смочить туалетную бумагу. К тому моменту, когда он возвращается в гостиную, туалетная бумага, которую он оставил на полу, горит. Он бросает комок мокрой туалетной бумаги, хватает вешалку и убирает факел с ковра.
Это бесполезно. Ковер несколько мгновений дымится, затем быстро подхватывает пламя.
Фермер топчет его ботинками, но пятно слишком большое. А его дядя все еще в полях, играет в Вольфенштейна, уверенный, что видит бигфута там и там, и толпа следует за ним.
Фермер смотрит, как пламя прыгает по ковру. Он отрицательно мотает головой – нет, пожалуйста, он уберет ее, он не хотел, но это не имеет значения, уже слишком поздно.
Он бежит в спальню за своим голубым рюкзачком, в котором лежит обувная коробка, и стоит снаружи, глядя, как горит трейлер, когда возвращается его дядя, на несколько минут опережая толпу.
Поскольку он бежит слишком быстро, его следы снова половинчатые, он не останавливается рядом с фермером, сидящим между мусоросжигательными бочками, потому что ему кажется, что эта часть пастбища сегодня может не сгореть.
Вместо того чтобы остановиться здесь, дядя фермера ныряет прямо в горящую дверь, уже выкрикивая имя фермера.
Его глотка не годится для слов, так что это только неразборчивый вой.
Впервые в жизни, и по большей части потому, что он скрывается между бочками, фермер поднимает лицо и воет в ответ.
Остальная часть толпы, наконец, проламывается сквозь кусты, тяжело дыша, с бесполезными против огня ружьями и вилами.
– Он что… – говорит тот, кого зовут Грисп, фермеру, встряхивая его, чтобы вывести из ступора.
Внутри, в пламени все трещит и взрывается. Все выбрасывает искры в черное небо.
– Вы нашли его? – говорит фермер, словно во сне.
Грисп смотрит на него, затем прикрывает лицо, когда часть трейлера обрушивается внутрь себя.
– Кого?
– Бигфута, – шепчет фермер, не называя настоящего слова.
Глава 17Метка Зверя
Много лет мы были гробоносцами, перевозя мою маму из штата в штат.
То, что у нас было, на что я никогда не смотрел, поскольку боялся, что этого будет недостаточно, – это локон ее волос в черной бархатной коробочке из-под кольца.
Однако вещи теряются.
С вервольфами всегда так. Вот у тебя что-то было, и вот осталась одна история об этом.
Мы снова были во Флориде. Десять лет назад это было самым дальним местом, куда мы смогли добраться от того ручья, где мы на берегу закопали Деда, от того трупа полицейского на парковке. От Рыжего.
Часть нашей жизни начала сползать с нас, как шелуха, с той самой первой ночи в Арканзасе. Когда мы неслись через тот вечный мост, когда ветер поднялся с поверхности озера, пройдя под нами, и от этого открылись все наши картонные коробки, вся наша жизнь взлетела вверх, ее разбросало по воде, темной от новолуния, в зеркале заднего обзора.
Тогда за рулем сидел Даррен, и он кивнул тому, что случилось у нас за спиной, и просто дал газу «Эль Камино», отключив фары с ощутимым щелчком.
– Это не лучший твой трюк, – сказала Либби о вождении вслепую. – Настанет день, и ты убьешься.
– Ночь, – поправил Даррен, долгим взглядом глянув на нее со своей дьявольски пофигистичной улыбкой.
Это его изображение я хотел бы поместить на флаер, приклеить на опору ЛЭП, на все столбы электропередачи в Джексонвилле.
Даррен пропал.
Когда ты живешь с дальнобойщиком, привыкаешь, что его не бывает по многу дней. То есть когда он по-настоящему пропадает, ты просто живешь себе как обычно. Но затем вспоминаешь.
Через несколько дней после его исчезновения Либби бросила работу в бакалее. Так я понял, что на сей раз что-то пошло не так. За много лет она только один раз получила работу в бакалее и держалась за нее всеми когтями. Все поврежденные коробки с крупами, все просроченное мясо, весь хлеб не с теми цветными прожилками – это же все кто-то должен забирать домой.
Но ни я, ни она не знали, с чего начинать поиски Даррена.
Мы ходили к участку, мы звонили в тюрьму, мы смотрели, не лежит ли он, сбитый, в дорожной канаве.
Не будь это город, Либби смогла бы отследить его по запаху.
Если бы я был детективом, я легко бы его нашел. Детектив заходит в комнату и тут же понимает, в какую дверь ушел преступник.
Я не был детективом. Мне было почти шестнадцать. Я был высоким и тощим, волосы лезли мне в глаза, щетина на подбородке шуршала, когда я проводил по ней пальцем. Я не мог прекратить делать этот звук, звук только для меня, постоянное напоминание о том, чем я не становился. Чем я, вероятно, никогда не стану.
Мне хотелось оскалить клыки на весь мир, хотелось показать Даррену и Либби и всем, что таилось во мне. Однако сколько бы я ни скреб свою щетину, волк не появлялся.
– Если бы я только знал своего отца, – сказал я Либби в один из дней без Даррена, когда мы обшаривали глазами каждую травинку в канаве, а за спиной у нас стопорился трафик. – Может, он тоже был из поздних, как и я. В смысле, для сельского.
Поскольку Либби не думала, что я смотрю, я поймал ее лицо в зеркале. Увидел то, как растянулись и одновременно поджались ее губы. Это было не потому, что я использовал терминологию Даррена. Это потому, что мой отец был жестко запрещенной темой. Как любой, от кого беременеет четырнадцатилетка.
– Если бы да кабы, – сказала Либби. Голос ее звучал как обычно.
– Если бы да кабы, – согласился я.
Типа.
По радио мы услышали о соревновании по поеданию хот-догов. Заранее в качестве воспоминания мы держали в наушниках Даррена любимую его станцию. Классический рок, банальные диджеи.
Эта радиостанция рассказывала о соревновании по поеданию хот-догов.
Я посмотрел на Либби.
– Он всегда говорил, – сказал я.
Она знала.
Великим планом Даррена, если маршрут позволит, было стать знаменитым и богатым, победив в поедании хот-догов. Преимуществом было то, что он мог обратиться до и после соревнования. Это сделало бы его достаточно голодным, чтобы выиграть, а потом сжечь все проглоченные калории.
У него наготове даже был фирменный трюк – сожрать двенадцать или пятнадцать хот-догов, поднять правую руку и упасть в обморок от боли, потеряв палец, который он только что откусил.
Он победил бы и по стилю, и по способностям. Фаворит толпы и лучший боец за столом.
Всю свою жизнь он ждал радиорекламы, которую мы только что услышали.
До состязания оставалось два дня.
Мы снова проверили тюрьму, затем доску-планшет на стене со списком сбитых на дороге, которых уже стащили в болото аллигаторам на корм.
– Не надо нам было возвращаться во Флориду, – сказал я. – Во Флориде и Техасе всегда плохие новости.
– Нам уже не осталось куда бежать, – ответила Либби.
Пока она расхаживала взад-вперед по гостиной, все перечитывая одну и ту же страницу своей книжки, я позвонил на две крокодильи фермы в районе. Спросил, нет ли у них новых борцов, новых ковбоев. Любой, кому никогда не нужны деньги, делают это, чтобы повыпендриваться.
Конечно, был еще зоопарк, но когда я позвонил, то, что я услышал по телефону, означало, что Даррена там нет.
Я понятия не имел, где он может быть.
– Думаешь, он нашел кого-то? – сказал я, наконец, Либби, поскольку она тоже должна была об этом подумать.
Он путался с женщинами на дороге и раньше, пропадая на несколько дней кряду, а в этом году он был в том же возрасте, что и Дед, когда встретился с Бабушкой на том параде. Но все же.
– Вервольфы так поступают? Просто уходят? – добавил я, когда Либби не ответила.
Когда она подняла на меня глаза, они были древними, усталыми, грустными и бешеными одновременно.
– Мужчины – да, – сказала она.
– Но он твой брат, – сказал я.
– Он твой дядя, – ответила она.
Мне не надо было спрашивать. Просто, когда Даррен заявил об этом, о том, что сейчас он в возрасте Деда, когда тот встретил Бабушку, то по тому, как он возвысил голос, он словно бы пробовал эти слова на вкус. Как будто должно было последовать что-то еще.
Может, вот это.
Однажды утром он ушел на обучение в «Санобработку БНП» – «Больше Никаких Паразитов» – и днем с работы не вернулся.
Может, он просто ушел? Оглянулся ли он хоть раз, чтобы в последний раз поймать наш запах?
Когда Либби приехала в головной офис БНП в поисках его, один из санобработчиков как раз вернулся. На лбу его были рабочие очки, от него так разило пестицидами, что у нее аж слезы из глаз потекли.
В конце концов, он рассказал, что Даррен начал пить за ланчем, и его попросили забрать пойло домой к полудню. Конец обучения, конец истории, очень жаль.
– Он появится, – сказал санобработчик. – Но мы не можем его взять – он не будет здесь работать. Если что, понимаете, случится, то мы ни при чем.
Либби понимала. Даррен принадлежал федеральным автострадам, не конторам, не команде.
Вечером перед состязанием по хот-догам она пошла к задней двери. Чтобы почитать одну из своих книжек под прожектором, подумал я, но когда я посмотрел, ее одежда была сложена на ржавом садовом стуле так, как она всегда делала для возвращения.
Десятью минутами позже и весь остаток ночи ее вой заполнял все уголки и щели того города, просачивался в каждую его пору.
Вервольфы не делают такого постоянно, как показывают в кино. К тому же не было этой тупой луны.
Ты воешь так, когда твой брат пропал.
Ты воешь, словно хочешь, чтобы он услышал тебя. Когда он нужен тебе.
На другой день все диджеи говорили о волке. Они даже проигрывали клипы, включали в разговор специалистов, накладывали вой Либби на песни.
– Хорошо, – сказала Либби.
Она читала все ту же самую страницу своей книги.
Состязание было у воды, и круизные суда были как огромные стены на фоне всей этой пугающей синевы.
Состязание по хот-догам шло как обычно, за исключением того, что на голове у одного из участников был белый холщовый мешок, и в нем были прорезаны дырки. Из-за этого он выглядел как пугало. Ведущий состязания устроил шоу из выстригания дырки возле его рта при помощи ножниц.