– Тебе сколько лет? – спросил он.
– Куда вы на самом деле меня везете? – сказал я, передвигаясь к центру неразделенного сиденья.
Овца снова направил на меня зеркало.
– Ты хочешь знать почему, – сказал он.
– Почему вы прячетесь, – поправил я.
Он кивнул, соглашаясь.
– Люди с… с туберкулезом обычно отправляются в такие типа лечебницы, – сказал он. – Еще с тех времен. Знаешь почему?
– Это вроде лепрозория? – сказал я.
Он захихикал, сотрясаясь всем массивным телом.
– О туберкулезе ты не знаешь, а о лепрозориях знаешь?
Я уставился на его отражение.
– Принцип тот же, – сказал он. – Прокаженные и туберкулезники знают, что с ними, так что отправляются туда же, что и все остальные вроде них. Чтобы не погубить свои семьи.
– Я не почуял никого из наших вокруг, – сказал я.
Это был блеф – насчет того, что я мог почуять. Он не стал высказываться по этому поводу.
– Наверное, тебе следовало в этой фразе обратить внимание на «погубить свои семьи».
– Спасибо, урок мне не нужен.
– Хорошо, – сказал он. – Поскольку не мне учить. Но я знаю, что случилось со мной.
– Вы позволили миру укротить себя, – сказал я. Это были Дарреновы слова.
– Если хочешь называть это так, – сказал он. – Представь, что ты влюбился… в кого-то не из стаи, скажем так.
– В человека.
– В женщину. Жену. И ты пытаешься в этом преуспеть. Больше не выть на луну. Но ведь это накапливается в тебе, не так ли?
Я кивнул с мрачнейшим видом, на который был способен.
Я знал, что это означало «да», потому что мне тоже приходилось сдерживать превращение.
– Это все нарастает, пока ты однажды не просыпаешься ночью в постели и видишь, что она превратилась в бойню. Это выходит сквозь тебя.
Я отвернулся.
Это говорили и Либби с Дарреном, прям один в один. Волк всегда прорывается зубами и когтями наружу.
Но в этом было и иное.
– Скажем, после такой ночи, после такого утра, ты вдруг испытываешь сильное желание отрастить бороду. Аж до ботинок, если это требуется.
– Почему требуется? – сказал я.
Мы были почти у парковки ломбарда.
– Чтобы вытравить этот вкус из своего рта, – сказал он. – Тебе в тот момент это кажется отличной вещью. – Он притормозил, постоянно глядя на меня в зеркало. – Это же лучшая вещь на свете, не так ли? – сказал он.
Я кивнул, все еще смиряясь с этой ложью.
– И вот, – сказал он. – Но всему есть цена. Эта кровь – не дар. На мой вкус она проклятье. То, как я с ней живу.
Он уже был готов уехать, но я спросил:
– На ваш вкус?
– Мы все выродки, – сказал он. – Дворняги, полукровки. С этого все это началось – мы начались. Женщина, которая и так умирала, решила сделать свою смерть стоящей. Это было еще во времена крестьян и серпов. Потому она напилась от пуза отваром какого-то ядовитого растения, затем нагишом вышла к волкам, которые похищали деревенских детей. Чтобы убить их. Но поскольку она предложила себя волкам, они не стали ее есть. Вместо этого они пригласили ее в стаю, и когда она умерла от яда, они лизали ее глаза так сильно, что они перевернулись белками вверх. Она снова вернулась к жизни и стала рожать для них помет за пометом и больше никогда не надевала одежду.
Он встал со своего кресла и отворил мне дверь.
Впервые кто-то делал такое для меня.
– Таковы мы, – сказал он. – Таковы мы, парень. Звери, которых никогда не должно было быть. Случайность. Напоминание о том, кто с кем должен трахаться, а с кем нет.
– Ведь это как раз то, что вы делаете, – сказал я.
Выпрямившись, я был одного с ним роста.
– Вы стали межвидовой помесью, как и она, – сказал я, и прежде, чем я успел поднять руку, прежде, чем я успел даже подумать об этом, он так двинул меня под дых, что у меня аж ноги от земли оторвались.
И он держал меня так, за шкирку в кулаке, его костяшки, наверное, вдавились в кожу моей спины.
– Держись от меня подальше, парень, – сказал он мне прямо в лицо. – Я не такой мямля, как вы думаете. Больше мы не встретимся.
Когда он уехал, я все еще лежал носом в асфальт, пытаясь вздохнуть. Второй раз он двинул мне по морде. Звук был прямо как в кино.
Мне стало лучше после того, как меня вырвало, а затем снова поплохело.
Через улицу на крыльцо книжного вышла хозяйка, глядя на меня, словно ждала, что я вытошню мгновенный снимок.
Я жестом велел ей уходить и закрыл глаза.
Тем вечером у нас был чили любимой фирмы Даррена. Он приволок из Джорджии целый ящик.
Мы ели молча. Никто ничего не сказал о моем лице. У вервольфов всегда так. Значит, снова в школе мне подбили глаз. Если сказать им это, они почувствуют, что тут надо сделать что-то радикальное. И тогда нам снова придется переезжать. В любом случае это было мое дело. Я был уже достаточно взрослым, чтобы уладить все самому.
Во время шестичасовой викторины Даррен начал рассказывать выдуманную длинную историю о том, как Дед однажды пытался вырастить курицу. Кончилось тем, что он однажды вернулся домой голодным и сунул курицу в пасть. Изюминка была в том, что курица снесла яйцо, которое еще не созрело, потому у него была чистая скорлупка.
Даррену захотелось поиграть с этим яйцом, намазать его, чтобы засунуть в другую птицу, чтобы та его выносила, но Дед всосал его прежде, чем тот успел его коснуться. Посмотреть сквозь скорлупку и все такое.
Либби не слушала, просто читала свою книжку в бумажной обложке.
В бытовке автомойки была целая полка книг, которые оставляли люди. Она проглотила все их. Эта была вестерном.
– У тебя седеют волосы, – сказала она, когда встала и потянулась, чтобы лечь в постель.
Даррен провел рукой по своей щетине, пожал плечами.
– Думаешь, меня из-за этого здесь будут хоть чуть уважать? – сказал он.
– Принеси что-нибудь другое, – сказала она о краденом ящике чили, и Даррен бросил в нее диванную подушку, когда она уходила в спальню. Она поймала ее и бросила в меня. Я позволил ей упасть.
Фингал давал мне право не участвовать сегодня вечером в игре. Не разговаривать.
– Я тоже пойду, – сказал я и направился в свою спальню.
– Что, я воняю? – сказал Даррен, но приглушил звук и не стал громко выкрикивать ответы.
Я лежал в постели, которая прилагалась к трейлеру, и натягивал простыню на рот, пытаясь представить, как чувствуется борода горца. А затем я подумал, насколько отрастет у тебя борода, прежде чем ты забудешь об убийстве жены. И о том, что ты ее сожрал.
Овца было неверным словом, я был уверен.
Скорее Спящий. Спящий Волк.
– Я не расскажу, – вслух сказал я ему, поскольку это делало все настоящим. Хотя я и был уверен, что он сломал мне какую-то кость возле глаза.
А затем я попытался представить себе ту умирающую женщину, ту матерь волков, первую из нас, как она идет в лес, нутро ее бурлит от яда, глаза видят верную смерть.
Если бы они только сожрали ее, как это предполагалось, как она хотела.
Утром меня разбудил вой Даррена.
Он шатался у меня в дверях, самый противный будильник на свете.
– Автобус пропустишь, – сказал он.
Ты все еще ходишь в школу, сказал я себе и вылетел наружу, в этот фарс, наполовину вычистив зубы, и вместо того, чтобы проверить свой язык, как я всегда делал – не стал ли он плоским, не появилась ли посередине та размытая черная полоска, – я потер подбородок, глядя в зеркало.
Я был прямо как та овца, я шел по жизни, притворяясь.
Но все же не был овцой. Я оскалился, чтобы доказать это.
Через десять минут на кухне, через пять минут после того, как я должен был сесть в автобус, я посмотрел на Либби и сказал, что я бросаю школу. Мне не будет от нее пользы.
Она продолжала варить себе кофе. В конце концов, кивнула.
– Я не могу заставить тебя ходить туда.
– То есть ты хочешь сказать, что никогда не станешь умным, как я? – сказал Даррен.
Он не участвовал в этой дискуссии.
– Я могу устроиться на работу, помогать, – сказал я.
Она не протестовала, просто поднесла кружку к губам. Ее окутал пар.
– Я спрошу Гектора на автомойке, – сказала она, и все.
Мне не угрожало стать овцой. Я жил своей настоящей жизнью, не притворной.
– Но ты мог бы сказать мне две недели назад, – сказала Либби и оставила меня.
Через полтора часа, под громыхание по всему дому Дарреновой телевикторины, я вышел на фанерно-цементное крыльцо за своими ботинками.
Они были черными от муравьев.
Я попятился, но это были мои единственные ботинки.
– Ты по чему ходил-то? – сказал Даррен, внезапно снова появившись в дверях со своей утренней бутылкой, качавшейся в левой руке.
– По городу, – ответил я.
Он посмотрел на муравьев, медленно занес ногу, накрыв их ее тенью.
– Прямо будто я великан, – сказал он, затем начал нараспев: – «Крестьяне бежали налево и направо, но нигде не могли они…»
– В Токио нет крестьян, – с отвращением ответил я.
– Если только ты не красивое чудовище, ты крестьянин, – решительно ответил он, сосредоточившись на том, чтобы опустить ногу, раздавив городской квартал медленным хрустким движением.
– Спасибо, – сказал я, заставив его поднять глаза, заслышав мой тон.
– Сказало ожидавшее чудовище, – добавил он и начал сложный процесс воссоединения своего рта с бутылкой, но остановился в последний момент, склонив голову и прислушиваясь к последнему вопросу ведущего телевикторины. – Кенворт, – ответил он в искреннем восторге, вопросительно глянув на меня, чтобы удостовериться, что это действительно происходит. Затем он улыбнулся, позволив бутылке упасть. – Кенворт. Кенворт. Кенворт! – повторял он, с каждым разом все громче, держа меня за плечи и встряхивая на каждом слоге.
Наконец-то он ответил правильно. Рад за него.
Я палочкой подцепил свой правый ботинок и вытряхнул его. Муравьи посыпались дождем. Я смахнул вцепившихся в ботинок рукой.