Ликантропа оказалось легко найти, конечно же. Их всегда легко найти. Они не умеют скрываться.
Дед подстрелил его в первую же ночь, затем затолкал в подземный коллектор, пока морда твари не втянулась, и поскольку волк не оставляет тело совсем человеческим, они завалили улики бетонным блоком.
Дети – другое дело.
Мой дед и его приятель уехали на пять недель, как он говорил. Устанавливали ловушки и стреляли грустноглазого за грустноглазым промеж ушей. Обычными пулями. Серебро для них значения не имеет. Настолько они от нас отличаются.
По словам Даррена, чтобы показать ему с Либби и моей маме, чтобы преподать им необходимый урок, он принес домой одного детеныша в картонной коробке.
У того еще глаза не открылись и череп был сжат, как бывает, когда ты находишь целый их выводок. У Даррена, Либби и мамы потом много месяцев были кошмары.
– Лучше бы я не смотрел, – сказал Даррен, сидя за рулем «Бонневиля», бак которого плескался в такт, потому что спирт в неэтилированном топливе образовал воздушную пробку в карбюраторе.
– Сколько у него было пальцев на ногах? – спросил я.
Даррен посмотрел на меня и ответил, будто только что снова пересчитал их.
– Так это же ты у нас ученый, нет?
– У собак четыре, – сказал я, а затем вытянул руку, растопырив пальцы, чтобы показать, что у нас их пять.
– Неужто? – ответил он и поднял свою правую руку с обрубком пальца, который так и не вырос.
Всю обратную дорогу до мотеля Либби он сидел, склонившись над рулем, словно вел нас навстречу буре.
Думаю, так оно и было.
Либби навещала не кузена.
Она навещала того, кого она укусила.
Даррен был похож на Деда, он рассказывал мне одно, а подразумевал другое.
Либби оставила после себя ликантропа. Она все эти годы наезжала в Миссисипи, чтобы повидать его.
Когда она вышла из отеля, ветер бросил волосы ей в лицо. Она отбросила их назад, надела солнечные очки, и я не хотел бы видеть ее так близко.
– Помнишь, ты думал, что вервольфы не умеют плакать? – сказал Даррен.
– Я никогда так не думал.
За полсекунды до того, как она надела солнечные очки, мы оба увидели ее глаза. Она не плакала. Больше нет. Ее губы были сжаты в тонкую линию. И теперь глаза ее были скрыты.
Мне больше не хотелось пойти с ней.
Не ради этого.
Мы все настолько нервничали по поводу визита в огромный госпиталь, что забыли про кролика.
Когда мы в вестибюле ждали лифта, я сказал вслух то, что должно было быть правдой:
– В то время не было ни одного – ни одного вервольфа в Литтл-Рок, правда?
Поскольку все рассказы моего деда были покаянием.
Я не забыл об этом.
– Все совершают ошибки, – сказал Даррен.
То есть этот ликантроп не был неудачной любовью какого-то волка. Это была личная добыча Деда. Он убирал за собой. Он не играл в героя здоровых особей. Это значило, что грустноглазый, которого он привез домой в картонной коробке, со сжатым черепом, с передними лапками, подобранными под тупую мордочку, был, хотя бы по крови, братиком или сестричкой Либби, Даррена и мамы.
Вот что значит быть вервольфом.
– Здесь прежде не было этого стола, – сказала Либби, изучая информационную стойку, затем обернулась к Даррену. – Ты обратил внимание?
Даррен похлопал по карманам, словно в поисках сигарет, затем нарочито посмотрел на парковку, намекая на кролика.
– Седьмой этаж, – сказала она, суя ему в руку ключ «Бонневиля».
– Мы разделились, – сказал я Либби в лифте.
– И что? – ответила она.
– Ничего, – сказал я. Поскольку ответом были фильмы, а я не должен был их смотреть.
На седьмом этаже в восточном крыле лежали коматозники.
– Вы, – сказала медсестра за столом.
– Я, – ответила Либби и оставила подпись на планшете. – Еще мой брат подойдет. Он похож на меня.
– Ему тоже придется оставить подпись, – сказала медсестра.
Я написал свое имя и фамилию – одну из тех, что использовала Либби, – и пошел следом за ней по стерильному коридору, затем уселся в кресло ждать вместе с ней.
Телевизор был включен, как всегда, чтобы было куда еще смотреть. Чтобы отвлечься.
Поскольку мы были одни, мы услышали это одновременно. Это был эпизод неразгаданной тайны. Мы уловили сказанное зловещим голосом сообщение о торнадо, о похищенной девочке, после рекламы – сообщение из первых рук о том, как бигфут ограбил винный магазин в Арканзасе восемь или девять лет назад. Зловещий голос выдал это как шутку, как передышку после серьезного рассказа о пропавшей девочке. Словно это была шуточная часть программы.
Тетка, рассказывавшая об ограблении, затягивалась сигаретой через каждые три слова и старалась держаться так, чтобы название ее винного магазина было видно у нее над плечом. На входной двери был большой, вырезанный из дерева бигфут, дерево было еще свежее. Он держал в руках вырезанный из дерева пистолет и целился в живот любому, кто стоял перед ним.
Согласно зловещему голосу, дело еще не было закрыто до рассмотрения всех свидетельств. До нахождения объяснения. Если у кого есть информация об этих дерзких ограблениях, то позвоните по такому-то номеру, звонок бесплатный.
Затем показали даты.
Они совпадали с годом смерти Деда. Тем годом, когда Даррен вернулся домой, чтобы встать между Рыжим и Либби. Они совпадали с пластиковым мусорным мешком на столе, набитом бутылками с земляничным кулером и купюрами.
Мне захотелось еще раз посмотреть на статую бигфута. Большинству вервольфов статуй не ставят. Сюжет завершался фотографией сотрудника полиции штата, который был убит при попытке помешать ограблению винного магазина, на которое он наткнулся. Относилось это к данному делу или нет, было непонятно.
– Не в том месте не в то время, – сказал я.
– Не говори ему, – сказала Либби, прочитав мои мысли, и резко дернула головой, когда звякнул идущий вниз лифт. – Это ничего не изменит. Ничего. Разве что он решит, что прославился. Подумает, что они хотят, чтобы он продолжал это делать.
– Он знаменитость, – сказал я.
Она просто смотрела на меня, пока я не кивнул, – да, конечно.
После игры, необходимой для Даррена, чтобы протащить кролика в коматозное отделение и наклониться, чтобы расписаться в планшете, мы повели его к палате 77 на седьмом этаже.
– Мой бургер, он живой! – паясничал Даррен, поднимая бумажный пакет. В нем бился кролик. Не знаю, как он заставил его замолчать. Наверное, замотал морду скотчем. Или зашил степлером, стянутым с информационной стойки внизу. Однако со степлером ему пришлось бы зайти в туалет. Это было бы затруднительно.
– Готов? – сказала ему Либби.
– Готов, – сказал Даррен, затем обратился ко мне. – Можешь подождать здесь, если хочешь. Я не перестану тебя уважать, то есть я не представляю, как бы я мог, но…
– Он должен увидеть, – сказала Либби и толкнула дверь. – Он достаточно взрослый.
Она пыталась подготовить меня, я понимал. Она постоянно учила меня убивать мою добычу. Если у меня когда-нибудь будут зубы.
Это заставляло меня забывать, как дышать нормально.
– Группа из трех, – сказал Даррен, прижимая к груди коричневый пакет, – теперь сидит…
Как только мы оказались внутри, Либби показала мне на дверь.
Я заклинил рукоятку стулом.
Его звали Моррис Уэкслер.
На тумбочке возле его кровати стояли увядшие цветы. Предполагалось, что медсестры должны были подливать им воды. Но я предположил, что они и так зашивались, выпаивая пациентов. И в это крыло, как я представлял, члены семей заходили все реже и реже.
Передняя часть глотки Морриса Уэкслера представляла собой мешанину застарелых шрамов.
Это заставило меня посмотреть по-иному на рот Либби.
– Я думала, он умер, – объяснила она.
– Он и был мертв, Либ, – сказал Даррен.
– Кем он был? – спросил я.
– Он был сразу после Рыжего, первым, – сказала Либби. – Я не… я не могла правильно соображать.
Она стояла у окна, отвернувшись от Морриса Уэкслера. Я был уверен, что она опять плачет. Не так, как всегда. Тише. Словно с ее лица сочилась печаль.
– Тс-с-с, – сказал Даррен на пакет.
В ответ лапа кролика пробила его.
Даррен схватил ее. Однако у него были только две руки.
– Лучше сделать это быстро, – сказал он Либби.
– Мы встречались, – сказала она мне. Для меня. – Ничего серьезного.
Когда она это сказала, я увидел ее в то время. И увидеть ее в восемнадцать лет было все равно что увидеть мою маму, собирающуюся на свидание.
Но ведь она должна была?
Я ведь есть, верно?
– Расскажи остальное, – сказал Даррен, уже серьезнее.
– Это… это была не его вина, – сказала Либби.
– Он бил ее, – сказал Даррен, глядя в упор на Морриса Уэкслера. – Он лупил ее, как боксерскую грушу, как Рыжий, так что она нанесла ему особый визит. Верно, Либ?
Либби у окна хлюпнула носом.
– Он был мертв, когда я покинула ту комнату, – сказала она.
– Медики откачали его, – понял я.
Она отерла нос тыльной стороной руки.
Одна из тех вещей, которых вервольфы не могут предугадать, это реанимация. Отсюда все эти истории о том, что для того, чтобы убить вервольфа, ему надо отрубить голову. Это, конечно, сработает. Ты только сначала поймай его. Он прежде тебя десять раз убьет.
Вот кому точно надо отрезать голову, так это жертвам вервольфа. Ради уверенности.
Но не в этот раз.
Десять лет назад какой-то герой-реаниматолог снова заставил биться сердце Морриса Уэкслера. Зашил ему горло. Запихал назад все его внутренности.
– Сюда, – сказала Либби и поспешила через палату, как будто состарилась на двадцать лет с тех пор как вошла.
Даррен достал кролика из пакета.
Он запихнул его мордочку в кольцо от ключей. Так он сломал несколько его тонких косточек, отчего у него закровоточили глаза. Но он все еще был жив. Достаточно жив. Либби сняла кольцо.
– Не смотри, – сказала она, когда рот кролика освободился. Но я смотрел.