Кавалерия представляет собою высший род войска. Туда выбираются самые красивые афганцы и газарейцы и подбираются лучшие лошади. Среди разнообразных мундиров афганской кавалерии, по типу похожих на английские, особенно красивы красные мундиры с чалмами, вместо смешных пестрых касок, которыми снабжены прочие полки.
Но все же, несмотря на всю щеголеватость мундира, и этот полк уступает армейской кавалерии, которая в своих национальных костюмах представляет великолепное зрелище. Красавец-афганец в живописно надетой чалме или конической барашковой шапке, в черном бешмете, с примкнутою за спину винтовкой представляет собою величественно-воинственный вид и кажется несравненно мужественнее афганца, одетого в самый изысканный европейский мундир.
Афганский кавалерист, выросший на лошади, как и наши кавказцы, сильно привязывается к ней. Первая забота кавалериста-афганца — это его скакун. И он скорее согласится голодать сам, нежели лишить своего любимца коня корма и хорошего ухода. Также один из предметов роскоши у афганца составляет его холодное оружие, и часто в чайхане или в офицерских казино затеваются горячие споры на эту тему, оканчивающиеся часто даже кровавыми драмами.
Артиллерия в Афганистане немногочисленна, и орудий[69] насчитывается всего до трехсот пушек новейших систем, и, кроме того, как пришлось убедиться при знакомстве с майором-артиллеристом, афганцы плохо обучены артиллерийскому делу, и он, офицер, не знал самых начальных теоретических вещей, представляющих собою азбуку артиллерии. Однако это обстоятельство не мешало афганской артиллерии приносить значительный вред англичанам, особенно в 1895 году, во время вторжения английских войск в Читрал.
Офицеры афганской армии делятся на два класса: на офицеров, получивших образование, и офицеров, выслужившихся из простых солдат. Те и другие представляют собою страшный контраст. Первые ищут себе более интеллигентного общества, читают английские газеты, состоят членами военных клубов и постоянно носят свой мундир, которым, подражая англичанам, гордятся. Из них выбираются эмиром лица для занятия должностей в государстве, они в большинстве случаев и командуют полтанами (батальонами), топ-ханами (батареями) и полками в кавалерии. Вторая же категория не имеет ничего общего с первой, за исключением строя; она ищет себе среду более подходящую и находит ее среди солдат, с которыми офицер 2-й категории преспокойно пьет чай в чайхане, кутит и держит себя совершенно по-товарищески, тем более что вне строя такие офицеры избегают носить свой мундир, а обыкновенно одеваются в национальный костюм. Но лишь только этот же самый офицер вступил в отправление служебных обязанностей, он забывает всякие частные отношения, и строгая дисциплина занимает у него первое место.
Мундиры офицеров крайне разнообразны и соответствуют чинам. Многие из них сшиты из темно-синего сукна с красною выпушкой, а у артиллеристов еще с вышитыми на воротниках гранатами. Некоторые красные или белые шитые золотом и с плетеными плечевыми погонами мундиры летом прикрываются однобортными и полотняными куртками, предохраняющими их от палящих солнечных лучей.
Многие франты, приобретя себе европейскую обувь, щеголяют лаковыми сапогами, но страсть к национальному головному убору все же сохраняется и между ними, и они с большой охотой носят белые чалмы или остроконечные каракулевые папахи.
Вообще войска Абдурахмана могут похвастаться перед войсками прочих азиатских народов. Они хорошо обучены по английским уставам, строго дисциплинированы, да и с хорошей нравственной выработкой.
Красавец афганец с большими усами, с черными, как смоль, кудрями, собранными и взбитыми на висках и красиво выбивающимися из-под белой чалмы, с кокетливо подстриженною или бритою бородою, с воинственно-гордой осанкой представляет собою довольно отрадное явление после встреченных вами обитателей пустынного Памира и окружающих его ханств; большую симпатию вы чувствуете к афганцу, видя в нем сотоварища по оружию и по духу, а если встретите в нем врага, то гораздо приятнее видеть перед собою мужественное лицо героя и сознавать, что есть кого побеждать и что каждый шаг ваш сопряжен с опасностью в лице достойного и храброго врага.
12. Освобождение пленных. Рекогносцировка. Перевал Ионова
Настало 25 июля — день выступления, и полковник Ионов сделал распоряжение за час до отправления авангарда освободить пленных и снарядить их как следует. Узнав об этом, я забежал в афганскую юрту.
— А, саломат, тюра! — приветствовал меня афганец.
— Собирайся, сейчас домой вас отпустят.
— Не может быть.
— Я тебе говорю.
Афганец перевел сотоварищам принесенную мною весть.
— Кулдук[70], — сказал он, но в его тоне все-таки слышалось недоверие.
— Говорил я тебе, что отпустят вас, — так и вышло.
В это время в юрту вошел дежурный по отряду с переводчиком.
— Скажи им, что они свободны, — сказал он. — Им дадут оружие, лошадей, провиант, и они могут себе ехать на родину.
Как просияли лица у несчастных пленников, когда переводчик сообщил им о давно ожидаемой свободе.
Они повскакали со своих мест и стали одеваться. Через полчаса афганцы сидели на лошадях.
— Ну, прощай, тюра, — сказал мне мой приятель, — да пошлет Аллах на твою голову счастья и здоровья. — И он пожал мне руку.
Как доволен был он, какое праздничное выражение было на его лице! Он красиво сидел в седле и ожидал, когда разрешат ему двинуться в путь.
— В ружье! — раздалась команда.
Все бросились к своим местам, и роты, колыхаясь, начали равняться. Небольшая вереница пленных потянулась мимо нас. Они улыбались и, кивая головой офицерам, говорили: «Хош, тюра», «Хош, тюра», то есть прощайте, господа. Около камня Чатыр-Таш отряд опять разделился на две части: пехота и артиллерия двинулись прямо к Мургабу, а сотня, уже ходившая на Ак-Таш, была назначена в новую рекогносцировку, для объезда самых отдаленных частей Памира, которые, по донесениям киргизов, были заняты китайцами.
— Ну, с Богом, отправляйтесь, капитан, — напутствовал полковник Ионов капитана С., начальника рекогносцировки.
— Сотня, справа по три, шагом — марш! — раздалась команда.
Мы направились вверх по реке Аличуру и, оставив его в левой стороне, потянулись то левым, то правым берегом реки Гурумды. Чудную картину представляли собою горы, окаймляющие долину. Они отвесными стенами возвышались над рекою и неровными зубчатыми вершинами, напоминающими сказочные замки, резко выделялись на чистом и особенно ярком здесь небе. Мы поднима-лись к перевалу Тетер-су и, войдя в ущелье, остановились на ночлег.
— А вот завтра опять тутек испробуем, — сказал есаул В.
— Да разве и на этом перевале он есть? — спросил я.
— Не на самом перевале, а по ту сторону его, это все-таки не так несносно: тысячи на четыре футов ниже.
Я с трепетом ожидал ужасов тутека и вспоминал рассказы о нем есаула. Подъем на перевал был почти незаметен; путь, пролегающий по каменистому грунту, оказался превосходным, и если бы не снег с ветром, то все было бы прекрасно.
При спуске с перевала я стал ощущать слабость, явились симптомы удушья, но не в сильной степени; только голова очень разболелась. Как говорили казаки, здесь тутек был несравненно слабее, чем на Малом Памире. По другую сторону перевала погода резко изменилась; необычайный зной явился на смену снега и ветра, так что мы сняли все верхнее платье и остались в рубашках.
Таким образом, благополучно миновав тутек, мы вступили в долину реки Кормчи и раскинули палатки под перевалом Бендерского[71]. Местность эта представляла собою узкую лощину, окруженную заоблачными хребтами. Жалкая, полусгоревшая трава небольшими островками прогладывала на берегу реки, и природа Памира была здесь не менее мертва, как и в других частях его.
— Ваше высокоблагородие, — окликнул есаула казак.
— Чего тебе?
— Траву нашли.
— Где?
— Да вон в этом ущелье, — указал казак на чернеющуюся перед нами щель. — Всего версты три будет — просто выше пояса трава.
Мы приказали подать лошадей и отправились. Действительно, только успели палатки наши скрыться за скалами ущелья, как мы были поражены метаморфозой ландшафта. Высокая, достигающая колен трава, великолепные ручьи с чистою зеркальною водою, мелкий кустарник — все служило поводом к предположению заключения, что в таком оазисе суровой «крыши мира» должна обитать какая-нибудь тварь. И действительно, не успели мы проехать и двух верст, как казак подъехал ко мне и, указав на небольшой откос, сказал полушепотом: «Гляньте, ваше благородие, — архары».
Шагах в пятистах от нас паслось целое стадо горных баранов — это были самки. Самцы никогда не ходят стадами, а самое большее по трое, чаще же они бродят в одиночку. Мы спешились, взяли у казаков винтовки и стали подкрадываться к стаду. Архары долго не замечали нас, так что нам удалось подкрасться к ним шагов на сто. Сердце мое сильно билось. «Вот и по архарам постреляю», — думал я.
— Ну, довольно, стреляйте, — шепнул мне есаул.
Два выстрела грянули разом и, подхваченные эхом, понеслись по ущельям. Архары вздрогнули и, как горох, рассыпались по скату. Результат был удачен: две жертвы валялись на траве. Приказав казакам взять обе туши, мы, в надежде убить еще хоть одного архара, побрели по откосу и направились к зеленевшему кустарнику.
— Что это? Собака? — удивленно спросил я, указывая на необыкновенного зверя, остановившегося в недоумении против нас.
— Какого черта собака, это здешний медведь, — сказал есаул и прицелился.
Медведь оставался неподвижным. Он, очевидно, первый раз видел людей и относился к нам очень доверчиво, давая возможность хорошенько себя разглядеть. Это был маленький, величиною с волкодава, медведь, скорее похожий на собаку, чем на медведя. Его грязно-серо-бурая шкура была в каких-то