– Даже не знала, что ты это пьешь, – говорит она невинно-распевным тоном.
– О, это хорошо для него, – говорит его девушка как ртом, так и глазами, беря бутылку одними кончиками пальцев, и ставит на место в корзинке.
– Забавно, – говорит тетя биолога. – Обычно он предпочитает мясо. – Чтобы показать, она берет сочный кусок мяса для жарки из распродажной витрины и взвешивает на руке.
– Красное мясо это все же роскошь, – объясняет девушка дяди.
– Роскошь, – повторяет тетя биолога и рассматривает мясо. – Значит… – говорит она, – если я сделаю вот так, это будет греховным, верно?
Она вцепляется в кусок мяса прямо сквозь пластик.
Тянет движением шеи.
Так, как человек сделал бы рукой, плечом.
Это все биологи знают.
Тетя жует, еще жует, и девушка пятится, прикрывая рот рукой, пытаясь приглушить крик, который все равно вырывается, как только ей требуется вздохнуть снова.
Тетя биолога дразнится куском пластика из угла рта, вытирает кровь о штанину. Заглатывает мясо нарочито гулко, даже не закрывая глаза.
– Не надо было так, Либ, – говорит дядя биолога.
– Ты прав, – говорит тетя биолога, доставая из корзинки бутылку клюквенного сока и отворачивая золотистую крышечку. – Вот. Тебе же нравится, да?
Дядя биолога сверлит взглядом две дырки в своей сестре. Он выбивает у нее бутылку тыльной стороной кисти. У мамы с ребенком красные пятна по всем белым брюкам, она поднимает недоуменный взгляд на тетку биолога.
– Я все еще люблю мясо, – говорит дядя биолога. – Я всегда люблю мясо.
– Дарри, что она… – говорит его подружка, но Даррен поднимает руку ладонью вверх, и она затыкается.
– Дарри? – говорит тетя биолога, ей это нравится, и дядя биолога мотает головой, словно его от этого тошнит, и это так и есть.
Когда она протягивает ему мясо, то говорит это как шутку:
– Даррю.
Он и мясо отбивает рукой.
– Я сказал, что люблю мясо, – говорит дядя биолога и проходит впритирку мимо его тети и выхватывает малыша из рук мамаши в белых брюках. Ребенок уже орет. Это потому, что дети всегда чувствуют вервольфов. Они в этом куда сообразительней собак и лошадей. – Ты ведь вот этого хочешь, верно? – говорит дядя биолога, держа ребенка выше, чем может дотянуться мамаша в белых брюках, жестко удерживая свою подружку другой рукой, чтобы он мог с фальшивой любовью поднести ребенка к своему жаждущему рту. Натасканный как раз на такого рода ситуации биолог толкает тележку за угол и ныряет в следующий проход.
Там то, что ураган оставил от колы, чипсов, арахиса.
Двигаясь медленно и расчетливо, биолог игнорирует вопли у себя за спиной, игнорирует конец света, проникающий сквозь разбитые окна в конце прохода. Он просто берет тут банку, другую. Ту бутылку – не ту бутылку. Он может сейчас не торопиться, поскольку теперь он знаменит. Он тот, кто, наконец, нашел настоящий способ распознать вервольфа.
Это те, кто никогда не повзрослеют.
Глава 9Лейла
Ты не можешь убежать, когда ты вервольф.
Нет, не так.
Ты не можешь убежать, когда твоя тетя вервольф.
Однажды в Луизиане я попытался, а потом на другой год в Техасе, и Либби тогда даже позволила мне бегать целых три дня.
В Луизиане она не могла себе позволить снова опоздать на свою смену, она просто загнала меня, выследила от автобусной остановки до того места в деревьях, наполовину окружавших вонючее озеро. Озеро не перекрыло моего запаха, как я хотел. Или недостаточно перекрыло.
Мой план – да не было у меня плана. Я просто вышел из автобуса и пошел себе.
В Техасе было иначе.
Я мог уйти, и я это знал. Этот штат ведь достаточно большой, чтобы в нем скрыться, так ведь? Чтобы исчезнуть в нем.
В первую ночь я съел все три банки консервированной фасоли, которые стянул из трейлера. Она была холодной. Костер, который я хотел разжечь, никак не загорался. Это не имело значения. Я был на воле. Я сделал это. Небо Техаса было огромным и пустым и могло поглотить меня целиком, если бы я просто закрыл глаза и отдался ему.
Второй день я болтался вокруг платного телефона перед бакалеей, пока кто-то не оставил незапертым свой фургон, и тогда я спер полбанки «Доктор Пеппер» [20], оставленный в подставке под стакан. Это была вся дневная добыча. «Доктор Пеппер» был теплым.
На третью ночь я, наконец, обнял свои колени и расплакался по-дурацки. Когда я не смог уже контролировать свои губы, появилась Либби – оттуда, где она была с самой первой ночи. Не более чем в сорока футах от меня.
Когда она подошла, перешагнув через мой костер, который всего лишь дымил без огня, я оттолкнул ее и даже попытался ударить, чтобы она не обнимала меня.
Я был в пятом классе тогда.
Все ведут себя как дураки в одиннадцать лет.
Когда мы приехали в Джорджию, мне было четырнадцать, и я нашел другой способ сбежать – старшие классы.
Вместо того чтобы возвращаться домой, я записался на все курсы, уходил рано на уроки, задерживался поздно на специализацию.
От этого я ощущал себя Дарреном – как в тот момент, когда я вернулся в наш дуплекс среди деревьев, который мы снимали – одна половина была пустая, а другая сгорела – когда я приходил домой, я был словно призрак, который скользит по знакомому ему месту. Месту, которое я должен знать.
Я касался стеклянной пепельницы, букета пластиковых орхидей. Ложки, на которой остались горелые отметины, когда она вылетела из соленоида. Отвертки, которой Даррен вскрывал банку с чили.
Либби работала по ночам, так что мы встречались только, чтобы сказать «привет». Но инспектор по делам несовершеннолетних никогда не стучался к нам, и директор школы не присылал домой записок, которые требовали подписи, и два раза подряд мой дневник пропадал.
Если бы там стояли одни отличные оценки, Либби просекла бы, что мы с Дарреном его подделали, вложив в процесс больше трудов, чем если бы просто выучить историю Джорджии.
Но с твердой тройкой было все в порядке.
Никто ничего другого от вервольфа не ожидает.
Думаю, что и так удивительно, что мы вообще учимся.
Я учился. Всему.
По крайней мере, пока Бриттани не стала на меня посматривать.
Поскольку я не спрашивал, Даррен уже рассказал мне все о подружках. Не о девушках, а о подружках. По его словам, подружки – совсем отдельный вид. И любая девушка способна внезапно в такую превратиться. Он сказал, что некоторое время я буду их подсчитывать, а потом перестану.
Он сказал, что поначалу я решу, что научился быть хорошим бойфрендом, но мне придется научиться не прислушиваться к этому бреду в своей голове. Как только я подумаю, что понял, как сделать девушку счастливой, чтобы она осталась со мной, я снова сделаю что-то не так, и все пойдет по новой.
– Что-то не так, не знаю, вроде как сожрать ее ручного козлика? – говорила Либби, не отрываясь от игрового шоу, освещавшего наши лица голубоватым сиянием.
– Кто угодно мог сожрать того козлика, – ответил Даррен, обнажив зубы, будто ничего не мог с этим поделать.
– Кто угодно, – сказала Либби и двинула правой бровью – она знала, как разозлить Даррена так, чтобы ему пришлось встать с дивана и сделать шаг, чтобы донести свои слова напрямую.
– Это был просто козел, – сказал он. – Один из десяти тысяч козлов.
– А у нее было девять тысяч девятьсот девяносто девять других?
Даррен просто уставился в окно.
– Полагаю, ты ей именно этот аргумент и привел? – продолжала Либби. – Как ее звали? Сисси, Сесилия, Сесили…
– Ни у кого по имени Сесили в мировой истории не было козла! – ответил Даррен.
– Сьерра, – сказала Либби, словно отвечала на вопрос в игровом шоу.
Даррен резко отвернулся, загремел на кухне формочкой для льда, пока та не развалилась пополам. Он бросил ее в раковину и наполовину вышел, наполовину выскочил из задней двери, исчезнув в ночи. Его одежда была разбросана по траве ростом по колено так, что примерно через тридцать секунд после его исчезновения его штаны и рубашка все еще раскачивались взад-вперед, все медленнее и медленнее.
Затем начал накрапывать дождь. На единственную его пару брюк.
Я увидел, как они потемнели.
В Джорджии все время идет дождь.
Может, потому, что мы были здесь, не знаю.
– Он вернется назад с козлом, – сказала Либби, вытягиваясь на диване, который теперь полностью принадлежал ей. – Люблю козлятину.
Я впился взглядом в игровое шоу, ничего нового из него не узнал, разок отрицательно покачал головой, сказав себе, что не буду заводить телефонную книжку для девушек, как Даррен. Так что имя бывшей девушки не заставит меня выскочить в дождливую ночь, потому что, когда я вернусь, я буду пахнуть псиной.
И снова я ошибся.
Бриттани была из тех, кто носит одни и те же черные джинсы каждый день. Они сидели на ней так же в обтяжку, как леггинсы на всех девушках в тот год.
Остальные девушки носили рубашки, открывавшие пупок, или большие свитера, или пиджаки бойфрендов. Бриттани носила черные футболки с рукавами, которые заставляли меня думать о роботах. У нее были черные армейские ботинки, всегда не зашнурованные до конца, но оба не зашнурованные одинаково, всегда с высоко поднятыми язычками, чтобы они могли хлопать, свешиваясь вперед. Наверняка у нее часы уходили, чтобы накраситься черными тенями, чтобы глаза были как у енота. И когда она выходила в этом макияже из дому, у нее была еще и черная помада.
И я тоже посматривал на нее, да.
Мы с ней всегда были на задней парте или в хвосте группы или собрания. Мы были два основных члена общества-всегда-одних-и-тех-же-штанов.
Я не приветствовал ее кивком то и дело, словно признавая наше положение, наш статус, и, может, даже имея какое-то смутное мнение о том, насколько мало нас это волнует, но, в отличие от Даррена, я понятия не имел, какие слова надо сказать настоящей живой девушке.