Она подняла безволосое брюшко кролика ко рту и вцепилась в него зубами. Человеческими зубами.
Их хватило.
Она пролила кровь на губы Морриса Уэкслера.
А потом еще.
– Что?.. – сказал я.
Даррен положил руку мне на грудь, удерживая меня на месте.
Теперь я увидел. Теперь я мог видеть. Моррис Уэкслер обращался. Его морда понемногу вытягивалась. Он становился волком.
Он был в коме, но в нем был заперт еще и волк.
Вот ради чего здесь была Либби.
Когда его рот стал достаточно большим, Либби бросила кролика на грудь Моррису. Быстро, так, что я аж отпрянул, его когтистые лапы схватили его и потащили к пасти. Кролик исчез со всеми костями меньше чем за минуту.
Волк, однако, остался. Только мертвые глаза смотрели вверх.
– Прости, – сказала Либби, уже не скрывая слез.
Даррен подошел и обнял ее за плечи.
Я по-прежнему смотрел на Морриса Уэкслера.
Я сглатывал, и этот звук громко отзывался у меня в ушах.
В конце концов Либби притянула меня к ним, и через несколько минут Моррис Уэкслер снова стал Моррисом Уэкслером.
Либби вытерла его как могла. Поскольку его сорочка пропала с концами, она переодела его, достав одну из ящика. Наверное, медсестра в коридоре потому и запомнила Либби – значит, еще одна сорочка пропадет. Когда Либби не озаботилась закрыть шкаф, я подхватил дверь и заглянул внутрь. На верхней полке рядом со сложенными простынями лежали все фотографии, которые, наверное, приносили Моррису Уэкслеру члены его семьи. Все фотографии, с которых им не хотелось стирать пыль, потому они просто складировали их.
Одна, подумал я, была десятилетней давности.
Это был он с одной темноволосой девушкой. Либби. Она стояла рядом с ним, положив ему руку на грудь, и ни один глаз у нее не был подбит. Она была просто счастлива.
Мне жар бросился в лицо от ее вида, я никогда не знал ее такой, Либби, которая улыбалась, не задумываясь, и мне захотелось броситься к двери, вырваться наружу, бежать, бежать и бежать.
В конце концов Даррен нашел меня возле пруда. Утки вокруг нас были в панике. Утки знали.
– Думаю, нам пора, если ты готов, – сказал он. Он засунул руки в карманы брюк. От этого его плечи казались более невинными.
Однако это был просто другой способ сказать – виновен.
Я даже не плакал. Только не снаружи.
– Она ведь была вылитая она, – сказал я. – На том фото. Как моя мама. Какой она стала бы.
Я посмотрел на Даррена снизу вверх, он открыл было рот, потом снова закрыл, словно забыл, что хотел сказать.
– Я ровно в том возрасте, как была она, когда я убил ее, – сказал я. Мне пришлось напрячь глотку, чтобы не разрыдаться в голос, как хотело все мое тело.
Но Даррен принял мой порыв за иное.
– Дай гляну на твой язык, – сказал он, подходя и поднося жесткие сухие пальцы к моим губам. – Возможно, началось.
Я оттолкнул его сильно, как мог, достаточно, чтобы одна нога его соскользнула в пруд.
За его спиной все утки ракетами разлетелись в стороны.
– Это мои лучшие ботинки, – сказал он, пытаясь выдернуть ногу прежде, чем обувь зальет водой.
– Это твои единственные ботинки, – ответил я голосом настолько мерзким, жестким и непреклонным, насколько мог.
– Вот именно, – сказал он, а затем схватил мою протянутую руку, но вместо того, чтобы схватиться за нее как за якорь, он дернул ее, заставив меня качнуться.
Оставалось либо уткнуться ему в грудь руками и толкнуть, либо упасть самому.
Я толкнул.
Даррену пришлось отступить дальше, теперь он увяз в иле обеими ногами.
– Отлично, – сказал он.
– Расскажи, – сказал я.
Он посмотрел на меня, словно проверяя, серьезно ли я. Я говорил серьезно.
– Они двойняшки, – сказал он. – Как ты думаешь? Конечно, они были на одно лицо.
У меня дыхание перехватило.
Моя мама так же улыбалась. Волосы развевались вокруг лица. Ее ладонь на груди бойфренда. Моего отца.
Даррен вышел из пруда легко, как ни в чем не бывало. Ему было плевать на ботинки. Любому вервольфу плевать на какую-то дурацкую пару ботинок.
– Мне тоже ее не хватает, – сказал он.
– Я даже никогда не знал ее! – вырвался я.
– Каждый раз, как я гляжу на тебя, парень, – сказал он. – Как ты вот так делаешь глаза…
– Заткнись, – сказал я, намереваясь удрать от него.
Он не сбавлял шага, его шаги хлюпали от воды, руки снова были в карманах.
Я просто хотел побыть один. Потому я сказал худшее, что только мог придумать.
– Я знаю, за что ты ненавидишь Одинокого рейнджера.
– Что? – сказал он, и я услышал в его голосе искреннее замешательство. И увидел его на его лице.
– Потому что Дед был Одиноким рейнджером, – сказал я. – В Литтл-Рок тогда. С серебряными пулями. Перестрелял всю свою родню. Это заставило тебя думать, что он однажды и тебя пристрелит.
Он не сказал «да» и не сказал «нет». Но отстал на шаг.
Я двинулся вперед без него. Но затем замедлил шаг, оглянулся.
Он так и стоял на месте, его плечи были круглее обычного. Это заставило меня понять, что он не был великаном. Я уже был почти с него ростом.
И то, как я делал глаза – это никак не было связано с моей мамой. Я копировал его. Тренировался перед зеркалом, и все такое.
Но я оценил эту ложь.
– Ты все там же припарковался? – сказал я, словно соглашаясь, что на его месте я забыл бы то, что я сказал о Деде.
Он посмотрел на парковку мимо меня, на идею о «Бонневиле».
Мы пошли туда, держась друг от друга дальше, чем обычно.
– Это словно с аквариумами на ногах идти, – сказал он, сопровождая каждый шаг хлюпаньем.
– Вовсе нет, – сказал я, наполовину улыбаясь.
– Будто ты знаешь.
– Тот парень на заправке, – сказал я. – Ему повезло.
Даррен оглянулся на стадион. На идею стадиона.
– Тебе надо было убить его, – сказал я. Мои губы снова ненавистно дрожали, язык растекся по рту.
Я превращался.
Я не знал, во что.
Глава 8Как распознать вервольфа
– Они что, единственные с желтым мехом? – спрашивал биолог в бакалее ровно за две минуты до урагана.
Во Флориде есть настоящий сезон ураганов. Дядя биолога говорит, что этот узкий язык, в котором они находятся, на самом деле низ Алабамы, просто кто-то неправильно начертил линии, но слишком дорого будет перепечатывать все карты и книжки и менять все дорожные знаки.
Биологу уже девять. Он в этом не уверен.
– Почему ты спрашиваешь? – говорит тетя биолога, также глядя на отдел круп, на новую подружку дяди биолога.
Биологу приходится поджать губы, чтобы не улыбаться.
– В любом случае у нас нет меха, – говорит тетя биолога. – У нас волосы. Понял?
Она отбрасывает прядь собственных в сторону, чтобы показать.
Они черные, как всегда.
Тайное имя новой подружки – Сестричка-Златовласка.
– И в любом случае ты должен говорить «блондинка», – добавляет тетя биолога.
– Блондинка, – говорит биолог, затем уже тише: – А вообще бывают вервольфы-блондины?
Его тетя смотрит вперед, на новую подружку – та покачивается на высоких каблуках, ее затянутые в трико ноги отливают зеленым, на щиколотках закатанные пурпурные гетры.
Ее имя как-то связано с какой-то горой. Биолог никак не может запомнить ее названия. Она берет коробку хлопьев из корзинки дяди биолога и меняет на другую, хотя большинство коробок с хлопьями уже исчезли из-за того, что снаружи конец света.
– Откуда тебе знать, не вервольф ли она? – говорит тетя биолога, когда дядя биолога и подружка дяди биолога снова целуются.
– Не-а, – говорит биолог. – Она не стала бы так обливаться духами.
– Хорошо, хорошо, – говорит тетка биолога. – Поскольку запах бил бы ей в нос, если бы у нее был настоящий нюх, который умеет нюхать.
– И ноги у нее слишком яркие, – говорит биолог.
– Вервольфы любят тени, – говорит его тетя. – И? – продолжает она.
Сейчас лето, а она все еще в школе.
Во Флориде всегда лето.
– И дыхание ее пахло бы лучше, – говорит в конце концов биолог, гордый тем, что не забыл.
Вервольфы просто параноики насчет собачьего смрада изо рта, они всегда чистят зубы и жуют мятную жвачку.
– И ладони у нее не волосатые, – добавляет он, – и она не седьмой сын, и не была рождена в Рождество, и ее безымянный палец не длиннее, и она не ест сырое…
– Пока я работала, ты пялился в экран, – говорит тетя биолога.
Тон у нее недовольный.
Биолог изучает проволоку ее корзинки, их переплетения.
– И пентаграмма? – говорит тетя биолога, показывая на миг ладонь, чтобы показать, что имеет в виду.
Биолог не отвечает.
– Да, у нее изо рта пахло бы лучше, – говорит тетя биолога, показывая головой двигаться вперед. – И она не носила бы эти леггинсы, но не из-за их цвета.
Дядя биолога и его подружка сейчас в мясном отделе.
– Я не думаю, что хоть когда-либо был хоть один вервольф-блондин, – говорит тетя биолога, придерживая тележку с корзинкой, чтобы биолог не начал таранить мать с ребенком перед ними. – Может, в пустыне? Но…
– Трудно было бы охотиться ночью, – говорит биолог, пытаясь отвлечься от фильмов о вервольфах.
– Невозможно, – говорит его тетя. – И ты к тому же еще стал бы мишенью. Единственное место, где ты мог бы, наверное, спрятаться – пшеничное поле. Или груда золота. – Для нее это забавно. Смешно. Вервольфы никогда не копят сокровищ.
– А что будет, когда ты постареешь, как Дед? – спрашивает биолог.
– Буду старой и седой, – говорит его тетя, понимая, о чем он.
– Среброспинкой, – говорит биолог. Это из фильмов о природе.
– Это лучше, чем быть желтой сверху, – говорит тетя биолога, и они на сей раз достаточно близко, чтобы дядя биолога услышал.
Он на мгновение приподнимает губу с одной стороны.
Тетя биолога берет из корзины у него и его девушки бутылку клюквенного сока и рассматривает.