– Не помню… Вероятно, в корзину для мусора.
– Когда вы пили бордо, вы не залили вином подоконник?
– Нет.
– Тем не менее вы его тщательно вымыли.
– Обычный педантизм.
– Вы и внешние подоконники за собой моете?
– Внешний подоконник вымыл дождь, капитан.
Максим Максимыч постучал себя по лбу:
– Ах да, ночью прошел дождь…
– Ничего ты не забыл, – процедил учитель, – но тебе меня не переиграть.
Соколов остановил машину.
– А я с тобой и не играю, Гнеушев! Все игры закончились, когда я увидел Лизу мертвой. И если бы я был уверен, что ее убил ты, я пристрелил бы тебя не раздумывая.
– За чем же дело стало? – хладнокровно поинтересовался Гнеушев. – Пистолет в расстроенных чувствах еще не потерял?
– Не уверен я. Но не нравишься ты мне. Когда ты первый раз шел от гостиницы, то должен был проходить в нескольких метрах от места убийства. Конечно, было еще темно. Но на убитой было белое платье. Как ты ее не заметил? Грибы в кустах видишь, а мертвое тело возле дороги – нет?
– Бывает.
– Не мог ты ее не заметить, стрелок. Значит, одно из двух. Или это ты ее убил, или натолкнулся на мертвое тело, страшно испугался и решил «опоздать» на поезд. Ты боишься уезжать. Вид у тебя гордый, а в глазах тоска смертная. Кто-то тебя подставил, учитель! Ты решил его перехитрить и напрашиваешься на арест. Потом выяснится, что ты невиновен, а за это время найдут настоящего убийцу. Но зачем ты хочешь отсидеться в камере? Что такого рассказал тебе Палисадов? Рассказал, еще не зная, что произойдет убийство.
– Останови машину. Я передумал идти в музей.
– Не хочешь мне помочь?
В глазах Гнеушева промелькнуло подобие сочувствия.
– Эх, капитан! Не быть тебе майором!
– Это я и без тебя знаю.
Соколов не впервые находился в кабинете Палисадова и каждый раз с невольной завистью отмечал там идеальный порядок. Такой же, как в той полудеревенской комнате, где юный Дима впервые открылся ему с неожиданной стороны. Над столом Палисадова висел портрет Дзержинского, инкрустированный из разноцветных пород дерева. «Зэк мастерил», – почему-то с неприязнью подумал Соколов.
– Максим Максимыч! – неискренне обрадовался Палисадов. – Накопали что-нибудь интересненькое?
– Почти ничего, – осторожно ответил капитан.
– Ну и не надо! Дело оказалось таким простым, что даже немного обидно. Не стоит выеденного яйца. Приехал я в пансионат, а там о случившемся ни сном ни духом. Это, думаю, хорошо! Фактор неожиданности всегда помогает. Собрал персонал, выдержал театральную паузу и – шандарахнул! Что тут началось! Бабы воют, заведующий в шоке… Но я молчу. Вы мой глаз знаете! Если бы кто-то из них ваньку валял, я бы его моментально вычислил.
С этим Соколов поспорить не мог. Глаз у майора был наметанный.
– Нет, никто ничего не знает, – продолжал Палисадов. – Иду в комнату Половинкиной. Там всё вверх дном, на полу бельишко скомканное, и среди, я извиняюсь, трусов и бюстгальтеров – клочки какой-то фотографии. Складываю: парнишечка получился. В тельняшечке, симпатичный такой, уши как у летучей мыши. Кто такой? Гена Воробьев, бывший морячок, из деревни Красный Конь. Оказалось, любил наш морячок Половинкину сильно-пресильно! Приезжал к ней часто-пречасто! Продукты ей деревенские возил и тэ дэ и тэ пэ. Но с любовью у них не вытанцовывалось. Я ведь покойницу немного знал. Красивая была девушка, но с большим гонором! На нее многие приезжие заглядывались. Но себя, как говорится, блюла. Видно, жениха присматривала либо любовничка постоянного. Но какое у наших гостей постоянство? Дома жена, теща, партком… В общем, не обламывалось бедной Лизе ни с одной стороны. А морячок рядом. С одной стороны – удобно. Но уж очень надоел, ревностью замучил. Короче, крепко они с ним поругались вчера. Кричал он на нее так, что стекла звенели. Потом выскочил на улицу злой, поцарапанный (!), сиганул на мотоцикл и был таков. Горничные – к Лизе. Думали, может, прибил ее? Нет, спокойная, даже повеселевшая. Жалко, говорит, Геночку! Парень он хороший, но ничего не поделаешь.
Максим Максимыч слушал его, потупившись.
– Звоню в Конь участковому, – продолжал Палисадов, – спрашиваю о Воробьеве. Про убийство – ни гу-гу. Есть такой хлюст, отвечает. Сидит в камере и похмельем мучается. Оказалось, вернулся наш воробышек в село утром, часиков в восемь, пьяный вдрабадан, а в глазах его, выражаясь высоким слогом, горят злоба и мщение. Ворвался в село на мотоцикле, передавил кур и в довершение ночных геройств подрался с продавщицей. Отказалась ему бутылку в долг давать.
– Исключено – Соколов поднял глаза на Палисадова. – Генка за Лизой как тень ходил с двенадцати лет. Дышать на нее боялся, думал, что она не человек, а ангел во плоти или видение прекрасное. Ей от него из армии писем пришло тысяча и одна штука, как в той арабской сказке.
– Как это может быть? – удивился Палисадов.
– Три года на флоте, каждый день по письму.
– Да, это любовь! – с некоторой завистью согласился Палисадов. – Но это не исключает, а, напротив, подтверждает мою версию. По-видимому, этот ангел во плоти вчера вечером отправил морячка в бессрочный отпуск, а может, и в полную отставку. Возможно, она призналась ему, что любит другого, который живет в Городе или в самой Москве, куда она и собирается поехать утренним поездом. И это была ее роковая ошибка! От пансионата до Красного Коня на мотоцикле час езды, а морячок приехал туда на следующий день. Что он делал целую ночь? Родственников у него в Малютове нет, дружков – тоже, это я выяснил. И я вам скажу – что он делал. Парень поджидал ее, чтобы еще раз поговорить с ней по душам. Сами знаете, чем закончился этот разговор…
– Ну хорошо, – согласился капитан. – Допустим, Генка в пьяном угаре ее убил. Но как бы это сделал бывший матрос? Ножом под грудь, это я понимаю. Но спокойно задушить… Нет, это не Гена! Трезвый, уверенный в себе был, гад! Я его почти вижу, как вот тебя перед собой. Только лица его не вижу. Но это был сильный и высокий мужчина.
– Почему?
– Вот смотри: ты и я! В тебе метр девяносто? А я метр шестьдесят пять вместе с фуражкой. Вот ты и я собираемся убить Лизу голыми руками. Давай! Но помни: она не маленькая была, метр семьдесят пять. И еще туфли на каблуках. Давай! Значит, ты заходишь сзади, перехватываешь рукой горло… Ну, давай! Она инстинктивно хватается за руку, вместо того чтобы врезать тебе локтем по печенке. Она неопытная, а ты о-о-пытный! Раз – и кончено! Ты опускаешь ее на землю. Теперь на твоем месте – я или Генка. Что делаем мы, коротышки? Нам нужно жертву либо на землю повалить, либо на колени поставить. А это возня, борьба, трава помятая, синяки на теле…
– Заключения патологоанатома еще нет, – напомнил Палисадов.
– А я тебе и без него скажу, что Лизу убил не Геннадий.
Палисадов нахмурился:
– Вы не учитываете две возможности. Во-первых, он мог быть с сообщником. Подговорил алкаша какого-нибудь, и тот держал девушку. Во-вторых, труп к березе могли принести, а убить в другом месте.
– Зачем?
– Чтобы направить на ложный след. Убитая лежала возле дороги на станцию. Убили ее за час-два до прибытия поезда. Таким образом, подозрение падает на любого, кто шел на утренний поезд. Ищи-свищи!
– Например, на Гнеушева, – буркнул капитан.
– Что?! – вскричал Палисадов. – Вы допрашивали Гнеушева? Да с нас за это головы снимут! Это – заслуженный учитель РСФСР, Герой Социалистического Труда! Вы еще не знаете Гнеушева!
– Зато ты хорошо знаешь.
– Это моя личная жизнь! И вообще, когда вернется ваш начальник, я буду настаивать на отстранении вас от этого дела. Ваше личное отношение к этой девушке… Нет, я понимаю… Но вы готовы верить чему угодно, кроме фактов. В романические бредни Вострикова.
– А что, – не согласился капитан, – в рассуждениях Аркадия есть какое-то зерно. Непростое это дело, с изюминкой!
– Это эмоции, – подытожил Палисадов. – А вот доставят мне вашего морячка в наручниках, и окажутся у него штаны полные дерьма. Плохо вы знакомы со специальной литературой, Максим Максимыч! Именно простые и необразованные граждане порой совершают самые изощренные преступления. Недавно в журнале «Криминалистика» я читал, как несовершеннолетние насиловали восьмидесятилетнюю старуху. Они ее так привязали рыболовной леской к ножкам кровати, что когда бабулька дергалась, на ее шее затягивалась петля. Так она сама себя и задушила, пока эти подонки ее насиловали. Между прочим, парни из крепких рабочих семей.
Вдруг дверь распахнулась, и в кабинет, источая сивушный запах, ввалился Рыжий, известный Малютову алкаш и бездомный. За ним важно вошел Востриков. На лице его светилась улыбка победителя.
– Почему в прокуратуру? – канючил Рыжий. – К Максимычу хочу!
– Здесь твой Максимыч.
– В чем дело? – в один голос спросили Соколов и Палисадов.
– Этот прохиндей был ночью в парке и всё видел. Смотрите, от чего он пытался избавиться во время задержания. – И Востриков показал изящный серебряный кулон с финифтью, тонкой старинной работы. При виде его Соколов побледнел.
Это был кулон Елизаветы. С ним была связана целая история, которую любил, выпивши, рассказывать Василий Половинкин. Когда в сорок пятом наши взяли Кенигсберг, рядовой пехоты Половинкин с товарищем едва не угодили под трибунал за изощренный грабеж местного населения. Они встали у входа в кафедральный собор, возле стен которого похоронен философ Эммануил Кант, сняли солдатские шапки с красными звездами и стали просить милостыню. Вид у них был самый миролюбивый. Но вместе с протянутыми шапками на выходивших из собора прихожан недвусмысленно смотрели стволы автоматов. В шапки полетели часы, кольца, браслеты. Наказать их хотели не за грабеж, дело почти законное, а за оскорбление воинской символики. От трибунала спасло наступление, но с трофеями пришлось расстаться. Только кулон Василий утаил. Его опустила в шапку молодая красивая немка с глазами полными грусти, какие бывают у редких женщин, которым не удалась жизнь именно из-за их чрезмерной красоты. Подобно бриллианту в куче стразов, этим женщинам сиротливо в мире. И горе мужчине, который полюбит ее. Роковая печать, на ней лежащая, искалечит и его жизнь.