— Горе, горе-то какое! За что такая напасть, Господи?
— Цыц ты, дура, не голоси, как над покойником! Даст Бог, выздоровеет князь! Молиться надо!
— Господи Иисусе, даруй исцеление рабу Твоему Василию…
— Вася, Васенька! — услышал как бежит по лестнице Маша и снова провалился во тьму.
Сквозь вязкий жар отрывочно слышал тревожное гудение, в котором с трудом распознавал Голтяя, Добрынского, Патрикеева, рынд, Никулу…
— Что делать будем, коли помрет? — спросил полузнакомый голос.
На него никто даже не шикнул, а я все никак не мог пробиться через патоку, в которой плавал мозг и сообразить, кто это там такой любопытный.
— Негоже, князь, о таком мыслить. Иди, помолись о здравии собратанича, — ответила тьма голосом Никулы.
Собратанич… собратанич… а, двоюродный братец примчался, Иван Можайский…
И снова тьма.
А потом по лбу разлилась прохлада и я открыл глаза: надо мной плакала Маша, в углу над исходящими паром крынками возилась баба в темном, а вся палата тонко пахла уксусом.
— Уксус… зачем… — через силу спросил я.
— Обтираем, ладо, — сквозь слезы ответила Маша, — и белье кажный час меняем, потешь сильно, выжимать можно.
— Травами… пои… малиной…
— Бабка Ненила с Максатихой так и делают, а я молебны служу.
— Водкой… растирайте…
— Водкой? — переспросила баба в темном.
— Вод… кой… жар… сбить…
И снова провал, на этот раз ненадолго — и Маша, и бабки никуда не делись, и еще пришел Никула, читавший в углу с аналоя Псалтырь.
Чугунная голова и шершавый язык, вот и все, что я успел осознать. Но тут меня слегка приподняли и поднесли ко рту мисочку с горячим отваром:
— Пей, княже, пей.
Судя по свету за оконцами, в следующий раз очнулся я утром. В том же углу под неодобрительным взглядом Никулы бабка Максатиха шептала над своими травами и настоями, в крестовой палате придушенно лаялись ближники — кому что делать, случись что.
Вот же сволочь братец Иван, влез со своим поганым вопросом… Хотел было сказать — не ссать, есть Дима, он продолжит, но сил хватило только приподняться да издать горловой звук, как снова провалился в беспамятство.
Хотя нет, не в беспамятство, скорее, в измененное состояние — в полубреду мозг активизировался и вытолкнул на поверхность кучу идей и разной информации. Но как со сновидением — стоило проснуться, как ничего не смог вспомнить.
— Спи, ладо, спи, ты бредил, тебе спать надо.
— Посади… дьяка… бред… записывать…
— Спи, спи…
И снова выключился, на этот раз в кошмар — пробила до судорог мысль, что раз мы с Димой тут вдвоем, то может есть и третий, и четвертый? А если есть, то за кого они? И как их найти? Может, в степи потому и тихо, что там кто-то из наших подыгрывает?
Очнулся очередной раз — возле кровати Юрка. Сил хватило только на то, чтобы прогнать, не дай бог, у меня зараза какая. Заодно про марлевые повязки вспомнил.
И вот тут меня накрыло по-настоящему.
Глава 14Ксенофобия и другие ужасы
Несколько суток между бредом и явью кувыркался, есть не мог, поили отварами да настоями, истощал весь. Наверно, когда сына гнал, перенапрягся, вот кризис и накрыл — после было очень тяжело, но день ото дня отпускало, понемногу прекратились бредовые видения и я просто проваливался в черноту сна.
— Юрка здоров? — спросил я первым делом, как малость очухался и стал связно говорить.
— Да, с мамками во дворе гуляет, — улыбнулась Маша.
Ну слава богу, похоже, на меня свалился не вирус, а сильная простуда. Хорошо хоть организм справился, надо бы поаккуратнее к нему относится. И хорошо что у нас не XVIII век с зеркалами на каждом углу, мне и одного серебряного хватило выше крыши. Как поднесли, так сам перепугался: худое взъерошенное чучело со впавшими горячечными глазами, вот истинно, краше во гроб кладут.
Но во гроб положили Дмитрия Красного, моего кузена, Шемякиного тезку и родного брата. Не иначе, судьба выпала одному из Калитичей помереть. Еще через день, когда я уже полулежал на подушках, мне выдали полученный неделю назад подробный отчет из Углича, где все и произошло.
Помирал Дмитрий тяжело и странно, началось с глухоты, потом открылось кровотечение носом… К вечеру он затих и его посчитали умершим, но заполночь Дмитрий проснулся и запел псалом. Так и пел еще два дня, прерываясь на сон (причем людей узнавал, говорил осмысленно, но что ему говорили, не слышал), а на третий день помер. Могу себе представить, как паниковали мои ближние, когда они сравнивали происходящее в княжеских палатах Москвы и Углича… Но я выкарабкался, а Красный — нет. Что характерно, в отчете подробнейшим образом перечислили, какие псалмы, богородичные стихи, отрывки из Писания и в каком порядке декламировал князь, а вот симптоматику дали кратко и мельком — «в нем двигалась болячка». При нынешнем уровне диагностики это может быть что угодно, понимай, как хочешь. Завершалось послание тем, что тело князя везут для похорон в Москву, для чего засмолили в дубовой колоде.
По моей слабости всю процедуру я свалил на митрополита и Добрынского, но весь церемониал вынь да положь — Дмитрий Красный не просто удельный князь, а сын Юрия, великого князя Московского. И потому ему положено то, что в давно оставленном XXI веке именовалось «государственные похороны по высшему разряду».
Шатало меня после болезни мама дорогая, но выход нашли — приставили Образца и Гвоздя меня под локотки поддерживать. Так что как бы хреново мне ни было, пришлось все службы в Архангельском соборе выдержать, тем более, что Шемяка приехать не смог и я отдувался за весь правящий дом.
Не приехал же он по весьма уважительной причине, у него война на носу. Зашевелились поляки, решившие прибрать княжество Михайло Жигмонтовича, началась в западных остатках Великого княжества Литовского буча, того и гляди выплеснется дракой на все окрестные земли. А у Димы и без того хлопот полон рот — новые земли к себе привязывать, новые порядки заводить и, главное, деньги на все это изыскивать…
Вот я за службами и думал, чем помочь — не иначе, придется снова войско слать, надо припас копить, порох да ядра, а еще пушек хоть сколько…
Умственная деятельность и без того слабое тело выматывала, пару раз буквально на руках у ребят повисал, дурнота накрывала, но ничего, обошлось. Только ближники тревожно оглядывались — как там князь, не помирать ли собрался? Не дай бог еще одну свару за власть, так-то официальный наследник у нас Шемяка, но ведь и Юрка есть. И не стану ручаться, что никто не сколотит партию, чтобы на великий стол посадить малолетнего князя, а потом порезвиться вволю.
Ведь все прахом пойдет, все, что сделано, и города государевы растащат, и Спас-Андроник с Яузским городком, и дьяков моих разгонят — кто будет о далекой перспективе думать, когда власть вот она, серебро вот оно, хватай!
Нет, никак нельзя помирать, пока обратный ход не перекрою, надо держаться.
Красного отпели и похоронили, вечером меня до спальной палаты буквально донесли, а утром парадоксальным образом я почувствовал себя куда лучше.
— Дай записи, — попросил я Машу.
— Какие, ладо?
— Когда бредил, просил за мной записывать… Что, не исполнили? — я начал подниматься на локте.
Расточу к чертовой матери! Я же столько всего нужного вспомнил! Чтоб реформы необратимые!
— Лежи, лежи, — Маша пальчиками затолкала меня обратно. — Писать не на чем, бумаги нет, вся на твою перепись ушла.
Вот же…
Утерла мне пот со лба, поцеловала и ушла, за ней из крестовой палаты зашуршали подолами сенные боярыни.
Наутро ко мне бочком-бочком проскользнул Фома Хлус, выученик Шемяки и Никифора Вяземского. Фома у нас числился покладником[28], а на деле ведал московским сыском и такое его появление не предвещало ничего доброго.
— Беда какая, Фома? Только коротко, слаб я.
— Слухи нехорошие…
Я тяжело взглянул на Фому и он поспешил уточнить:
— … и брожения, без малого бунт.
— Так бунт или без малого?
— Ливонцев, что с их двора торгового, двоих побили, прочие же во дворе затворились, а людишки московские округ буянят, грозятся двор тот сжечь.
— Стражу городскую выслали?
— Выслали, да народу все больше набегает.
— Волк! — мне казалось, что я крикнул. — Волк!
Молочный братец немедля встал передо мной, как лист перед травой.
— Вели собрать сотню дворских и к Ливонскому двору, чтоб неподобия не было.
Волк молча исчез, но его рык донесся из сеней даже через две закрытые двери.
— Причина?
— Князь-Дмитрия колоду при въезде в город сронили на землю.
Я опять непонимающе вылупился на покладника.
— Слух пошел, что дурное знамение, за грехи наши и паче прочего за то, что на Москве латинян привечают. Да немцы ливонские себя предерзко в городе ведут, как не выйдут, одно неподобие! Да еще шепотки пошли, что иноземцы князя уморить хотели.
Вот же ж… Масс-медиа никаких нет, один дурак ляпнул — другой подхватил. Впрочем, и с масс-медиа ничуть не лучше, тоже мастера пургу гнать. И хорошо, если не с умыслом.
— Кто слухи распускает, дознался? Сам ли или чьим наущением?
— Ищем, княже.
От Ливонского двора, что встал на Волоцкой дороге, за Черторыем, примчался посыльный — людишек все больше, в соседних церквах в набат ударили. Вот народец заводной, поболеть толком не дают…
Несмотря на протесты Маши, велел поседлать Скалу и с рындами и второй сотней отправился гасить возмущение. Конь у меня совсем взрослый стал и хитрый, в галоп не любит, предпочитает легкой рысью или шагом, но Москва городишко маленький, за десять минут добрались.
Народу на поле за ручьем собралось действительно много, а со стен Ливонского двора тревожно поглядывали обитатели — в толпе внизу мелькали не только дубины и вилы, но и копья. Неровен час еще какой дурак решит немцев подпалить — вообще греха не оберемся. И чего ливонцы в это место так вцепились? Ну да, с одной стороны двор прикрыт Черторыем и Козьим болотом, но я же предлагал им встать на Яузе, там и спокойнее, и народу постороннего меньша, да и стража что с моего загородного двора, что с Яузского городка всегда рядом. Тут же всех преимуществ — на пять верст к Риге ближе, вот и все.