– Мод, я, ведь, так недавно появился на вашем пути; занял место в вашей жизни. Ваше прошлое не принадлежит мне, я не имею права разбирать его. Но так как, так как он солгал, почему вы запрещаете мне думать о вас?
Она взглянула на него, также охваченная надеждой и сомнением… То была роковая минута, минута решения судьбы, о которой говорил Тирезиас Софокла.
Максим продолжал:
– Если я люблю вас так сильно, что я в состоянии простить?
Это слово прорвало лед и решило судьбу Максима. Мод сразу решилась.
– Я не хочу прощения, – воскликнула она. – Послушайтесь меня, Максим, расстанемся. Вы будете помнить, что я сказала вам: «Уходите» в такую минуту, когда, я, может быть, могла бы удержать вас. Обещаете ли вы не вспоминать обо мне с ненавистью?
По серьезному тону этих слов Максим понял, что прощание было формальное, и ему оставалось уйти.
– Я обещаю вам это, – произнес он смущенный, взволнованный, торжественным тоном.
– Прощайте!
И все кончилось. Он смотрел, как она удалялась; светлое сиреневое пятно некоторое время мелькало сквозь зеленую листву деревьев и потом скрылось.
Только тогда он вполне сознал, что сон его окончен, что Мод для него потеряна.
В глубине аллеи стояла статуя, у подножия ее – скамья; Максим сел на нее, опустил голову и, обхватив ее руками, весь отдался страшной мысли: «Мод потеряна… Мод не существует более!»
Мод действительно не существовала более: вместо неё, когда глаза его прозрели, он увидал девушку, такую же как все остальные в этом мире развращенности, безверия, из которого он исключил ее и считал отличной от других потому только, что любил. В голове его пронеслось слово, сказанное Гектором Тессье: полудева… и он горько улыбнулся. И она, его богиня, избранница сердца, чуть не ставшая его женой, полудева! Теперь он понял все, потому что к пониманию этому был подготовлен долгим мучительным демоном сомнения. Теперь ему, такому чистому и простому, до такой степени невозможным казалось любить подобную душу, такое оскверненное тело, что он даже и не подумал бежать за ней и остановить ее. В самом деле, он уже не любил, ему было безразлично, кому бы она ни принадлежала; его уже не стало бы мучить ни желание, ни ревность… Все страдание его, походившее на агонию, было в сознании, что кто-то умер, кто-то в кого он веровал, кого боготворил. Его возлюбленная, невеста умерла, и он оплакивал ее как умершую… И всю жизнь свою он будет оплакивать ее.
В тот же вечерь Мод Рувр вернулась в Париж. Решение ее, как и всегда, было быстро и окончательно. Расставшись с Максимом и возвратившись в Армидин замок, она заперлась в своей комнате и стала обдумывать положение, подобно тому, как начальник армии, после поражения, считает, сколько войска осталось у него. Ей незачем было обманывать себя, нечего скрывать: это было действительно поражение, все ее драгоценные надежды рушились. Она и не думала завладеть Максимом. Если, стоя около неё, он в состояние был, хотя бы минуту колебаться, то наедине, с собой, конечно, совершенно опомнился. «Он никогда не забудет меня, но никогда и не вернется ко мне!» Никогда! Это ужасное слово так страшно для всего живущего, что и злобное чувство Мод сменилось печалью.
Максим исчез, что же теперь делать с жизнью? Начинать новую борьбу с целью выйти замуж? Это возможно, только после настоящей неудачи шансы уже менее верны. «Будут ли довольны все эти господа, которые так следят за мною, Аарон, Учелли, и все эти ничтожные людишки, вертевшиеся у нас?..» С минуту на нее напало отчаяние от перспективы необходимости нового похода на мужа; ей страшно было, за возможность нового поражения, когда цель окажется почти достигнутой. «Так значит теперь невозможно выйти замуж?» Начинать снова! Но как? Где взять денег, чтобы продолжать прежнюю жизнь, тратить триста луидоров в месяц! Все ее личное состояние уже прожито… Возвращение в Париж было верным банкротством, нашествие поставщиков, которые терпели только в ожидании ее замужества, было неизбежно…
– О! Этого никогда не будет!
Тогда что же делать? Она не думала вовсе о браке с Сюберсо. Злоба слишком громко заставила заговорить ее гордость, чтобы в сердце оставалось место для желания; теперь она жаждала отомстить ему, а не Максиму. «Да… причинить ему зло…» Она хотела разбить его сердце за зло, причиненное его предательством. Она быстро сообразила, что месть с ее стороны была легко возможна, была у нее под рукой, особенно в виду денежных затруднений. «Любовница Аарона!..» Пусть будет так! В борьбе между тремя мужчинами победа будет на стороне того, который сумел долгим и настойчивым преследованием овладеть ею, разбив все усилия остальных двоих. «Любовница Аарона!» – Она произнесла вслух эти ужасные слова, представляя себе при этом отчаяние Жюльена, радость от сознания, что она может заставить так страдать человека, виновного в ее поражении, восторжествовала над отвращением, внушаемым ненавистным любовником, которого она добровольно брала.
С этой минуты решение ее было принято. Прежде всего, следовало вернуться в Париж на несколько дней; поторопить брак Жакелин с Летранжем, затем уехать из Франции, прожить несколько месяцев с мадам Рувр за границей; в Париж вернуться только тогда, когда можно будет совершенно заново устроить жизнь.
«Конечно, придется провести несколько тяжелых лет… но я сумею держать в руках этого жида!.. Он женат, но ведь для этого существует развод. И в один прекрасный день… почем знать? В прошлом банкирской жены не станут рыться, когда она будет иметь восемьсот тысяч франков ренты».
Она позвонила Бетти:
– Уложите сундуки, Бетти. Мы ночуем в Париже.
Минуту спустя мадам Рувр, совсем обезумев, не понимая ничего в этой неожиданной перемене, в волнении ввалилась в комнату Мод и забросала ее вопросами. Девушка коротко отвечала:
– Мы уезжаем потому, что так следует, понимаешь? Все объясню в Париже. Теперь не имею охоты говорить. Поверь мне на слово. Так надо! Поспеши.
– Но, ведь, наши друзья, Тессье приедут к обеду?..
– И не найдут нас. Впрочем, я телеграфирую им.
– Мадам Шантель с Жанной?
– Мадам Шантель с Жанной не приедут.
Ее бесили бесконечные вопросы, которые посыпались со всех сторон, когда весть об отъезде облетела весь дом. Этьеннет заметила это, но не спрашивала. А Жакелин сказала только:
– О! Меня это не удивляет, я ожидала. Мой чемодан готов, и я также! Я жила на бивуаках. Что ты рассчитываешь делать в Париже? – спросила она сестру не без иронии.
– То, что мне заблагорассудится! – ответила Мод.
– Без сомнения. Прошу тебя только повременить, пока я стану законной женой Люка… После – твое дело.
Глава 14
«Вы, воспитанная матерью, которая всю жизнь подавала вам пример самой искренней набожности, имевшая счастье вырасти в семье и иметь подругой одну только старшую сестру вашу, вы, дочь моя, в первый раз покидаете семейный очаг рука об руку с вашим супругом; и, конечно, никогда белая одежда, девическая вуаль и душистый венок не служили символом более непорочного детского сердца, чем то, которое вы дарите вашему супругу. О! Если так приятно другу вашего семейства благословить вас как супругу, то какова должна быть радость пастыря, когда он благословляет союз, напоминающий по красоте, молодости и непорочности невесты библейского супружества Ревекки и Руеи».
Эту речь произносил почтенный монсеньор Леверде, епископ Сфакский, старый друг семьи Рувр, и из всех присутствовавших в церкви Saint-Honore d'Eylau, может быть, один Гектор Тессье понимал, сколько противоречий было в словах пастыря. Жакелин Рувр и Люк Летранж – жених и невеста, держались как было пристойно случаю: она скрывала под искусственным спокойствием свою ребяческую шаловливость; он, в несколько нервном состоянии, был бледнее обыкновенного, но, по видимому, нисколько не стеснялся обстановкой церкви и в состоянии был с лихорадочной горячностью мечтать о близком обладании маленьким беспокойным существом, сидевшим около него на стуле, обитым красным, шитым золотом, бархатом. Порочное, но очаровательное существо под белой вуалью и в белом атласе волновало его.
В среде присутствующих находились представители политического и веселящегося Парижа, которым ни святость места, ни торжество церемонии, ни даже самая речь епископа не мешали шептаться вполголоса о всевозможных делах, до которых так падок Париж, и сообщать друг другу разные светские сплетни.
Точно на балу, публика разместилась сообразно своим симпатиям. Романист Эспьен прибыл с хорошенькой мадам Дюклер, муж которой, по обыкновению оставался в тени. К Доре Кальвелль, как только она вошла в церковь с мадемуазель Софи и села на свое место, подошел Вальбелль, поспешно бросив Гектора Тессье, и преспокойно уселся сзади неё. Затем он, склонившись на спинку своего prie-Diou, а Дора, повернув к нему свою хорошенькую головку экзотической птички и держа в руках маленький полуоткрытый молитвенник, принялись за флирт на виду у всех; этот откровенный, беспечный флирт доставлял немало насмешливого удовольствия их приятелям, которые заметили, что он становился всё интенсивнее с тех пор, как художник начал писать портрет Доры. Марта Реверсье притащила с собой своего нового поклонника, какого-то графа Ротенгауза, австрийца, атташе какого-то неизвестного посольства; это был маленький плешивый человечек, с прищуренными глазами; он имел некоторый успех у женщин, благодаря необыкновенному искусству в теннисе, заслужившему название «roi de Puteaux». Мадлен Реверсье, бледная, неподвижная, устремила глаза на хоры; она не молилась, не разговаривала, а только смотрела растерянным взором истеричной на возвышение, где сидели жених и невеста.
Епископ между тем продолжал:
– Во многих местах Священного Писания Господь объявил, что Он не только не осуждает, но, напротив, поощряет и благословляет взаимную любовь, с тем только, чтобы Он занимал в ней первенствующее место. Супруга – христианка должна любить в своем супруге представителя своего Создателя…