Когда прозвенел гонг к началу состязания, я попытался сосчитать, сколько хот-догов таинственный участник обмакнул в соус и проглотил, но одновременно я также пытался увидеть его пальцы. Таинственный гость проиграл, а Даррен выиграл бы. Прежде чем ведущий снял с него колпак, показав, что это был утренний ведущий, я понял, что мы проделали весь этот путь напрасно.
– Они никогда не выглядят так, как представляешь по голосу, – сказал я Либби.
Она дала волосам упасть на лицо, стараясь не заплакать.
Я повел ее к машине.
– Что значит «Каталина» [38]? – сказала она, ударив рукой по панели. Даррен снял это название с бока машины, приделал к бардачку, поскольку, сказал он, это Флорида, и нам нужна настоящая лодка для плавания, верно?
Но лодка называлась катамаран. Не «Каталина».
И вервольфы в любом случае на лодках не плавают.
Поскольку мы были в городе, вести пришлось Либби. Поскольку она не могла, мы просто посидели.
– Иногда забываешь, – сказала она наконец.
Я посмотрел на нее в ожидании.
– Мне папа про это рассказывал. Что… если ты, будучи волком, получаешь достаточно тяжелую рану, то, когда ты утром превращаешься в человека, ты можешь ничего не помнить.
– Амнезия, – вставил я.
– Вроде того, – сказала Либби. – Но он говорил, что как-то видел лицо парня, который… ну, забыл. Когда он обратился, его челюсть была другой. Вроде как поскольку он не мог вспомнить, кто он, волк все равно собрал его воедино. Он не знал, куда идти, не помнил куда, и для него что одно лицо было, что другое.
– Он все еще знал, что может обращаться?
Либби не ответила.
Я попытался представить Даррена с другим лицом. Я помнил, как однажды в темноте прикоснулся к его лицу кончиками пальцев, чтобы удостовериться, что это он. Я до сих пор видел, как он проломил стену в мою спальню, чтобы спасти меня. Я помнил каждый бассейн, в который падал продавец его любимых подержанных машин, и выражение глаз того продавца.
Я вышел из машины, пошел прочь.
Либби позволила.
Все рассыпалось, насколько я понимал. Видимо, скоро останемся только она и я. Этого достаточно, но нет.
Я ненавидел Даррена, я бы руку себе отгрыз, только чтобы увидеть его еще один раз.
Я провел ночь под верандой заброшенного торгового центра напротив БНП. Все их фургоны были припаркованы перед конторой, как огромные белые жуки. У них даже были комичные усики над ветровым стеклом. Так ты узнаешь, что вызываешь БНП.
Я первым вошел в дверь в девять утра.
– Я ищу моего дядю, – сказал я женщине за столом.
Она была лет на десять старше Либби, подумал я, что-то вроде бордельного отброса – слишком много сигарет, недостаточно света, ногти кривые, как птичьи когти, крашеные рыжие волосы, в левом ухе с двадцать серебряных сережек в ряд. Не тот раздражающий старшеклассник, что помогал тогда Либби. Но я не надеялся на старшеклассника. Я надеялся на ответы.
– Он тут работает? – спросила она, не отводя взгляда от моего лица так, что мне захотелось отвернуться, потому что она прочтет все.
– Работал, – сказал я. – День или два.
– О, – сказала она. – Тот новичок, Даррелл.
– Даррен, – поправил я.
Вскоре вернулся тот самый санобработчик, который снова рассказал мне эту историю. На сей раз он не вонял пестицидами, но рабочие очки все еще были у него на лбу. Может, он так волосы придерживал, чтобы на глаза не падали.
Убедившись, что я с той леди, что уже приходила, санобработчик пожал плечами, посмотрел сквозь толстое стекло на дорогу и рассказал то же самое. Даррен на ланче начал выпивать в том мексиканском фастфуде, и наверняка у него в кармане была бутылка или фляжка, поскольку к трем он едва на ногах стоял.
– Он просто ушел? – спросил я.
– Он сказал, что знает дорогу.
Это было похоже на Даррена, все так. Из двух вещей, которых он никогда ни от кого не принял бы, одним было направление. Вторым был совет.
– А он, скажем, не мог попасть под струю химиката? – спросил я, нажимая пальцем на воображаемый распылитель, направленный мне в лицо.
– У него патент должен быть, чтобы с этим работать, – ответил истребитель. – Он был только посыльным.
Нет, сказал я про себя. Он был волком.
– Спасибо, – сказал я, не зная, о чем еще спросить.
Санобработчик похлопал меня по плечу, одновременно пожав мне руку, подтянув меня достаточно близко, чтобы я ощутил идущий от него запах пестицида.
Наверное, Либби просто почувствовала бы его.
Может, потому, что я еще не обратился, у меня не было настоящего нюха.
Может, это было из-за того, что во всем важном я не был волком.
Я уже положил руку на ручку двери, когда остановился и посмотрел на женщину за стойкой. Она пыталась заставить ручку писать. Как она вообще могла держать ее с такими-то когтями, я не понимал.
– Эй, – сказал я, снова обратившись к истребителю, который уже почти вышел из комнаты, – вы не помните, что он пил? Понимаете, тогда я смогу понять, когда он вернется.
Он кивнул, понимая.
– «Корону» [39], – сказал он, словно извиняясь за то, что он мне об этом сказал.
Пиво.
И еще больше пива в его комбинезоне звякало на каждом шагу. Или во фляжке.
Это тот, кто жил на клубничном кулере. Вервольф, для которого единственной и главной религией был клубничный кулер.
– Что-то еще? – спросил санобработчик.
Женщина за стойкой тоже смотрела на меня.
Санобработчика звали Рэйфорд, судя по вышитому курсивом имени на груди.
Женщину – Грейс-Эллен, судя по бейджу.
Я покачал головой – ничего.
Поскольку я не доверял собственному голосу.
В ту ночь, когда Грейс-Эллен пришла оттуда, куда уходила после того, как заканчивала работу, – я намазал гамбургером и кровью Либби ее шины, я ждал в гостиной. Просто стоял там в темноте.
Вервольфам плевать на проникновение со взломом.
Вервольфам не плевать на своих дядей.
Мы решили в первую очередь зайти к ней, поскольку Рэйфорд держал свое вранье наготове.
Грейс-Эллен может оказаться необходимым сочинять на ходу. Она может оставить дырки, через которые мы могли бы заглянуть. Через которые мы увидели бы Даррена.
Когда на пороге зажегся свет и заставил меня вздрогнуть, она бросила ключи в пустое пространство за своим консольным телевизором.
– Думаю, можно сказать, я все еще ищу своего дядю, – сказал я.
Грэйс-Эллен повернулась было, чтобы бежать, завопить в ночи, но за спиной у нее в дверях стояла гигантская волчья тень.
Или, вероятно, то, что она назвала бы Либби.
И она была достаточно близко.
У Либби глубоко в груди заворочался рык, губы задрались, нить слюны легла полосой на пол. Когда мы хотим, когда мы по-настоящему пытаемся, мы можем быть страшнее смертного греха. Мы можем породить тридцать столетий легенд.
И даже когда не пытаемся, наверное.
Либби перенесла вес со своих передних лап, собираясь встать. Я понимал, что это чтобы напугать Грейс-Эллен, но мне не хотелось обоссаться.
Я обошел ее и закрыл дверь перед Либби.
– Теперь, когда мы знаем, что ждет нас снаружи… – начал я и обернулся, как раз когда Грейс-Эллен набросилась на меня со своими когтями.
Нет, я увидел это как в замедленной съемке: не ее когти, не ее кривые ногти.
Это было – я чуть не рассмеялся.
Это была шпора для петушиных боев. Поскольку это была Флорида. Шпора была всего два-три фута длиной, отличная вещь для сумочки, с маленьким колечком для пальца, куда вставлялась нога петуха.
Моя кровь брызнула веером темно-красного цвета прежде, чем я успел поднять руку против косого удара, который она нанесла мне от плеча до ребер с другой стороны. Рана не ощущалась как порез, она словно нашла отрывное ушко провода в моей груди и вытянула его сразу, слишком быстро, чтобы успело стать больно.
Но больно стало.
Не задумываясь, я понял, что придется накладывать шов. Когда видел много растерзанных тел, начинаешь понимать. Не потому, что шпора Грейс-Эллен резанула глубоко, но потому, что она была с зазубринами. И зарастет она неровно, если будет шанс.
У меня появлялись собственные истории.
Я думаю, что мог бы улыбаться, когда мы оба оказались запертыми в этой вспышке мгновения.
Но затем меня ударило серебро.
Я никогда такого не ощущал. Прежде меня кусал ядовитый паук, и красные ниточки расходились во все стороны от укуса, и это было ближе всего.
За исключением того, что вот этот паук должен был быть размером с мотоцикл и с электрическими жвалами.
Я встретился взглядом с Грейс-Эллен и увидел, что она знала, знала о нас, она знала, что делать, а затем вокруг нас в воздух с грохотом полетели щепки.
Либби услышала, как я втянул воздух, учуяла мою кровь.
Грейс-Эллен обернулась со своей серебряной шпорой, но, как говорит Даррен, здесь нужно нечто большее. Нужно тысячу петухов с тысячью шпор, и даже тогда всем им надо преодолеть зубы Либби.
После смерча, в котором сцепились Либби и Грейс-Эллен, я лежал на полу кухни, Либби нагая и такая человечная, моя мать, держала свое лицо так близко к моему и орала, чтобы я смотрел на нее, чтобы я, твою мать, смотрел прямо на нее, чтобы она не потеряла нас обоих в одну ночь.
В третий раз в жизни я слышал от нее ругань.
Я закрыл глаза.
Нам никогда не следовало возвращаться во Флориду. Но нам пришлось.
Либби была права – у нас кончались места для бегства. Вернуться во Флориду – никто из нас не сказал бы этого, но это было словно вернуться в нужное место, в нужное время, начать все сначала. Переиграть. Сделать лучше. Сделать так, чтобы мы не начали с того, чем кончили.
Я не обратился, чтобы спастись от смерти, как должны бы вервольфы.
Может, я никогда не обращусь, понял я.