укоризненна и походила на гармонию двух летающих в небесной синеве голубей, едва касающихся друг друга крыльями и нежно покачиваемых легким дуновением ветерка; губы их как будто не шевелились, а между тем они разговаривали.
– Довольны ли вы мной? – спрашивал Сюберсо с хладнокровием, в котором слышалась ирония.
– О! довольна… только наполовину.
– Однако, я исполнил приказ и не беспокоил вас.
– Вы ведете себя как капризный ребенок; притворяетесь, будто стоите в стороне; разве это незаметно?
– Как? Да я не отходил от маленькой Аврезак!
– Скажите лучше: она от вас. Она, бедняжка, пожирала вас глазами! Впрочем, и другие женщины также. Учелли умирала на эстраде, так как вы сегодня очень хороши.
Она взглянула на него влюбленным взглядом и вызвала легкую краску на бледное лицо Жюльена. При повороте он незаметно прижал ее к себе.
– И я люблю тебя!.. – ответила она. – Предоставь мне действовать, не ревнуй; когда найдет на тебя искушение, вспоминай нашу комнатку в улице Берн. Но будь осторожен, на нас смотрят.
При этом напоминании Жюльен потерял самообладание и страстно прижал к себе Мод. Но это было только одно мгновенье: он быстро оправился… Вальс кончался.
– Отведи меня на мое место, – сказала Мод. – Завтра увидимся, если только матери Этьеннет не будет хуже. Думай о моих поцелуях.
Они кончили тур и плавно остановились около того места, где под листьями пальм заседали матери. Жюльен поклонился своей даме; та ответила легким реверансом. Никто, даже такой тонкий наблюдатель как Гектор, такой, терзаемый ревностью, как Максим, все время бывший начеку вследствие пробудившейся в нем ревности, не заподозрил бы, какое свидание назначали назавтра этот, по видимому холодный человек и выдержанная светская девушка.
Мод только несколько минут просидела с матерью; пока играли ритурнель к кадрили, она одна наискось прошла холл и приблизилась к Максиму.
– Хотите дать мне вашу руку, Максим, – сказала она ему, – пройдемте в салон, где находятся котильонные аксессуары; мне надо поговорить с вами.
Он колебался секунду, однако повиновался и молча подал руку. Они прошли сквозь толпу и достигли маленького салона, расположенного около комнаты Жакелин. Но там Мод сказала остановившемуся Максиму:
– Нет, пойдемте дальше, мне нужно поговорить с вами.
Она шла впереди его, прошла маленький коридор, потом уборную и наконец, дошла до своей комнаты. Это была большая угловая комната, в три окна, уставленная замечательной, редкой мебелью, обитой блестящей шелковой материей, затканной фантастическими цветами. Максим в сильном волнении следовал за Мод. Этот уголок был храмом его идола; в каждом предмете он ощущал присутствие Мод; здесь она одевалась, ложилась, спала. От этой одуряющей обстановки, в которой носился аромат крепких духов из амбры, папоротника и еще какой-то неизвестной эссенции – секрета, который она не открывала никому. Этими духами пропитаны были ее волосы, ее кожа, ее платья, ее комната и вся ее обстановка. Голова его закружилась как у человека, упившегося крепкими напитками и вырвавшегося на свежий воздух. Приступ ревности, терзавшей его несколько минут раньше, исчез. Мод проговорила просто:
– Здесь хорошо, никто не помешает нам. Я никогда не согласилась бы отдать в распоряжение посторонних свою комнату, как делают мама и сестра, даже в вечер бала.
Слова эти, которыми девушка прямо отличала его от своих знакомых, окончательно успокоили больное сердце Максима. Он сел по её приглашению на кушетку, покрытую подушками; она села на стул. Между ними стоял столик с множеством принадлежностей женского туалета; серебряная лампа с таким же, без всяких украшений, абажуром, великолепной работы в стиле ренессанс, стоявшая на шифоньерке около кровати, освещала только одну часть комнаты, оставляя в полумраке остальную.
– Как видите, – я сдержала слово, – заговорила Мод. – Я обещала переговорить с вами с глазу на глаз, и если запоздала несколько, то, верьте, не из каприза, а потому, что не хотела заводить речь о серьезном, интересующем нас предмете, прежде, нежели мы встретимся с вами в обществе.
– Но… – перебил Максим.
– Дайте мне объясниться. Хотя мы с вами мало видались, но, благодаря тому, что я много наблюдала и думала о вас, я, кажется, довольно хорошо знакома с вами. Вы думаете, что любите меня…
– О! Мод!..
– Вам не нравится мое выражение? Скажу иначе: вы любите меня по-своему, то есть, с некоторым неудовольствием против меня и самого чувства ко мне. Не отрицайте: вам страшно, что вы полюбили парижанку, светскую девушку; вам достаточно увидать меня в обществе, чтобы раздражение ваше проснулось с новой силой. И вот сейчас, из-за того только, что я танцевала с другом детства, вы лишний раз усомнились во мне.
Сделав этот упрек, от которого Максим поник головою, она на минуту остановилась. Он считал себя незаслуживающим прощения преступником, и раскаяние было так приятно ему!
– Вы сомневаетесь во мне даже потому, что я на нашем балу танцую с одним из гостей. А между тем вы еще не имеете никаких прав на меня. Как же вы стали бы, получив их, пользоваться своею властью? Теперь понимаете ли вы, почему я не решаюсь еще сделать вас своим властелином?
Максим ответил тихо:
– Я люблю вас… так сильно, что вы и представить не можете. Но мне противен свет, в котором вы живете.
– Свет, в котором я живу? Вы отлично знаете, что я ценю его именно так, как он того стоит. Но, ведь, мы здесь не в господском поместье Пуату, а в Париже, где я ничего другого и видеть не могу, кроме как парижское общество. Разве я виновата в том, скажите сами, что общество это смешанное и такое неопределенное? Конечно, когда я буду замужем, образ жизни мой будет зависать от моего мужа, как теперь от семьи. Но я не хочу, чтобы человек этот, женясь на мне, думал, что он рискует, чем-нибудь или умаляет свое достоинство. Что делать? Может – быть, это глупая и неуместная гордость, но я желаю, чтобы на мне женился человек с закрытыми глазами, надеюсь, что я стою того.
Она встала во весь рост, произнося эти слова, которые были искренни, вследствие неоднократных уколов самолюбия, которыми свет был щедр относительно её. Она показалась Максиму такой горделивой, что он почувствовал себя совершенным ничтожеством перед ней. Ему страшно стало при мысли о возможности потерять ее, и отчаяние, закравшееся в его душу, показало ему ясно, как она была дорога и необходима ему.
Он также встал и пробормотал:
– Но я никогда ничего подобного не говорил и не думал. Я уважаю вас, вполне доверяю и умоляю не отталкивать меня.
– Еще одно слово, – перебила Мод, с прежней грустной строгостью во взгляде. – Я вам сказала сейчас: моя жизнь замужней женщины будет зависеть от моего мужа: итак, если он потребует, чтоб я жила вдали от света, я подчинюсь, конечно, но не знаю, буду ли счастлива, так как имею некоторую слабость к внешней обстановке, к образованному обществу с артистическими наклонностями. Мне кажется, это можно найти в одном только Париже. Если меня увезти навсегда из Парижа, я, может быть, буду чувствовать себя так же дурно, как погибающие здесь привозные птички. Если я буду несчастлива, то, страдая сама, заставлю страдать и другого. Подумайте обо всем этом, друг мой, – прибавила она, придавая голосу некоторую мягкость.
Максим, не смея взглянуть на нее, взял ее руки и прошептал так страстно, что она почувствовала это, так как каждое слово отдавалось в ее сердце:
– Я ваш, безусловно ваш… ваш раб, ваша вещь. Если вы не хотите быть моей женой, о! Скажите мне сейчас: неизвестности переносить я более не в силах, Если вы оттолкнете меня, я, вероятно, умру, но умру мгновенно; медленная смерть от неизвестности так ужасна.
Он опустился одним коленом на ковер, она не отымала рук, которые он прижимал к своему лицу, но и не приподнимала его, он шептал:
– Я прошу вас! Я прошу вас!
Мод отвечала ему:
– Я требую от вас безусловного доверия ко мне, какое вы имеете к матери и сестре.
Он повторил ее же словами:
– Я верю вам, как матери и сестре.
Тогда девушка медленно приподняла его. Он не смел взглянуть на нее, боясь прочесть приговор в ее глазах. Она спросила:
– Говорили ли вы матушке и сестре о возможности брака со мною? Как они смотрят на это?
– Моя мать и Жанна такие простые, что вы внушаете им некоторый страх; кажется, они боятся того, что такой деревенский дикарь, как я, увлекся вами; я только предполагаю это, так как ни я им, ни они мне не говорили ничего. Но могу вас уверить, что они обе вполне уважают вас и полюбят девушку, которая сделается моей женой.
– В таком случае, – сказала Мод совершенно просто, – пусть мадемуазель Шантель придет завтра просить моей руки у моей матери. Я отдаю её вам.
Под сильным впечатлением от этого внезапного счастья Максим не в состоянии был ни говорить, ни шевельнуться, потому Мод сама медленным движением и с вальяжностью протянула ему свой лоб. Прикоснувшись к нему губами, он почувствовал, что силы вернулись к нему; Максим прижал к себе молодую девушку и шептал ей нежные слова… На этот раз он видел, что она не вырывалась от него, что ласки его не коробили Мод. Она употребила нечеловеческое усилие, чтобы сдержать свои нервы, укрощала себя, внутренне негодуя на то, что ее возмущал этот первый поцелуй жениха, и с ужасом помышляя о предстоящей ей судьбе, делить свое чувство между двоими. Тем не менее, решение ее было принято.
Они вернулись в холл; там были в сборе все друзья. Мадемуазель де Шантель рядом с хозяйкой дома, братья Тессье разговаривали с Этьеннет. По лицу Мод и Максима Гектор догадался о происшедшем. Он был доволен девушкой за одержанную победу, а Максиму завидовал за его поражение. «Быть мужем этой единственной женщины! – думал он, – разве не стоит заплатить за это несколькими годами ревности, месяцами страданий и, наконец, пистолетным выстрелом? Счастье слепцам и глупцам!..» Максим подошел к Жанне и поцеловал ее в щеку; этот порыв ласки и ей дал понять только что случившееся. Гектор успел заметить мгновенно набежавшие и исчезнувшие с ее глаз слезы.