ыслил великий сарацинский ученый и поэт Сабразим Ал-Каши Бухани»[6]. Да и не показываю я большую часть записей никому, рано еще.
Пожалуй, надо отвлечься.
И только я это подумал, как вошла жена:
— Я велела санки заложить, поедем, прокатимся, себя людям покажем?
Маша после родов плавно округлилась, исчезли последние намеки на подростковую угловатость и теперь отказать женщине такой ослепительной красоты решительно невозможно.
— Поедем!
Правил Волк, молодечески стоя в рост в узорных санках, крытых коврами, разбойно свистел и крутил вожжами над головой. Маша смеялась, кутаясь в меховую полость и шубку, следом верхом и в санях летел неизбежный эскорт — ближники, рынды вперемешку с сенными боярынями, так и норовя на поворотах привалиться потеснее и облапить соседку, те нарочито визжали. Эге-гей!
Первый соступ еще не начали, хотя на льду уже стояли две стенки — посадские и загородные, вечное деление на москвичей и замкадышей. Между ними валтузились сопливые мальчишки, подстрекаемые насмешками или похвалами взрослых, разогревали старших бойцов криками «Давай, пошел!». Кто-то кубарем летел в снег, вставал и снова кидался в свалку под хохот и свист зрителей.
Волк после бешеного хода развернул сани так, что взрыл пушистые бразды, как напишет (или уже нет?) Наше Всё. По толпе прошла волна «Князь! Сам! С княгиней!», народ скидывал шапки, уважительно кланялся. Так-то бояре и лица рангом повыше обычно смотрели потеху с башен или стен Кремля, вот чтобы приехать в самую кучу — то редкость.
Следом за мальчишками на освободившемся поле появились одиночные поединщики — известные в городе и округе бойцы, грузчики, молотобойцы, кожемяки, а то и сыны боярские, коих бог не обделил ловкостью и силой.
Из толпы донеслось треньканье домры и следом похабные припевки, сопровождаемые взрывами хохота. Я оглянулся — ну так и есть, Ремеза уже нигде не видно, не иначе, соскочил, как только мы подъехали, и теперь веселит народ. Самое ему место — недолюбливает церковь что кулачную потеху, что скоморохов, а я не то чтобы поощрял, но молчаливо не препятствовал. Епископ Иона, опять оставшийся «нареченным в митрополию», супился, но пока помалкивал. Да и как не помалкивать, коли третью каменную церковь в Кремле заложили и по всему выходило, что митрополичий Успенский собор будет поболе своего тезки во Владимире.
Поединщики тем временем закончили тягаться, освобождая места для боя молодших.
— Княже, — просительно раздалось сзади.
Я обернулся — на меня котами из Шрека уставились рынды. Ну да, самый возраст, дурью померятся…
— Пятерым дозволяю.
Мигом вскипела пря, быстро закончившаяся выдвижением делегатов и вот, поскидав шубы да кафтаны, на лед, в посадскую стенку, ломанулись Гвоздь с Образцом и трое их коллег помладше — Стрига, Басенок да Пешок.
Боевые старосты хлопнули шапками оземь и пошла потеха!
Мелькали кулаки, летели на лед бойцы, коим не повезло поскользнутся, уже засияли первые фонари на челюстях и под глазами, размазывали первую брызнувшую из носу юшку, утирались снегом и снова бросались в свалку.
Толпа на берегу вздымалась криками:
— В душу ему сунь!
— По становой бей, по становой!
— Под чушку!!!
— Лежачего не тронь!
Бабы и молодухи жевали заедки, иногда прерываясь на визг, когда какого «любимца публики» валил на землю богатырский удар…
— Пусть мне ноги поломают,
Кровь из носа будет течь,
Ничего, что глаз подбитый,
Мне б женилку уберечь!
Грохнула хохотом толпа, а Ремез, поганец, затянул следующую:
— Не ходите, девки, замуж —
Ничего хорошего!
Утром встанешь — сиськи набок…
Дослушать матерное окончание не удалось — толпа взревела. Я привстал, чтобы разглядеть получше и увидел, как из стенки, смертным боем и ногами выпинывали на берег, прямо в руки городовому боярину и его воям, окровавленного человека.
— Поножовщик, — презрительно бросил Волк. — Хорошо еще, коли никого порезать не успел.
— Угу, — поддержали сзади, — коли руку али ребра сломают, считай, дешево отделался. Могут и до смерти забить.
Но обошлось. Придурка, с отчаяния или злобы доставшего в честной драке нож, свинчатку, а то и просто подложившего в рукавицу подкову, уволокли в узилище и меньше, чем двумя десятками горячих, ему не отделаться. Ну, потом, когда подлечат.
Первые два соступа посадские сдали — загородные вытолкали их за условленную черту — а третий все-же выиграли, выставив вперед Никешу, громадных размеров детину, коего свалить можно разве что огрев по затылку ломом. Несмотря на размеры, молотобоец Никеша двигался ловко и буквально прорубал просеки, идучи в челе посадского клина.
Пока разбирали брошенную на лед одежу, винились перед противником за поставленные фигнгалы, обнимались да братались, зрители из посадских подняли Никешу на руки и повлокли в мою сторону.
— Маша, чару, — улыбнулся я жене.
Волк немедля выхватил из саней сундучок-поставец, открыл, достал серебряную чарку и налил в нее вишневки.
Никешу тем временем спустили у княжеских саней на землю и Маша, улыбаясь и смеясь синими глазами, подала победителю.
Молотобоец отбил земной поклон, принял, залпом заглотил содержимое и с поклоном же вернул.
— Жалую кожухом с княжеского плеча! — добавил я, — снимая с себя крытую сукном шубейку с бобровым воротником.
Нда, коротка кольчужка, не расчитал я… Никеше разве что на одно плечо, коли на второе натянет — разойдется кожушок по швам. Но награжденный радостно осклабился, жмуря подбитый и заплывающий синевой глаз, и отбил еще один поклон — честь превыше размера!
Толпа взорвалась криками, а я поежился — холодно! Волк тут же экспроприировал полость со вторых саней, накинул мне на плечи и мы, провожаемые восхищенными взглядами горожан (в основном предназначенные Маше, а вовсе не мне) укатили обратно в Кремль.
Два дня мелкие уродцы прятали от меня побитые рожи, но в сенях напропалую хвастались девкам или сенным боярышням своими подвигами, пользуясь шансом дать волю рукам.
Прошли Святки, прошло Крещенье, когда в стылую до черноты воду ледяной иордани ражие московские ухари сигали и выскакивали одним махом. Тут же, на снегу, кутались в поданные порты, лопоть и меха, смотря по состоянию, а на голых мужиков искоса глазели девки и молодухи.
Прошла и веселая Масленица, с блинами, чучелом, неодобреньем церкви, снова стеношными боями. Гуляли москвичи и гости, сновали разносчики кто с пирогами, кто с горячим сбитнем, кто с ушедшим в народ «княжеским кушаньем» — студнем. Буйными красками — рыжими, зелеными, синими, желтыми — цвели наряды бояр и богатых посадских. Прямо на льду гудел торг, предлагая груды битой птицы, кадки солений, цельные мороженые туши, поставленные будто живые на четыре копыта, дичину, моченые яблоки, грибы, поросят, ягоды, орехи, привозные изюм и дыни.
Громоздились горы глиняной посуды, звенели колокола, под ноги покупателю на снег метали дорогие хорасанские ковры, бойкие молодцы все так же норовили вроде ненароком притиснуть расцветающих алым румянцем девок. Шутки, смех, игры и потешки скоморохов! Жизнь!
И — великий пост.
Суровое и покаянное время после масленичного разгула.
И только под Светлую Пасху вернулся Федька Пестрый, заматеревший, с обветренной на морозах до красноты рожей, с приданными ему строителями — русским, чехом да сербом. Приволокли они полный отчет о Береге, объезд которого и занял у них добрых пять месяцев.
— Большие крепости вдоль Оки нужнее всего в Нижнем Новгороде, во Переславле-Рязанском, в Коломне, в Серпухове да Калуге.
Ну, положим, про большую крепость в Нижнем я давно думал — волжский форпост, нависающий над Казанью. В Коломне крепость наша собственная, тут без проблем. В Рязани…
— Что Иван Рязанский?
— Князь с нами в согласии, но казной скуден.
Я усмехнулся. Было бы странно, если на просьбу Москвы малость поиздержаться на крепостное строительство не последовала встречная просьба профинансировать. Тут главное учет и контроль — помочь поможем, но строго на строительство.
Серпухов… Тут проще всего, шурин сам все понимает и сам город укрепляет. Но и ему помощь не помешает. А вот Калуга может стать головной болью, это можайское владение, драгоценного кузена Ивана Андреича. Ему сейчас, после Диминого аншлюса деваться особо и некуда, граница с Литвой исчезла, но при его крайней хитрозадости и стремлении везде и всюду хоть что для себя выдурить, нельзя исключать, что он может и с татарами сговорится. Запросит у какого Сеид-Ахмета ярлык, возникнет в линии опасная дырка и возись с ним потом. Как бы его сковырнуть с удела?
— Малые же крепости в Муроме, Городце, Кашире, Тарусе, Алексине, Козельске и Сухиничах.
Так… в Брянске крепость хорошая, в Гомеле и древнем Стародубе Дима сам строит, если весь план выполнить, то основная линия прикроет весь южный фас от Гомель-Гомеля до Баден-Бадена… тьфу, до Нижнего-Нижнего.
— В поле передовая сторожа выдвинута, до Сосны и Воронежа, за татарскими шляхами следить. Вдоль Берега засечные головы назначены и каждому в известном числе наказано сторожей и приказчиков себе набирать, а зимой засеки строить.
Вот где первым делом надо засеками озаботиться, так это в Мещере. У меня там сам по себе промышленный район вырастает — поташ жгут, деготь гонят, в Гусской волости Вацлав Рогач третью стекольную гуту ставит, там песок больно подходящий. Не дай бог татары налетят, и не так жаль, что пограбят, как сожгут все и людей сведут. Так что там по Оке надо накрепко вставать, тем более, если я решу влезть на южный берег, Выксу поднимать.
Да вообще, черт побери, надо все прикрывать!
Вот тот же Матевос, гончар и глазуровщик — я его в Гжель определил, потому как знаю, что там глины гончарные есть. Когда волости да села у маман отбирал, знакомое название и всплыло и я себе пометочку сделал, завести в тех краях керамическое производство. А тут и специалист подходящий нарисовался. Чех, мастер по изразцам, что Шемяка прислал, там уже обустроился, теперь вот и армянина добавлю, чистый интернационал. Ничего, их внуки уже русскими себя считать будут — как Ховрины, Саркизовы или Патрикеевы.