Привет, ты меня не знаешь, и через несколько недель я уеду. Я помню, как мой дядя однажды сожрал сбитое животное прямо у дороги. Моя тетя может открывать консервные банки зубами, но она делает это только тогда, когда думает, что никто не слышит. Мы похоронили моего деда трактором, который угнал мой дядя. Я все еще помню, как пахло дизельное топливо в ночном воздухе. Моя тетя тянула себя за волосы, чтобы не плакать, но потом все равно расплакалась.
Как оказалось, Бриттани заговорила со мной первая.
Или не заговорила. Но она дала мне кое-что. Устроила типа испытание. Я мог сказать, что это испытание, поскольку ее глаза следили за моим лицом в целом, когда она дала это мне, – не дрогнет ли у меня чуть-чуть мускул на щеке, и тогда она что-то поймет. Она все поймет.
То, что она дала мне, – за это нас обоих бы отчислили.
Это была пуля.
Латунная гильза и тускло-серебристая круглая головка.
Наверное, я должен был бы вздрогнуть. Мускул на щеке должен был дернуться. Уголок рта должен был еле заметно приподняться.
Бриттани прикусила нижнюю губу. У нее это было улыбкой.
– Я знала, – сказала она, пытаясь забрать пулю, обдавая меня близким горячим дыханием.
Я не позволил ей ее забрать.
Серебро не жгло моей ладони. Как и старые четвертаки и десятицентовики, от которых Даррен и Либби всегда шипели.
Я посмотрел в коридор в сторону кабинета географии, или что там у меня было по расписанию – я понятия не имел, я не мог даже сказать, в каком штате мы были в этом месяце, – и сказал свои первые слова Бриттани Кейн Эндрюс:
– Что ты знала?
– Что ты вервольф, – сказала она.
Я несколько шагов пятился, смотря ей в глаза, затем отвернулся, опустил голову, чтобы протолкаться на урок географии.
Если я улыбнусь, она, по крайней мере, этого не увидит.
Вряд ли.
Тремя днями позже она сидела напротив меня в кафетерии.
– Она мне нужна, – сказала Бриттани. – Он будет ее искать.
– Что? – сказал я.
Мой словарный запас был как у нее, не особо велик.
– Сам знаешь что, – сказала она.
Я скользнул ладонью по столу, и скребущий звук сказал ей, что пуля у меня.
– Я не то, что ты сказала, – сказал я ей.
– Ага, – сказала она, накрыв мою руку своей. – Ну так докажи.
Я пожал плечами.
Она огляделась по сторонам – нет ли учителя, официантов, затем перевернула мою ладонь.
– Сунь ее в рот, – сказала она с таким же вызовом, каким было само это действие.
Серебряная пуля.
Я не показывал ее Либби. Не потому, что ее не было дома на ужине, но потому, что она конфисковала бы ее.
Даррен просто взял ее, повертел в пальцах.
– Хорошая работа, – сказал он. – Где взял?
– Нашел, – ответил я.
Даррен выдвинул языком нижнюю губу и оставил вопросы.
– Твой дед, – сказал он потом, глядя мне в глаза в упор, как Бриттани, – когда мы были мелкими, обычно говорил, что знал одного парня. Однажды он попросил его сделать ему такие.
Я откусил свой хот-дог. Хот-доги не дергаются. Можешь жевать их и не упустишь ни слова из того, что говорит тебе твой дядя.
– Где, говоришь, ты ее нашел? – повторил он, пытаясь черкнуть ногтем по серебряной части.
Там не осталось следа.
Серебро по шкале твердости имеет шестерку. Я узнал это из научно-популярных передач. Ногтем его не поцарапать.
Однако оно тебя царапнет.
Даррен поставил патрон на стол как маленькую ракету.
– Девушка дала, – сказал я.
– Девушка, – с улыбкой повторил он мое слово.
– Как звали того друга Деда? – сказал я, почуяв, что эти переговоры работают.
– Не друга, – сказал Даррен, не выпуская моего взгляда. – Он просто знал его. Но он еще в те времена был старым волком. Делал такие. Твоему деду пришлось раз купить несколько штук для…
– Для того дела в Литтл-Рок, – встрял я. Потому что я был хорошим учеником.
– Старый волк сейчас, наверное, уже мертв и похоронен, – сказал Даррен. – Его башка над чьим-нибудь камином.
Я хотел покачать головой – нет, это невозможно. Ни один вервольф…
– Я не жил в тех краях, – сказал Даррен, по-прежнему наблюдая за мной. – Но ведь мы и не привыкли к такому, верно?
Я не ответил, все еще пытаясь осознать эту тупую самодельную легенду. Пытаясь увидеть древнего старого волка, плавящего серебро в одном состоянии, отливающего его в форме в пятидесяти милях по трассе, втискивающего пули в пустые латунные патроны несколькими неделями позже среди звуков чужого города вокруг него.
Но зачем?
– Как зовут эту девушку? – сказал Даррен, беря патрон большим и указательным пальцами и постукивая им по столу, словно чтобы посмотреть, не вспыхнет ли.
Тук, тук, тук.
– Сайсили, – сказал я и выхватил патрон прежде, чем он успел сунуть его в карман, и пошел по коридору к моему драгоценному домашнему заданию. Я ничего не сделал за последние два вечера. Потому что я мысленно готовился к этой особенной встрече в кафе – к разговору с Бриттани.
– Ты хочешь, чтобы я сунул ее себе в рот, – повторил я, чтобы удостовериться, что я правильно услышал.
– Если она тебя не обожжет… – ответила она.
Она сейчас вытирала патрон ярко-белой салфеткой, чтобы там не осталось микробов как причины для отмазки.
Когда она протянула его мне, я взял его за латунь, рассмотрел.
– Тянешь, – сказала она.
– Если то, что ты говорила, – если ты права, – сказал я. – Откуда ты узнала?
– Он мне сказал.
– Он?
Она кивнула на патрон.
– Тот, кто его сделал, – вставил я.
Да.
– Он сказал мне, на что смотреть, – сказала она.
Я улыбнулся своей самой холодной улыбкой, как думал я, откинулся на спинку стула, все еще держа патрон в руке.
То есть я не был дураком.
Как только я сунул серебро в рот и не выдохнул дыма или обгорелых ошметков легких, Бриттани собралась уходить, к другой своей надежде.
Ели бы Даррен узнал ее имя, он кивнул бы серьезно, сказал бы, что это хорошо, что ее имя в начале алфавита – моего алфавита. Теперь мне оставалось перебрать остальные буквы и вернуться к началу.
Чего он не знал, так это того, что можно остановиться на Б, если захочешь.
Я захотел.
После школы, когда предполагалось, что я бегаю сорокаметровки в футбольное межсезонье – типа я еще останусь в Джорджии к следующей осени, – Бриттани отвела меня в закуток за спортзалом между промышленным кондиционером и временной аудиторией под навесом на колесах.
Мы сидели, привалившись спиной к пыльному зеленому металлу кондиционера, от его низкого гудения у нас дрожала грудь, и она курила сигарету, как игрок в покер, и рассказывала мне, что догадалась, что я вервольф, из-за алгебры.
– Может, я просто не тяну математику, – сказал я ей.
Она стряхнула пепел с сигареты, стукнув по ней указательным пальцем – я никогда прежде не видел столь совершенного движения, столь непосредственного – и отрицательно покачала головой.
– Алгебра в другом конце здания вот от этого, – сказала она, похлопав по кондиционеру.
Я пожал плечами – это все знали. Всем было известно, что все остальные классные комнаты имели подводку холодного воздуха по системе труб, так что на конце линии не оставалось ничего – там, где в седьмом классе преподавали алгебру и солнце Джорджии жестко и обвиняюще смотрело туда.
– Ты делаешь так, – сказала она, отведя сигарету от рта, чтобы можно было чуть высунуть язык и легонько засопеть, часто и неглубоко.
Я крепко сжал губы.
Она затушила сигарету о цемент.
– У волков потовые железы на подушечках лап и… – в этот момент она каким-то образом коснулась моего настоящего рта и языка, – и на языках.
Сейчас я ощутил ее вкус.
Не специальными волчьими вкусовыми рецепторами. А вкусовыми рецепторами четырнадцатилетнего парня. Внезапно все мое тело покрылось этими рецепторами.
Я сглотнул, отер губы и сказал ей, что никогда так не делал, никогда не дышал как собака.
– Как хочешь, – сказала она. – Он сказал мне, что вервольфы умеют скрывать…
– Он? – перебил ее я.
– Мой дедушка, – сказала она, глядя, как внесезонные футболисты собрались в кучу для какой-то цели. – Он говорит, что вервольфы умеют скрывать все, кроме этого. Это как привычка. Иногда они забывают об этом думать, это так естественно.
Я пообещал себе никогда так больше не дышать. Может, вообще больше не дышать на людях.
– И что еще он тебе рассказывал?
– Серебро, – сказала она, словно ставя галочку в большом списке. – И луна, это все выдумки для кино. И это, – она на миг показала ладонь с пентаграммой, – тоже все фигня.
– Тогда зачем ты это делаешь? – сказал я, воспользовавшись поводом задержать ее руку в своей, чтобы рассмотреть блеклую синюю пентаграмму.
Она отняла руку и вытащила очередную сигарету.
– Потому что собираюсь стать одной из них, – со стопроцентной уверенностью сказала она, глядя на меня поверх пламени зажигалки.
– Вервольфом? – сказал я.
– И ты мне поможешь.
Когда она выдохнула в другой раз, она опять отвернулась от меня. Тонкий серый дымок, огибая ее, поплыл ко мне.
И, нарушая свое обещание, я открыл рот, чтобы попробовать его вкус.
Я дождался, пока Даррен убежит на ночь, чтобы спросить Либби.
Мне пришлось случайно проснуться рано, чтобы поймать ее на входе в дом с распущенными волосами, поскольку после целой ночи с тугим «хвостом» у нее болела голова и ей было тяжело заснуть.
– Все страньше и страньше, – сказала она мне, убирая волосы с глаз и делая вид, что ей еще хватает сил на разговор.
Снаружи все еще кашлял наш фургон с надписью «Амбассадор». Так глупо, когда ты можешь выключить машину, а она будет пытаться ехать еще пару-тройку минут. Даррен говорил, что это из-за содержания кислорода на этой высоте над уровнем моря, микроскопического содержания в воздухе криля и планктона в штатах возле северной части Мексиканского залива. Либби говорила, что это потому, что машины AMC