— Ничего. На первый раз сойдет, — одобрил Сотник. — Потом покажу, как с седла подтянуть подпругу. Сверху легче.
Так. Три коня готовы к походу. А как же Мак Кехта? Я совсем упустил ее из виду. Сумеет ли? Я ж не знаю, седлала она сама или этим занимался Этлен. Как у сидов принято?
Перехватив мой взгляд, феанни дернула плечом. Мне даже послышалось фырканье разъяренной кошки. Быстрым шагом подошла к оставшемуся коню — черному со светло-коричневыми подпалинами на морде. Наклонилась, положив на вытоптанную землю загона сверток. Это ж мечи телохранителя! Вот почему она медлила до сих пор — просто не знала, куда их девать, как освободить руки. А теперь, видно, решила во что бы то ни стало показать тупоголовым салэх, что и она всё знает и всё умеет. Вот уж воистину говорят: гордость хуже глупости. Седлала Мак Кехта ловко и со знанием дела. Даже Сотник одобрительно покивал. А вот мечи явила на всеобщее обозрение зря. Хоть и в ножнах, и связаны перевязью, а крестовины эфесов ни с чем не спутаешь. За моей спиной пополз шепоток.
— Ну и баба…
— Ты глянь, как управляется!
— А что у ней там? Уж не мечи?
— Окстись, откудова?
— Не, точно мечи…
— Что ж то за баба такая?
— Ишь, рожу прячет. Уродина, что ль?
— А можеть, мужик?
— Да не, мелкий какой-то… Не мужик. Точно не мужик.
Плохо. Ой как плохо. Ни к чему нам излишнее внимание. Нужно серенькими быть. Как мышки.
Сотник, видно, о том же подумал. Резко махнул рукой:
— Выводи коней!
Я взял своего за ременный повод и повел к выходу, с которого уже сняли перегораживающую жердину. Мешок оттягивал плечо. Надо потом придумать, как его к седлу приторочить.
Толпа раздалась, пропуская меня. За мной шла Гелка. Потом Мак Кехта. Замыкал шествие Сотник, то есть Глан, конечно.
— Ну, прощай, Меткий, — поклонился я напоследок лысоватому ардану из вежливости.
Но траппер не удостоил меня ответом. Стоял, о чем-то задумавшись. Да и Сущий с ним. Виделись всего ничего, приязни друг к другу не испытали особой, а дальше пути-дорожки разойдутся, и не увидимся больше никогда. Ладно. Горя иного у меня не было бы.
Я шагал, стараясь незаметно, по возможности, оглядываться на спутников, и потому не прозевал. Видел всё случившееся в подробностях.
Не зря Меткий стоял задумавшись, словно сам с собой беседу в душе вел. Когда Мак Кехта поравнялась с арданом, рука его протянулась вперед, пальцы дернули за полу плаща, скрывающего фигуру сиды. Свалился с головы капюшон, открывая на всеобщее обозрение неровно обрезанные волосы цвета светлого золота — ни койфа, ни подшлемника она не носила еще с пещерного похода. Заостренные уши, раскосые смарагдовые глаза, высокая переносица…
И в тот же миг плащ, удерживаемый от падения крепкими завязками, взлетел крылом ночной птицы. Блеснула в лучах утреннего солнца сталь меча.
Хрипло каркнув, Меткий схватился за горло. Меж его толстых пальцев, черных от работы, возникли тоненькие алые струйки. Ардан тяжело рухнул на колени, а потом и на бок, неестественно подвернув левую ногу.
Толпа ахнула и подалась назад. В сгустившемся воздухе скопилось молчаливое напряжение. Люди замерли, не осознав пока в должной мере, что же случилось.
Мак Кехта стояла напряженная, словно натянутая струна. Меч в вытянутой руке острием в сторону трапперов. Скорчившийся труп у ее ног лучше всякого глашатая объявил, кто есть кто.
Мгновения тянулись…
А потом истошный бабий визг прорезал тишину:
— Уби-и-или-и-и-и!..
Срывая с головы белый плат, рванулась к Меткому его жена. Я узнал ее. Видел вчера мельком. Добежала, упала лицом в расплывающееся кровяное пятно и завыла:
— Убили! Сокол ты мой ясный! На кого ж ты меня с детками покинул! Юрас, открой глазоньки ясные! Поднимись на ножки белые!
Оно понятно. Хороший был человек, плохой, а всё ж свой, родной. Вот, значит, как его звали — Юрас. Редкое имя у арданов. Первый раз встречаю.
И тут толпа забурлила. Бабы кинулись ловить и утаскивать ребятишек. Мужики с мрачной решимостью посунулись к кольям и жердинам.
— Назад! — Голос Сотника ударил бичом. Так, должно быть, командовал он армиями в бою. Не орал, нет, просто громко сказал, но перекрыл и крик вдовы, и гомон трапперов.
Если кто и помышлял всерьез кинуться в драку, несмотря на меч в руке Мак Кехты, то после окрика храбрецов не осталось. Легко, очень легко люди допускают властвовать над собой и охотно подчиняются сильному. Трусость не трусость. Слабость не слабость. Наверное, самосохранение. Я не трону, авось и меня пощадят. А то, что оброком обложат непомерным, последние штаны снимут, а то и вовсе на барщину или в рабство уведут, так то чепуха. Главное — уцелеть.
А что это я рассуждаю? Сам такой. Соглашаюсь, кланяюсь, иду за большинством. Лишь бы уцелеть. Не герой.
И снова в памяти всплыли отблески костров на искрящемся снегу и негромкий голос Сотника:
— Тогда я остановлю их.
Я так не смогу никогда в жизни. Пойти один против многих, выступить против родной крови, но сохранить справедливость.
От размышлений отвлек меня Сотник:
— В седла, живо!
Слова его сопровождало неуловимое движение ногой. Взмах! Толчок другой. И он уже верхом. По-прежнему внимательно следит за арданами.
Мак Кехта опустила меч. Процедила сквозь зубы:
— Салэх. Болэхт. Бр'алэ.
В переводе со старшей речи:
— Мразь. Быдло. Трусы.
Да, высоко она ценит людей, оказавших ей гостеприимство. Пусть и не безвозмездно, а всё-таки какое ни есть. Я-то, пустая башка, надеялся, что она смягчилась сердцем, поняла хоть что-то в жизни, отличает добро и зло. А! Всё впустую. Или просто понятия добра и зла, чести и бесчестия у нас и перворожденных слишком разнятся?
Сида взмахнула мечом, стряхивая алые бусинки, спрятала клинок в ножны и легко вскочила в седло.
Вскарабкались и мы с Гелкой. Она — легче. Я — как мешок с навозом. Пока поймал стремя носком, пока забрался, судорожно цепляясь пальцами за обе луки. От неумения едва седло набок не стянул, но худо-бедно утвердился, выровнялся. Что дальше?
— Шагом, — скомандовал Сотник.
В этот миг жена Меткого подняла измаранное кровью лицо. Вперилась в сиду:
— Ты, кровопийца лютая! Что ж ты наделала!
— Я наказала дерзкую тварь. Червь, посмевший протянуть руку к дочери и супруге ярла, жизни не достоин.
— Ты?.. — Баба не назвала ее по имени, хоть и догадалась. Да и все догадались, чего уж там греха таить. Слухами земля полнится. Кто еще из жен ярлов кровавый урожай собирал по обоим берегам Ауд Мора, за Аен Махой и в Лесогорье? Мало кто, понятное дело, мог ее описать, да во внешности ли дело? Видно птицу по полету, а человека — да и сида тоже — по делам.
— Да. Я — Мак Кехта, — подтвердила феанни. — Я мщу, и нет ни в сердце, ни в разуме моем мира с салэх. Сдохните все, грязные твари.
Вот сказала так сказала. Ни прибавить, ни убавить.
— Ты мстишь? — медленно произнесла баба. — Ты не мстишь, ты лють свою тешишь. Крови никак не напьешься, навроде стрыгая злобного. Будь ты проклята на веки веков. Чтоб тебе дитя никогда не качать, чтоб ты захлебнулась кровушкой нашей, чтоб тебя гром с неба поразил. Не любить тебе и любимой не быть, гадюка ядовитая. Чтоб ты своим ядом траванулась, своей сталью закололась, своим языком подавилась… Хуже ты зверя лесного, хуже волка с медведем — они без нужды овцы не задерут. Хуже стрыгая с клыканом — они на прокорм себе убивают. Ты ж, ведьма беспощадная, радуешься, коли жизни лишаешь. Пускай кровь, тобой пролитая, на тебя ж и падет… Будь ты проклята!
Я видел, как напряглась спина перворожденной. Того и гляди, за клинки схватится. Не успеем тогда осмелевшую от горя бабу защитить. Порешит. Как есть порешит…
Видно, и Сотник подумал о том же.
— Уходим. Рысью!
Мак Кехта зашипела, плюнула в грязь и выслала своего черно-подпалого в рысь.
— На восход. К Аен Махе, — продолжал направлять Сотник.
К Аен Махе? Это правильно. Мне одно непонятно: как мы теперь на левый берег переправимся? С лошадьми. Даже если лодку найдем, их-то в нее не затащишь. А надо удирать. Как можно быстрее и как можно дальше. Разумеется, я ни единого мига не предполагал, что в арданах проснется тщательно забитая храбрость и они снарядят отряд в погоню. Это вряд ли. Вот расстрелять нас из луков они могли бы запросто, если бы захотели. Стрела из охотничьего лука, попав коню в бок, прошивает насквозь. Он ведь на лося да на оленя снаряжен. И две-три сотни шагов для прицельного выстрела не помеха. Но коли сразу не кинулись, догонять для мести уже не станут.
Я повторюсь: у мирного человека — ремесленника, охотника, крестьянина — в душе сидит запрет на убийство. Дело даже не в боязни согрешить и не пройти Поле Истины. Просто претит отнятие жизни. Это воины, разбойники, пираты давно через природу переступили, зачерствели сердцем. Кто всю жизнь мечтал о разудалой жизни, тот — раньше. Кто поневоле в войско попал — со временем. Сердце такой же орган, как и ладонь или пятка. Мозоль нарабатывается. Или всего-навсего устает сопереживать. Не у всех людей. Некоторые до смерти каждую пташку, каждую букашку, травинку-былинку жалеют. Так исключения из правил правила подтверждают. Кто ж из учителей это говорил? Кажется, Арисфон. Он нам основы землеустройства и измерения преподавал. Как сейчас помню: коли две стороны в треугольнике равны, так и линия, из угла к середине третьей стороны проведенная… Что она там делает? Вот те на! Забыл. То ли угол напополам делит, то ли еще чего-то… Ну, это не важно. Важно, что ошибался я в сиде. Никаких сдвигов в ее душе не произошло. Как была кровавой убийцей, так и осталась. Жизнь людская для нее дешевле разменного медяка. А жаль. Не в том смысле жаль, что дешево ценит, а в том, что ошибался. Не удалось добром смягчить заскорузлую душу. Уж не знаю, возможно ли это вообще и какие усилия для того нужны.
Тут меня тряхнуло так, что едва зубы не повыскакивали.
Что такое?