Черный Волк смотрит на свои руки, удивляясь, что мясо кончилось.
– Всегда корми волка досыта, – громко произносит старуха, – чтобы он не перегрыз тебе глотку.
И Черный Волк следует ее указаниям, поднимается по склону горы и спит в пещере предков в ту ночь, и водит пальцами по слабым угольным рисункам, вроде бы подтверждающим рассказ старухи, и хотя он возвращается в эту пещеру много раз во время своих необыкновенных приключений в ту войну, он никогда не видел больше яркой пестрой повозки той старухи, но иногда по ночам слышал топот копыт ее конька и чувствовал в воздухе дым ее трубки.
– Он никогда больше не видел ее, потому что это все бред собачий, – любил говорить Даррен в конце этой истории, затем откидывался назад, подносил свою левую руку ко рту, брал в зубы воображаемую кривую деревянную трубку и задумчиво и глубоко вдыхал, словно это подчеркивало линию преемственности от Черного Волка к нему, но он был слишком невозмутим, чтобы сказать об этом вслух.
Когда я был ребенком, это отчасти срабатывало. То, как Даррен это рассказывал, было словно озвученный комикс. Он делал звуковые эффекты, проигрывая самые замечательные части в замедленном движении. Я даже представлял себе Черного Волка со щитом, привязанным к спине. Я никогда не спрашивал, почему трубка никогда не раскуривалась – иначе он не смог бы спрятать ее между диванными подушками.
Теория Либби о происхождении вервольфов была более прямой, требовала меньше звуковых эффектов, меньшей театральности. В ее версии волк однажды проголодался так, что переоделся в одежду человека, которого только что съел, и вошел на двух ногах в город, но заблудился в паутине улиц. Так что ему пришлось постоянно ходить вот так, пока он не забыл, кем был. И вот мы здесь.
– Почему волк? – спрашивал Даррен. – Почему не волчица?
– Потому что женщины до такого голода не доходят, – ответила волчица без намека на усмешку.
Поскольку я не мог выбрать между этими двумя историями, я сочинил свою: нечестивый союз. Двое злосчастных любовников, которые всегда так нужны миру. Вервольфам они тоже нужны, это делает нас частью мира. История была простая, как у Либби, и большая и панорамная как у Даррена. Волк и дочь лесоруба встречались много ночей под светом луны, пытаясь найти истинную суть своих взаимоотношений. И трагедия наступает, когда женщина рождает первого из нас, умирая в родах.
Только я полагаю, что настоящее заражение крови у нас – это сам процесс любви.
Не знаю.
Но одно, в чем мы сходимся, – это овцы. Наш традиционный враг или предназначенная жертва.
Стоит только подумать, что все они ушли, как одна из них подглядывает из-за угла, ловит тебя своим мертвым взглядом.
Эту Либби нашла на автомойке в Огасте [32]. Мы жили у границы между штатами со стороны Джорджии. План после Медвежьей Ночи заключался в том, чтобы быстро сделать ноги на север, начать большой тур, завершить его как раз в это время, но трасса 95-Юг оказалась идущей сильно под уклон, а температурному датчику «Импалы» нужно было лишь немного под уклон.
Вероятно, это было к лучшему. Даррен сказал, что в Теннесси в любом случае слишком много лошадей, снег зимой и смог на много миль.
И все же даже Огаста была намного севернее, чем мы обычно держались в такую позднюю осень.
Но мы были здесь.
А что до той овцы на автомойке – может, север полон овец, я не знаю.
Думаю, туда бы я и поехал.
Как рассказывала Либби, она сушила машины, затем хлестала голову тряпкой, словно в знак победы.
Это была дневная работа. Впервые за много лет у нее появился настоящий загар.
Ее машины потом были как зеркала на колесах. Как летающие тарелки с номерами. И ей не приходилось носить дурацкую сетку для волос. Только форменную рубашку. Автомойка была устроена как боулинг. Предбанник для ожидания был выложен черно-белой плиткой, и поскольку от этой геометрии у Либби болела голова, она попросилась работать на линии, а не на кассе.
В любом случае она засекла бы овцу, но на фоне мыла и химикатов ее запах почти ускользнул от нее, говорила она. Она не улавливала его до того самого момента, когда она отдала ему зеленый номерок на машину. Зеленый означает – давай, уходи, ты чистый.
Джентльмен, которому она отдавала номерок, держал ящик для инструментов с залоговой квитанцией, привязанной к ручке. Он держал его потому, что люди никогда не доверяют бригаде автосушки – вдруг те поживятся чем на заднем сиденье.
Его борода была полноценным птичьим гнездом, солнечные очки – толстыми и черными.
– Спасибо, – сказал он, протягивая ей долларовую купюру.
Либби взяла ее, не глядя на него, и сунула доллар в большую металлическую коробку для чаевых, как и полагалось. Потому что порой чаевые – это проверка.
Но не на этот раз.
На этот раз это был вервольф.
Его волосы были великолепны.
Даррен был готов сделать, по его словам, то, что сделал бы Би-Джи Мак-Кей [33] с городским домом этого вервольфа.
То есть въехать на своем «Фрейтлайнере» [34] в стену гостиной, прямо на колени вервольфу.
Либби сказала, что нам следовало в первую очередь найти этот дом.
Им пришлось объяснять мне, что такое «городской дом». Я-то думал, что это дом в городе. Типа, как наш трейлер в городе был бы городским трейлером.
Этот вервольф был городским волком. Только таким, кто никогда не превращался в волка.
Такое бывает.
Если мы на двух ногах и рядом нет никого из наших, то кто будет знать, что мы не обычные горожане?
Особенно если ты отпускаешь бороду.
Особенно если позволяешь своему дыханию вонять.
Особенно если ты не начинаешь жрать всех собак по соседству.
Я уже слышал о таких неволках от Даррена. Настоящие ужасы. Обычно рассказывали о тех, кто жил на природе по два-три года, как Рыжий. После такого ты сам больше никогда не сможешь обернуться в человека. Даже во сне. Обычно чтобы вернуться в человеческий образ, в таком случае требуется какое-то страшное ранение, какая-то ситуация, когда ты близок к смерти. Потому что когда мы умираем, если мы были в волчьем образе, мы по большей части расслабляемся и возвращаемся в человеческий образ – если нам дадут полежать день-два мертвыми. Когда ты рождаешься, обращение взад-вперед и зависание посередине похоже на приступ. Умирание намного спокойнее. Вместо того чтобы втянуться, волосы по всему твоему телу просто прекращают прорастать, осыпаются.
Когда мы пришли хоронить Деда, седая шерсть из дверей кухни взметнулась в воздух, как последний вздох. От этого Либби быстро заморгала. Даррен скривился, отплевываясь от шерсти.
Однако у тех волков, что пробыли волками слишком долго, что забыли, как превращаться в человека, когда их сбивает грузовик или пуля проходит сквозь жизненно важные органы, смертный шок запускает тот инстинкт самосохранения, что таится внутри волка, что велит шерсти выпасть. И как только шерсть начинает выпадать, волк тоже исчезает, уходит внутрь, готовя тело к обнаружению.
Только если ты получаешь такой удар, достаточно сильный, чтобы вернуться в человеческий облик, и если ты умудряешься от этого не подохнуть, то можешь очнуться с волчьим разумом в человеческом теле.
Это омерзительно. Большинство такого не переживают или до конца жизни попадают в комнату с мягкими стенами.
– Настоящие ликантропы, – плевался Даррен. – Настоящие недоделки.
Однако некоторым счастливчикам удавалось это пережить. Только вот это так их выжигало, что больше они не могли обращаться. Им не были нужны мускулы, чтобы держаться в образе, доживать в лесах, так что они не знали, как их растягивать. Волк оставался в них по-прежнему, но спал.
Тебе не надо становиться вегетарианцем или вроде того, но ты можешь найти работу по замене шин и работать там до конца жизни. Ты никогда не скинешь одежду в лунном свете, не будешь гнаться за поездом, потому что у тебя есть реальный шанс его обогнать и, может, по ходу напугать до усрачки кого-нибудь.
Все это понятно. Печально, но тут правда ничего не поделаешь. И в конце концов, они же могут ощутить вкус настоящей жизни, верно? Они, по крайней мере, знают, чем по-настоящему пахнет ночь. Как она прекрасна. Как глубока.
И работа в шиномонтаже – это же не наказание или вроде того.
К Огасте я уже был специалистом по шинам.
Но это была моя первая овца.
По рассказу Либби, Даррен решил, что он больше не может обращаться. Для него его жизнь вервольфа была чем-то вроде воспоминания о сне, которое отдаляется все дальше и дальше.
Либби не была столь уверена.
Во-первых, он побывал на автомойке. Это не означало, что у него есть лишние деньги, но он заботился о чистоте машины. Это не стыковалось.
Гордится своей машиной?
Машины для вервольфов – вещь одноразовая, ничто, необходимое зло.
Даррен хотел было поспорить, насколько я видел, но его «Фрейтлайнер» стоял перед домом, покрытый шестинедельной грязью, бампер уже пятнала ржавчина.
Словом, у этой овцы была по-настоящему чистая машина, что говорило Либби о том, что он влился в городскую жизнь и принял все стандарты городского населения. Что значило, что он предал всех нас.
– Да что тебе за дело? – спросил я, и Даррен скатился с кресла, нырнул на кухню за своим пойлом. Кухня была вне линии огня Либби.
Она, однако, держала в душе ту дурную историю, что была у нее с овцой. Хотя она следила за отступлением Даррена, за каждым его трусливым шагом.
Может, бывший бойфренд? Но не Рыжий. Не Моррис Уэкслер.
Я догадался, что об этой истории я не знал.
Ее второй аргумент был не в пользу этой овцы – она не думала, что он засек ее.
Даже те вервольфы, которые больше не могли обращаться, обычно более-менее чуяли запах. Отчасти это приводит многих из них в государственные больницы: они перегружены запахами, и это запускает ассоциации и импульсы, согласно которым волк знает, как поступать, несмотря на окружающую компанию.