– Потому что они кошки? – сказал другой ученик.
– Именно, – сказала тайная обожательница, направив на него карандаш как волшебную палочку, подчеркивая, что он прав. – Они закапывают его, и он разлагается прежде, чем я успевала его выкопать. Но… у скольких из вас есть собаки?
– Она никогда не ходит на улицу, – сказал один из футболистов самым унылым тоном, и все рассмеялись, словно это и предполагалось.
– Верно, – сказала тайная обожательница. – Собаки, скажем, больше выставляют свой помет напоказ.
– Так это собака? – сказал футболист.
Это заставило большую часть класса, собравшегося вокруг образца, податься назад.
Это не было экзотикой, такое у всех на заднем дворе валяется. Ну-у-у-у.
– Собаки путешествуют, – сказала тайная обожательница. – И они порой дорастают до таких размеров. Но я жду другого ответа от…
Меня.
Ее карандаш указал на меня. Не из-за моей крови. Не думаю. И не из-за того, что она узнала мой силуэт, просто я был самым тихим. Я был тем, кого она могла спасти, превратить в героя, прямо здесь, перед всеми.
Я поднял взгляд, оказавшись в свете софитов.
– Мистер Толберт? – сказала Дейзи.
Мы называли ее по имени, она нас по фамилиям. Никогда не мог этого понять.
Я сглотнул – мне показалось, что этот звук все услышали.
– Кто больше собаки и способен бегать по трем – трем же? – штатам? – сказала Дейзи, ожидая, когда я произнесу свое первое слово на этом уроке.
– Волк? – пришлось мне сказать.
– Именно то, что и я сказала бы, – выдала тайная обожательница, и я даже как-то расслышал это поверх биения своего сердца. – Только когда мы сделали тест – у них уже есть карточки поведенческого анализа? – спросила она у Дейзи.
– Э-э-э-э… еще нет, – сказала Дейзи.
– Но ведь судмедэксперт уже с ними говорил?
– Так это волк или нет? – спросил футболист.
– Визуально, – начала тайная обожательница, – да, очень большое животное отряда псовых. Но анализ противоречит, и поведенческие карты не обманешь внешним сходством. Иногда они дают ложный положительный ответ, но только в случае высших приматов. И хорьков.
– Так это хорек? – с надеждой спросила Дейзи.
– Или гиена? – спросил футболист.
– Ложный положительный ответ на что? – начал было один из учеников – похоже, просто подумал вслух.
– Именно, – сказала тайная обожательница. Затем обратилась ко всем: – Есть догадки?
Дэйзи улыбалась, ожидая сообразительности от всех нас, чтобы доказать, что она хорошая учительница.
Она все еще ждала.
– Человек, – сказала тайная обожательница с блеском в глазах.
Чирлидерша, которая сейчас работала с образцом, уронила зонд в кювету как в замедленной съемке, словно зонд отделял прежнюю ее жизнь от той, которой ей придется теперь жить, затем отвернулась и тихо подняла руки, чтобы сдержать тошноту и донести ее до раковины между лабораторными столами.
Среди смеха, кашля, аханья толпы десятиклассников и младших, последовавших за чирлидершей, верещания Дейзи я запомнил лучше всего то, как тайная обожательница благопристойно сидит на стуле, положив руки крест-накрест на колени. Она выглядела спокойной среди учеников. Она смотрела прямо на меня.
Мне надо было бы улыбнуться или сделать вид, что меня тошнит. Я должен был притвориться, что я не тот, кем являюсь. Это основное правило верфольфа номер 101.
Вместо этого я не мог оторвать взгляда от этого серебряного дождика, вплетенного в образец. Дождика, который сам туда засунул. Дождика, который тайная обожательница могла найти на полке в магазинчике уцененных товаров, если бы захотела. Четыре пачки за доллар.
Это была просто шутка.
Та, над которой я больше не мог смеяться.
Той ночью я вломился в трейлер тайной обожательницы. Он был припаркован прямо на стоянке у школы.
Вервольфы хорошо управляются с замками и проникают в окна.
Я закрыл за собой хлипкую дверь и стоял, ожидая, пока глаза привыкнут.
Если бы окна на одной стороне вдруг осветились фарами, то я наверняка бы в конце концов обратился. Я проломился бы когтями наверх сквозь потолочную панель, спрыгнул бы с крыши трейлера, перепрыгнул бы через машину, приземлился бы точно на все четыре, оглянулся бы на нее ровно настолько, чтобы она поняла, что была права, что изучение дикой природы в колледже неполное, и она куда больше узнала бы из фольклора.
Если бы я не обратился, меня бы отчислили. Вот и все. Больше никаких ланчей в кафе. Никаких собраний болельщиков. Никаких неожиданных гостей.
Но и это было неплохо.
Мы и так уже проторчали на одном месте восемь месяцев. Это был новый рекорд. Даррен выкупил свой грузовик, Либби получила два повышения и заработала отпуск, с которым не знала что делать – если ты вервольф, то ты не ходишь в отпуск, – а я получил три табеля, которые были приклеены к холодильнику.
В семьях вервольфов табели не прикрепляют на холодильник из-за того, что у тебя хорошие оценки. Табель сам и есть высшая оценка.
Поскольку мои глаза не приспособились окончательно, я рискнул всем, включив свет.
Это была кухня и спальня, и лаборатория, и святилище, и салон, и жилая комната одновременно.
Сначала я изучил лабораторию.
Один шкаф был полностью забит стеклянными банками с завинчивающимися крышками, привязанными амортизирующими тросами к задней стенке шкафчика, представляющей собой панель с отверстиями.
Один ряд банок представлял собой любовные послания от Даррена. Их было штук шесть. Это было святилище.
Жесткие листовые рессоры трейлера стряхнули глиттер с самых засохших, и он теперь лежал на дне банок как фейская пыльца.
Даррен считал, что она сочтет это дерьмом единорога.
Я видел, как она два раза нашла такое. Свет фонаря отразился от глиттера и привлек ее.
Пока я не знал, забавно это или грустно.
Я знал, что я должен был сделать, Либби всегда мне это говорила – уничтожить все свидетельства. Разбить банки или вынести их охапками и выбросить в канаву.
Но у меня самого была обувная коробка, набитая важными штуками. Секретами и мечтами. Единорожьим дерьмом.
Я знал, что сама Либби бы сожгла трейлер или Даррен сделал бы это – только мы думали, что тайная обожательница закапывала все, что находила, что прячет эти свидетельства ради нас.
Это делало ее ненормальной, это делало ее такой забавной.
В Техасе мы однажды следовали за ней на машине ночью. Ее трейлер просто сверкал огнями.
Она ехала на кладбище. Она вышла с банкой и лопаткой, а вернулась только с лопаткой.
– Я и не знал, что я такой особенный, – сказал Даррен.
Тогда он и начал жрать дождик, глиттер и конфетти. Ты понимаешь, что ты на сцене, ты начинаешь принаряжаться.
Но теперь я знал, что она делает. Что она думала, что делает.
Она хоронила мертвого.
Она знала, как выглядит волчий помет, и знала, как вызнавать «человека» по лабораторным результатам. Она знала, что было съедено. Что могло быть съедено.
Пару раз она даже бывала права.
Я потянулся за банкой, чтобы сделать то, что предполагалось, но остановился, принюхавшись, что теперь стало для меня естественным. Не то чтобы я теперь нюхал лучше. Но… спальня.
Это было неправильно, как нарушение, как настоящее умышленное вторжение, но я все равно вошел.
Она пахла как глазная смолка, как тысячи ночей сна.
Как только я вошел в низкую дверь, я оглянулся назад, на стену. На то, что она видела на стене перед тем, как заснуть.
Это были газетные вырезки.
Там было про Ангела с пересечения федеральных трасс на юге. Кто-то, вероятно, водитель грузовика, втайне заботился о мертвых животных на дороге. Не об оленях, аллигаторах, медведях, броненосцах и кроликах, но о собаках и койотах.
Настоящий Оборотень в Небесах.
Это вернуло меня на четыре года назад, к воспоминанию о Даррене, который однажды вечером разыгрывал в гостиной тореадора. В его рассказе грузовики играли роль быков. И его работой было выступать со сбитыми животными, балансировать на белых полосах, чтобы большие фургоны могли проехать мимо, в дюймах от его носа.
Ныряя между фарами, он стаскивал мертвых в канаву.
Привык к той работе, что, вероятно, была работой местных полицейских – сваливать собак и койотов в кювет.
Теперь Ангел на I‑20 делал для них то же самое.
Я хотел, чтобы этот Ангел был тайной обожательницей, которая собирала образцы, делая с ними эти свои «карточки поведения», собирая, как мозаику, их скелеты, делая то, что считала наукой, но затем я увидел это так, как должна была видеть это она – с чем она ассоциировала это.
Не возле ли сбитой мелочи на дороге на перекрестке трасс она снова нашла дерьмо единорога?
Вот как она находила нас, штат за штатом. Потому что Даррен всегда вылезал из кабины, чтобы посмотреть, не знакомый ли кто это размазан по дороге. Ей оставалось только ехать и ехать, пока сбитых животных вдруг не становилось мало, а потом бродить вокруг в высокой траве и ждать, не блеснет ли что в свете ее фонарика.
Дерьмо.
Я повернул от стены к кровати. К ее ночной тумбочке.
Под лампой был привинчен старый снимок в металлической рамке, в слабом отблеске верхних фар жилого фургона фотография превращалась в собственный негатив: кто-то на дороге, как на тысячах семейных снимков, которые я видел в жилых фургонах по всему юго-востоку. Поскольку это не был настоящий снимок из универмага, понять, кто там, было невозможно. Ты просто ловишь чью-то улыбку над оградой. Замечательный срез полудня, в котором вся жизнь.
Это означало, что кто бы ни был на снимке, который таинственная обожательница провезла через столько штатов, он был мертв.
Я присмотрелся поближе, мне пришлось чуть подтащить к себе рамку, но она не подалась – она была привинчена из-за всех ухабов и выбоин, в которые может въехать фургон, так что мне пришлось подойти с другого угла.