверской силы, сухие, как сено, и набиты наверняка примерно в то же время, когда король Хокон ступил на норвежскую землю. Я зашёлся в надсадном кашле. Фред вывинтил бычок из моих губ и вышвырнул его в снег. Но он продолжал тлеть и там. Потом Фред хлопнул меня по спине: — Барнум, ты как хочешь: будем будить весь дом или ну его?
Я проглотил табачный дым и поднял глаза. Все окна над нами чернели. За ними спали соседи, не ведая, что творится рядом с ними. И я подумал, что примерно половину жизни, если не больше, ведь многие дрыхнут чуть не всё воскресенье, мы ничего не видим и не слышим, полжизни мы спим мертвецким сном, а оставшееся время убиваем на застилание кроватей. Я забыл закрыть окно в нашей комнате. Теперь простужусь ночью. И помру сегодня же. Фред подтолкнул меня к санкам: — Впрягайся! Будет от тебя хоть какой толк, недотёпа?
Красный глаз мерцавшего окурка прогорел и ушёл под снег. Мы взялись за гроб с двух сторон и потащили его вверх по чёрной лестнице. На каждой площадке мы останавливались и ничего не говорили, чтобы не перебудить жильцов. Я шёл первым, на чердаке шкарябнул лицо сухой и колючий холод, потому что все печи уже забили или разобрали и чердаком почти не пользовались. Стены скрипели под ветром. Меня пошатывало. Всё ходило ходуном, как на море в качку, и я тоже. Лампа на потолке разбилась, но Фред предусмотрел и это. У него оказался фонарик, который он взял в рот, чтобы нести и светить одновременно. Я бы, конечно, о свете не подумал. Зато я и не являюсь домой за полночь с гробом на саночках. На провисших верёвках кто-то позабыл пару длинных подштанников жёлтого цвета, они свисали до полу, словно изготовясь спрыгнуть вниз и сбежать отсюда. Луч света дёрнулся в другую сторону: паутина, ржавый ключ, пустая бутылка, газета — лежит на полу и сама перелистывает страницы. Мы занесли гроб в самый дальний чулан и осторожно поставили его там. В люке крыши висела луна. От пустых мешков из-под угля, лежавших вдоль стены, поднималась чёрная пыль. Я бывал здесь раньше, но сейчас казалось, что с тех пор утекло полжизни и всё выглядело незнакомым. Я пришёл не ломать руку. Просто гроб принёс, на пару с Фредом. Мама не велит нам ходить на чердак. Фред выплюнул фонарь и направил луч на меня. Я закрыл глаза руками. — Не очень тяжёлый, — прошептал я. Фред расхохотался. — Ты думал, в нём кто-то лежит?
Я не ответил. Без предупреждения Фред кинул фонарь мне, жёлтая дуга прочертила темноту, я еле поймал его. Посветил на дверь — вдруг там стоит кто-то, а мы не знаем? Я хотел вычерпать темноту и наполнить её светом. Мне нужно было видеть. — Тут мама и сушила бельё, — сказал он. И я увидел её, мёртвую птицу, она лежала прямо под луной в люке, осталось от неё всего ничего, остов одного крыла, приставшего к чёрной пыли и похожего на отпечаток ноги. Я подошёл ближе. И обнаружил ещё глаз, сморщенную горошину, похожую на изюмину. Фред дёрнул меня за локоть. — Свети-ка, — шепнул он.
Я должен был держать фонарь обеими руками и светить в гроб. Фред откинул крышку. Внутри гроб был обит красной материей, типа шёлка, присборенной по краям в складки. Даже подушка имелась, и на вид казалось, лежать в нём вполне приятно. Меня неожиданно пробрала дрожь, спина от затылка и ниже покрылась мурашками. Фред повернулся ко мне и улыбнулся. — Стильно, — сказал он.
Потом снял куртку и лёг в гроб. Он сложил руки на груди и лежал совершенно тихо с широко открытыми глазами. Мне показалось, он стал бледнее и худее, точно щёки сдулись и ввалились. Я вцепился в фонарь, чтоб он не дёргался, это в его блеклом свете и в матовом свете луны Фред так выглядел: мёртвым, краски словно отхлынули от лица, и он лежал не шелохнувшись. — Фред, не дури, а? — прошептал я.
Из люка в крыше тянуло холодом. Вокруг листов железа намёрз снег и лёд. Было слышно, как снег, глыбы снега отваливаются и сползают вниз по крыше. Я прикидывал, сколько времени могло пройти, который теперь час, но взглянуть не решался. Луна скрылась. Моя тень слилась с остальной чернотой.
— Фред, а Фред? Пожалуйста! — Но он по-прежнему лежал со склеенными руками и застывшим взглядом, словно бы пустым, точно ничего, что он повидал в жизни, больше не существовало, включая и меня, и фонарь в моих руках, и бьющий из него на Фреда свет, и вдруг я перестал узнавать Фреда, было полное ощущение, что рядом в гробу лежит чужой мёртвый человек.