Дело в том, что наш укус передает волка человеку.
Зверю он передает голод, ярость и безумие.
Это как мгновенное бешенство. Финальная стадия, ускоренная.
Даже олень, которого ты кусаешь перед тем, как он убегает, через пару минут возвращается к тебе. Не бьет копытом и не пыряет рогами, а кусает своими плоскими зубами.
Зараженное животное не проживет больше часа. Недостаточно, чтобы получить настоящее имя. Но это плохой час.
Этот медведь только пробуждался для этого.
И именно тогда я понял настоящий план Либби.
Она не собиралась ни с кем говорить.
Все должен был сказать этот медведь одним своим присутствием здесь. Он долго качался в своем вагоне взад-вперед, чтобы вырваться наружу, и он бродил в канаве на федеральном шоссе достаточно долго, вынюхивая еду, а здесь ее практически подали на блюде.
Мой звонок по 911 дал всем этим хорошим парням шанс нашпиговать свинцом этого честного гризли.
Они прямо дрались за право пробиться в дверь.
К тому времени как мы притормозили, тюрьма была брошена.
Либби оставила «Импалу» на ходу, вошла в передние двери и через минуту вышла с Дарреном.
Вот так просто.
Даррен глотал воздух, словно клаустрофоб, каким он и был, кожа его шла мурашками, руки дергались.
Он был на пределе. Единственное, что удерживало его от обращения, как оказалось, была история Деда про дверные ручки.
Он не хотел проламываться сквозь прутья решетки своей камеры только ради того, чтобы попасть в камеру побольше.
Это спасло ему жизнь. Стволы остались на стойке и в кобурах.
Поскольку он еще не мог вести, за руль села Либби. Другая сторона города пульсировала полицейскими мигалками. Загремели выстрелы, миновали нас, продолжали греметь, окна вдоль по улице вспыхивали и темнели.
В замедленной съемке перед нами пробежал высокий человек в халате и одном шлепанце. Он держал в руке ружье, в другой – двух-трехдневного младенца, его пальцы поддерживали головку новорожденного так же осторожно, как ты держишь футбольный мяч. Или как ты держишь последнюю оставшуюся частицу своей жены, которая похоронена у церкви.
Наверное.
Я провожал его взглядом долго, как мог.
– Стало быть, мы взломали этот курятник? – сказала Либби, оглядываясь на младшего брата, который теперь был совсем седой, подбородок весь в щетине.
Даррен коснулся капли крови у ее рта, вытер ее о щиток – к утру она станет засохшим Х, и схватил другую бейсболку с коврика, глубоко напялив ее себе на голову.
У большого красного светофора на Мэйн-стрит он показал взглядом на трепещущее белое пятнышко между кирпичами.
– Я-то думал найти работу, – сказал он. Затем: – Почему тут медведем смердит?
– Теперь тут смердит заключенным, – сказал я, хотя и любил его.
Он накренил свое боковое зеркало движением, отточенным до совершенства в десятках машин на тысячах миль, и на миг посмотрел мне в глаза, говоря мне, что заключенный – я.
– Это даже не… – сказала Либби, осекшись, поскольку узкий переулок возле нас внезапно загрохотал от низкого и тяжелого «Гранд Маркиза».
Четыре лица повернулись к нашей «Импале», прожигая нас глазами.
Мы нарушили их обед. Может, в обеих Каролинах было достаточно тяжело с мертвыми евреями, чтобы поддерживать их мясом. Может, теперь их накроют при попытке поймать живого.
Три девушки на заднем сиденье хватались за спинки передних сидений, словно они были готовы выскочить из водительской двери, как только их мамочка ее откроет. А Даррен с Либби были слишком измотаны, чтобы драться.
– Мы можем обогнать их? – спросил я с заднего кресла. Кожа у меня пошла мурашками так, как никогда в жизни.
– Мы вервольфы, – сказал Даррен, еще глубже надвигая бейсболку, а Либби, задымив полудохлыми шинами этой совершенной невероятной «Импалы», рванулась вперед в ночь, к федеральной трассе, без крышки на кузове, с датчиком температуры в красной зоне, как всегда, без ремней безопасности, с верной смертью, смотревшей из зеркала заднего обзора.
Когда-нибудь, когда я буду рассказывать своим внукам о том, как мы ездили в Северную Каролину, я закончу на этом месте, сказал я себе. Я закончу на том, как три вервольфа неслись, сломя голову, на родину.
Если, конечно, такая штука есть.
Глава 14Вервольф Алькатраса
За одну восьмичасовую смену ее не уволят, повторяет тетя заключенного на кухне. Боссы ведь понимают, что работник может заболеть, верно?
Дядя заключенного говорит, что это не касается продавца на заправке, сестренка.
Они оба расхаживают взад-вперед по потрескавшемуся линолеуму.
План тети – гнать четыре часа подряд на восток до Миссисипи, приехать в часы приема утром, а потом вернуться. И не вылететь с работы.
– Если ты вернешься вообще, – говорит дядя.
– Я не подобралась бы так близко, если бы не попыталась, – говорит тетя.
– Ты ничего ему не должна, – говорит дядя. – Он получил по заслугам. Ты не видишь в этом схемы? Ты знаешь, как мотылек летит и летит на свет, пока не сдохнет?
– Он не как Рыжий, – говорит тетя. – Он просто оказался не в том месте и не в лучшее время моей жизни.
– Так ты называешь свою сломанную челюсть.
– Я не говорю, что он безупречен, – говорит тетя и, прежде чем уйти, становится на колени и одергивает рубашку заключенного.
– Слушайся дядю, – говорит она ему, хотя ему уже две недели как одиннадцать лет, и добавляет, достаточно громко, чтобы дядя заключенного услышал, – если только он не будет говорить глупостей.
Затем она целует заключенного в лобик и уходит не оглядываясь.
– Я покажу ей глупость, – говорит дядя заключенного, поднимая свой клубничный кулер в тосте с пожеланием доброго пути, хотя она уже ушла.
Через десять минут заключенный и его дядя идут по дороге к заправке за, вероятно, наименее тупым во всей истории, по словам его дяди, хот-догом.
На этом пути дядя заключенного унюхивает что-то, что заставляет его поставить заключенного позади него.
Они находят этот запах в высокой траве за ржавой изгородью.
Свинья.
Дядя опускает лицо к черной выгрызенной у нее в боку дыре, смахивает мух.
– Черт, я так и знал, – говорит дядя.
– Что? – говорит заключенный.
– Он все еще хочет вернуть свой «Эль Камино».
Заключенный не называет вслух имени бывшего мужа его тети. Но и не надо. Они уже оба слышат его в каждом шорохе травы, в каждом вздохе ветра.
– Он даже не был ему нужен, – говорит дядя. – Тебе же не нужен «Эль Камино» в зарослях, правда ведь? На самом деле он ее хочет. Они оба мотыльки. – Он смотрит вниз на заключенного и говорит: – Ты же не мотылек, да?
– Я вервольф, – говорит заключенный.
Они всегда постоянно это говорят.
Заключенный смотрит на высокую траву у себя за спиной. Откуда бывший его тети знает, что они вообще в Луизиане? Потому что та граничит с Арканзасом?
Заключенный пытается не думать о выгрызенной в боку свиньи дыре. Когда он все же думает, он обнаруживает, что скрежещет зубами, чтобы представить – как ощущается, когда такое вот делаешь.
На заправке, вместо того чтобы как обычно купить хот-дог, дядя заключенного покупает медовые булочки на все восемь долларов, не считая трех булочек, что сует в карман, или еще той пары, что сует себе в брюки. Затем, поскольку заключенный недостаточно шустрый, он забрасывает его на плечо и несет обратно в трейлер. Из-за этого заключенный чувствует себя маленьким ребенком.
– Я не должен делать глупостей, – говорит он.
– Это она делает глупость, – говорит дядя, оглядываясь в поисках солнечных очков, в которых он водит свой грузовик. – Я сказал ей, что он где-то здесь. Он преследует ее прямо сейчас, вероятно, как преследовал нас во Флориде.
Затем дядя жестко смотрит на заключенного, резко отворачивается, идет к противоположной стене, но возвращается так же быстро, снова глядя на заключенного.
– Слушай, – говорит он. – Мне нужно, чтобы ты оставался здесь. Это слишком… я не могу взять тебя с собой. Но с тобой все будет хорошо. У тебя медовых булочек хватит на год.
Прежде чем уйти, он включает телевизор при помощи отвертки. Он единственный способен так.
– Круто? – говорил он заключенному, и когда тот кивает – ему как-никак одиннадцать, – дядя запирает его и уезжает даже раньше, чем успевает прогреть мотор. Он всегда говорит о моторе.
Заключенный открывает дверь холодильника. Внутри стеклянная бутылка от энергетика, в которой его дядя держит холодную воду. Заключенному не нужна бутылка, ему нужна металлическая крышка. Он садится на диван, то открывая, то закрывая ее.
Он съедает две медовые булочки на обед.
Телевизор постоянно разговаривает. Трейлер отдали с телевизором, потому что все переключатели откручены. Но у дяди есть узкие щипцы для пружинных колец, которые можно вставить внутрь и переключать каналы, которые ловит антенна.
Пока все, что смотрит дядя, это реклама, поскольку она крутая, а все, что смотрит тетя, – новости об актерах.
Но это другое. Это телевикторина, которую дядя всегда называет слишком сложной.
Заключенный садится на ковер и все равно выкрикивает цену вопроса, просто говорит все, что аудитория уже сказала, а затем съедает половину еще одной медовой булочки, глядя сначала на табло, чтобы запомнить, а потом засыпает, когда на телевизоре возникает таблица настройки, которую его дядя называет флагом страны снов.
В темноте он просыпается от стука в дверь. Или от сотрясения двери. Он уверен, что одно из двух.
Через пару мгновений скрипит крыльцо, но дверь больше не движется.
Заключенный кладет пальцы на рукоятку, чтобы повернуть ее и открыть, посмотреть, что за шум, но потом вместо этого он садится на диван. Потому что он не делает никаких глупостей.
Пару минут спустя с одной стороны трейлера слышен звук рвущегося металла, словно открывается жестяная банка.