Вероятно, он был прав.
Но все же.
Дед определенно был охотником, он мог загнать любое достаточно отважное существо, способное выступить против него здесь, в лесах, загнать его и порвать ему сухожилия, перегрызть глотку, искупаться в его крови.
Таким был Дед, в которого я верил.
Однако была и иная версия.
Был Дед, по ночной тени которого палил дробью каждый фермер в пяти графствах. Это был Дед, которого гнали все дальше от мира людей. Это был Дед, который знал вкус настоящей мести.
Когда он был молодым волком, похоронный обряд был иным.
У людей в поколении Либби, Даррена и моего после смерти спускают всю кровь, затем наполняют медицинской версией антифриза, склеивают губы и глаза, красят ногти, наносят макияж, так сильно спрыскивают средством для укладки их волосы, что они становятся как шлем против червей.
Вряд ли хоть один червяк подберется к ним вообще.
После того как герметичный гроб закрывается, его помещают в цементную коробку.
Если выкопать такой труп лет через десять-двадцать, он будет все таким же. Разве что ты коснешься его, чтобы посмотреть, в какое желе превратилась твоя мамочка или братец.
Но так было не всегда.
Раньше людей хоронили в сосновых гробах или мешках, или только в их одежде, раньше их предавали земле как можно быстрее.
Вервольфы не гордые.
Иначе мы бы передохли столетия назад.
История Деда – он никогда не рассказал бы ее мне, если бы Либби в тот день не была на работе, зашивая мешки с семенами, – была о том, как он однажды в одно конкретное воскресенье пошел в церковь как маленький добрый прихожанин, и он даже не коснулся серебра на блюде с пожертвованиями, когда оно пошло по кругу, словно это было испытание для него и остальная часть прихожан ожидала, что он его провалит.
Когда все остальные вышли на воскресный пикник, он вошел в другое помещение, затем по узкой лестнице поднялся к месту, которое называли насест грешника. Два дня он прятался на чердаке со всеми списанными церковными книгами, на полях у некоторых из них некие таланты оставили рисунки голых людей.
Дед читал слова, напевал под нос песни и где мог пририсовывал голым людям острые уши и острые зубы.
В гостиной, в свете своего стариковского очага он поднимал скрюченные пальцы над головой, чтобы показать, что он имеет в виду, и задирал верхнюю губу над желтыми зубами.
Даррен слушал, привалившись к двери кухни.
Он уже прежде слышал эту историю, должен был слышать, так что теперь он, наверное, просто смотрел, сколько раз Дед собирался грузить меня.
Наконец мы дошли в этой истории до похорон. Дед смотрел на них сквозь круглое окошко на чердаке, так что сквозь стекло все люди в процессии были окрашены красным и синим, и бледно-желтым, и, когда они переходили от неровности к неровности, в стеклах казалось, что они плавятся.
В ту ночь, когда церковь опустела, по ступенькам спустился волк, и губы его задирались, открывая оскаленные зубы.
Дед крался по главному проходу к алтарю, и в груди его нарастал ровный рык.
Ни одна Библия не загорелась, статуи не заплакали кровавыми слезами.
Единственной причиной, почему он не задрал ногу на кафедре, говорил он, было то, что он провел два дня и две ночи без воды.
Не то чтобы он не пытался.
А затем – в этой части истории Даррен подался вперед из кухонного дверного проема, чтобы послушать, – Дед не смог выйти из церкви. Из-за дверных ручек.
– Всегда дождись, пока не окажешься снаружи, – сказал он мне, на это Даррен кивнул, мотая на ус.
Поскольку Дед не хотел привлекать внимания, разбивая окно ночью, он, в конце концов, обратился снова в человека, даже хотя это было в пять раз больнее из-за быстроты, когда все кости вставали на место. Чтобы дело того стоило, он представил, что все прихожане сидят на скамьях и смотрят. Затем он встал, голышом подошел к двери и вышел на кладбище. Бледные могильные камни светились под луной.
Он хотел, чтобы я запомнил вот что: уже два дня он ничего не кусал.
И что это все еще были могильные дни. Дни вкушения мяса.
Дни, в которые сельские жители вместо того, чтобы охранять с ружьями свои курятники и коровники, охраняли своих мертвых.
Даррен впитывал каждое слово.
Никто из нас, однако, не повторял этой истории, когда мы на остатках бензина догнали до побережья. По крайней мере, не я. Я даже не был стопроцентно уверен, что Либби ее знала.
Мы думали о том, что в конце концов заехали слишком далеко.
Северная Каролина была для нас чужой страной. Так далеко на севере я никогда не бывал.
Я ожидал увидеть снег, лосей, может, полярную сову, которая пялится на нас своими желтыми глазами.
Но вместо этого я встретил липкий воздух и тучи комаров, ржавые грузовики и дряхлые тургостиницы на каждом третьем съезде с дороги.
– Это все та же Каролина, правда? – спросила Либби.
На первой стоянке грузовиков Даррен вышел из «Импалы» и окинул взглядом бензоколонки. Он медленно постучал по крыше машины, словно раздумывая. Словно пытался прочувствовать этот штат.
План состоял в том, чтобы подождать, пока не приедет жилой автофургон с примерной семейкой, чтобы те помчались в туалет, чтобы папочка заправился и припарковал машину на длинном парковочном месте вместе с большими грузовиками.
Это означало, что они пойдут в ресторан. Закажут что-то из меню. Кухня минут двадцать или около того будет готовить им еду, и еще полчаса они будут есть, затем будут заселяться в комнату, в которой и ногу негде поставить.
Полно времени.
А фургоны, эти большие белые яйца федеральных магистралей, так легко расколоть. Припарковать их рядом с фурами – это звучит круто, типа хорошо выполненная работа, но все эти сорокадевятифутовые трейлеры – просто ряд стен между окнами придорожного кафе и пятнадцатилетним вервольфом, которому нужно побыть всего момент-другой наедине с этой дверью, с этим окном. И все дальнобои – они либо внутри в душе или отрубились на спальных местах в своих кабинах, и им в любом случае не по нраву, что на их местах припарковался жилой фургон, так что они склонны спустить на тормозах все, что произойдет.
Мы вступили в жизнь той семьи, взяли еду, одежду и наличность. Мы надеялись найти достаточно денег, чтобы заправить «Импалу» под завязку. Но мы добыли и на это, и на комнату в мотеле. И банки чили, которыми Даррен набил рубашку, были его любимой фирмы.
Он высыпал их как попало перед своим сиденьем, подогнал «Импалу» к заправке, скользя подошвой левого ботинка по гладкому цементу, и тут мы все уставились на съезжающий с трассы «Гранд Маркиз» [28], направивший все четыре фары на паренька, стоявшего немного далековато от своей мамочки.
Даррен определил их как вервольфов прежде, чем они успели припарковаться.
По тому, как тяжело сидел «Гранд Маркиз» на рессорах.
По тому, насколько выцветшей от солнца была картонка на задней панели.
По голодному взгляду их глаз.
Они не видели нас, мы были уверены.
Мы подождали с заправкой, пока все четверо не вышли из осевшего «Гранд Маркиза». Все женщины, но одна из них старше других. Может, мать с тремя дочерьми?
Либби опустила свое окно, чтобы поймать их запах.
– Мы знаем их? – спросил ее Даррен.
Либби покачала головой – нет.
Они были первыми из наших, которых я увидел в жизни.
В ту ночь в комнате мотеля мы все знали ответы на вопросы «Своей игры». Не потому, что мы были умными. Это было сотое повторение, рекламы были даже не на нужном месте, а вклинивались посреди фразы.
Может, это было наказанием за то, что мы забрались так далеко на север?
Наличность, оставшаяся после заправки, лежала на столе. Четырнадцать долларов, три мелочью. Либби читала объявления в поисках работы.
– Нам надо найти что-то побыстрее, – сказал Даррен. – Чтобы продержаться на хот-догах с кетчупом, да?
Он подпрыгивал на подошвах ботинок, готовый вырваться в ночь.
– Никаких алкомаркетов, – сказала Либби, не поднимая взгляда.
Даррен улыбнулся, ему об этом постоянно напоминала его левая кисть.
Его подбородок зарос щетиной в седых клочьях. Он не оборачивался почти неделю. Я был уверен, что это было из-за седого деда Бриттани и того, что с ним случилось. Прошло уже много месяцев, и Даррен должен был бы уже забыть. Но он не забыл.
Провести неделю на двух ногах – это долго. И оказалось еще и затратным.
Отчасти денег на заправку нам хватило, чтобы добраться до этого места, потому что нам приходилось есть «на ходу» или из холодильников на заправках. Потому что Даррену не удавалось поймать ужин в зарослях.
Для тебя все на ходу, если ты вервольф.
Мир словно хочет, чтобы мы оставались чудовищами. Словно не хочет дать нам возможности жить нормально, как обычные горожане.
Даррен сел, взял телефонную книгу, быстро пролистал ее, остановился на какой-то странице.
– Прачечная самообслуживания, – сказал он, словно спрашивая у Либби разрешения. Дело касалось не шмоток – у нас была новая одежда той идеальной семейки из трейлера, – вопрос был в инфостендах, которые всегда бывают у прачечных самообслуживания. Там люди обычно оставляют объявления – требуется перенести ящики или выкопать канаву. Сотни вещей, многие зашифрованные, обо всем Даррен мог сказать уверенно, поскольку это было его специальностью, он вырос на таких работах – вообще-то с последней работы его выперли, поскольку он выполнил ее слишком хорошо.
Ему пришлось уйти вечером, поскольку телефон мотеля нам был доступен только до одиннадцати утра, а так он обычно звонил, оставлял сообщение, и ему отзванивались. Мы могли бы сделать все это и с платного телефона, но вскрытие телефонной будки на заправке – верный способ нарваться на беседу с полицией.
– Давай, – сказала Либби, выпроваживая Даррена.
Дважды ему говорить не пришлось.
– Буду хорошим мальчиком, – сказал он, касаясь козырька бейсболки на прощанье, и единственной причиной, почему мы с Либби двумя часами позже смогли свободно гнать дребезжащую «Импалу» назад на юг со скоростью сто двадцать миль в час, было то, что, хотя он и записал телефонный номер мотеля на запястье, он забыл положить в карман ключ от комнаты.