Ничего.
– Он дохлый, – с очевидностью сказала Грейс-Эллен. Словно объясняла, почему она нашла ключ не на том месте. Спрятанным с остальными ключами. Спрятанным среди остальных ключей.
– Тут ручное, – сказал я, работая с автоматической четырехступенчатой коробкой передач. В фуре, где ты сидишь наверху всего, эта ручка переключения погнута местах в двадцати.
– Рэйфорд говорит, что ручное управление лучше для газа, – сказала Грейс-Эллен.
Я перевел рычаг в нейтральное положение и, чтобы просто посмотреть, потянулся вниз и снял фургон с ручного тормоза.
Фургон подвинулся вперед дюйма на два под собственным весом.
Я кивнул, еще не уверенный в том, что я думал.
Сейчас Либби стояла перед фургоном.
– Что? – сказала она, и из ее носа потекла предательская струйка крови.
– Это место всегда было складом или чем еще? – спросил я Грейс-Эллен.
Грейс-Эллен прищурилась, задумавшись, пытаясь понять, к чему это. Наконец она сказала:
– Когда я была в старших классах, здесь было депо для смазывания машин. Для фур. Затем они выезжали на трассу.
– Черт, – сказал я и вышел, упав на живот, чтобы заглянуть под фургон.
Мы столкнулись с Либби. От нее исходил запах близкого обращения.
Под фургоном, прямо в середине, в бетоне была квадратная дырка. Шахта. Колодец, под углом уходящий в шахты.
– Здесь были пролеты по всей длине, – сказал я, и мой голос гулко прозвучал под фургоном. – Для замены масла.
Либби задрала губу.
Вместе мы толкнули фургон вперед, он покатился. Передним бампером он стукнулся о стену на дальней стороне склада, но никто из нас туда даже не посмотрел.
Квадратная дыра в полу была как на картинках, которые я видел в журналах, про то как в египетские могилы спускаются впервые за тысячи лет. Дырка вела на металлическую лестницу с натертыми поручнями.
– Я не знала, что… – сказала Грейс-Эллен, но Либби подняла руку, заставляя ее замолчать.
– Они все накрывают крышками, – сказал я, глядя на обесцвечивание бетона, которое теперь стало очевидным, на эту разницу в оттенках, что чертила пол гаража. Они накрыли крышками ямы, но оставили одну эту лестницу для доступа. Чтобы ямы можно было использовать для хранения. Чтобы они не совсем исчезли.
– Если он там внизу… – сказала Либби и шагнула на верхнюю металлическую ступеньку, не считая нужным завершить угрозу.
Я пошел за ней, а Грейс-Эллен за мной, ее браслеты звенели по поручню.
Там было черно, хоть глаз выколи, за исключением другого конца, над которым был передний офис. Либби бросилась вперед, прикрывая руками лицо на случай труб, а мы за ней, и самое худшее оказалось явью.
Там был Даррен.
– Он живой? – спросил я Либби.
Он находился в чем-то вроде клетки для акул, поскольку это Флорида. А клетки для акул сделаны для того, чтобы погружать их в воду. Что означало, что к верху приваривалась заводская петля. Сквозь нее проходила толстая цепь, поднимающаяся к крюкам в потолке на расстоянии десяти футов с каждой стороны. Эти цепи были прикреплены к полу.
И Даррен болтался в шести футах над полом.
Средневековая клетка, что висели тогда на каждом перекрестке, с гнилыми скелетами и стервятниками. Только ни одна птица не спустилась бы в эту дыру, в этот лабиринт, в эту ловушку.
Этим она и была.
Над клеткой на стропах были подвешены пятигаллонные баки с водой с трубками, спускающимися в клетку, с небольшими запорными краниками на конце.
Под клеткой находились четыре детских бассейна, поставленные стенка к стенке. Поскольку они были круглыми, посередине оставалось немного бетона, прямо под клеткой.
Как бы далеко Даррен ни мочился в любом направлении, эти детские бассейны улавливали его мочу.
Это был лучший на свете пестицид.
У стены, возле единственной розетки, стоял переносной холодильник. Наверное, набит говяжьей или свиной обрезью, сбитыми на дороге животными. Чтобы кормить свою курицу, что несет золотые яйца.
Пока это работало. Едва-едва.
Вервольф или нет, ты не протиснешься сквозь решетку, через которую не протиснется акула.
Но Даррен пытался.
Его рот был в коросте, вся нижняя часть лица темная от засохшей крови. Это было из-за обращения, я знал. Из-за того, что он грыз прутья.
И одна рука его была сломана. Левая. Вероятно, когда у него были человеческие руки, он пытался оторвать прутья.
Это был он.
Либби просто мотала головой.
Я шагнул вперед между бассейнами и протянул руку сквозь прутья, дал Даррену понюхать мое запястье, если он сможет.
– Даррен, – сказал я. – Пожалуйста.
За нами, вокруг нас послышался вопль всегда тихой Либби. Она кричала на себя. Потому что она была в десяти футах наверху и так и не поняла. Потому что Даррен был всем, что осталось от ее отца, всем, что осталось от ее матери, которой она никогда не знала. Потому что они пообещали друг другу, что ни один не умрет прежде другого. Чтобы всегда быть рядом, что бы ни было. Она кричала, потому что он был ее братом.
Но он был моим дядей.
– Дар, – сказал я – я никогда его так не называл.
Волк в нем от этого проснулся. Волк в нем услышал вызов.
Его нос проснулся первым. Затем один из его глаз.
Он все еще был желтым. Это значило, что он потерял сознание в волчьем обличье.
Я смотрел, как желтизну пронзили завитки коричневого, заклубились, как вокруг чайного пакетика в воде.
Он протянул здоровую руку, чтобы взъерошить меня.
– Племянник, – сказал он, выговаривая это слово дольше, чем следовало бы.
Не то чтобы мне пришлось ждать долго. Я благодарно закрыл глаза, ощущая его руку с откушенным пальцем у себя на голове, и вздрогнул, когда Грейс-Эллен издала звук, который родился у нее не в горле и не в груди.
Он вырвался из ее души.
Она стояла у холодильника.
Там лежало мясо, уже давно лежало.
Ее муж, застывший между человеком и волком. Засунутый туда после того, как польза от него кончилась. Засунутый туда, где он больше не сможет экономить деньги БНП.
Либби была уже там, она оттащила Грейс-Эллен, обняла, не давая ей биться, пинаться.
Они обе упали на пол, и Либби держала ее, упираясь лицом ей в спину.
Но ее глаза не были мокрыми, как следовало бы ожидать.
Плач – для людей.
Либби была далеко не человеком.
То, что мы узнали от Даррена в тот день – он то отключался, то приходил в себя, – и у Грейс-Эллен не было другого средства, кроме как держать его голову у себя на коленях на заднем сиденье нашей лодки «Каталины», – это то, как он… но он все время начинал смеяться. Поскольку ему это нравилось – его споили и похитили.
Он всегда говорил нам, что у него есть задатки настоящего ниндзя, прирожденного убийцы, самого смертоносного убийцы в мире. Оказалось, что в нем гораздо больше от пирата.
Грейс-Эллен убрала его грязные пряди с его глаз.
Его подбородок и скулы были гладкими как у ребенка, совсем новенькими. Он обращался столько раз, что изголодался и превратился в кожу да кости. Его тело, возможно, даже поглотило его костный мозг, высасывало его, чтобы снова и снова перестраивать его, из меньшего и меньшего количества материала.
Грейс-Эллен зафиксировала его руку между двумя журналами, которые купила на собственные деньги на заправке. Завязала их резинками от волос. И потому ее рыжие волосы накрывали их обоих.
– Я знаю, что моя моча… – сказал Даррен, потом начал заново: – Если бы я знал, что моя моча так дорого стоит, я бы все время ею торговал, верно? Мы бы стали вервольфами с Беверли-Хиллз. Мы бы… – Он потерял мысль, повернулся, чтобы закашляться в плоский живот Грейс-Эллен.
Либби держала одной рукой руль, второй вцепилась в зеркало заднего обзора, словно удерживала весь мир одной грубой силой.
Жена Рэйфорда не знала, где его скрадок – настолько он ей не доверял, – но она знала, что он обычно паркуется на том повороте сразу за кабинетом таксидермиста. Этого вместе с двумя комбинезонами, которые Либби нашла в фургоне, в котором мы ехали, будет достаточно.
Когда мы нашли его «пикап», Либби вышла из машины, уже снимая одежду Грейс-Эллен.
Я последовал за ней, стряхнул семена с ее рубашки и брюк и сложил аккуратно, как умел, – а умел я не очень.
Прежде чем вступить в зеленые-зеленые травы Флориды, она поднесла к носу комбинезоны еще раз и вдохнула Рэйфорда всего целиком, вплоть до его первого киоска с лимонадом.
Я сидел в машине вместе с Грейс-Эллен и Дарреном все еще на заднем сиденье, и «Каталину» встряхивало каждый раз, когда мимо проносилась большая фура.
Поскольку сидеть, обернувшись назад, перегибаясь, как через ограду в зоопарке, было неудобно, я смотрел на них в зеркало заднего обзора. Даррен выделывался.
Полумертвый, он все еще тянулся своей здоровой рукой, чтобы потрогать родинку на щеке Грейс-Эллен, посмотреть, настоящая ли она.
Когда он улыбнулся, стали видны его обломанные зубы. Грейс-Эллен поморщилась.
– Не выиграть мне конкурс красоты, – сказал он, пожал плечами и поправился: – То есть больше не выиграть…
Когда Грейс-Эллен цыкнула на него, он сказал, что она, однако, могла бы все еще выиграть парочку.
Если она была на десять лет старше Либби, то она была и на десять лет старше Даррена. На десять лет старше прежнего Даррена.
Когда мы приехали во Флориду, он уже опережал Либби на несколько лет. А после своего плена, сейчас, подумал я, он сравнялся возрастом с Грейс-Эллен.
Его схватили, как он сказал, сильно прыснув ему прямо в лицо. Наверное, этого было бы достаточно, чтобы переморить всех термитов в Африке, да еще и большинство муравьев, а может, пару носорогов, этих рогатых ублюдков. Когда он очнулся, он был уже в клетке.
– Ты слышал ее? – спросил я, регулируя зеркальце в противосолнечном козырьке как можно ближе к его лицу. – Ты слышал Либби, когда она выла?