– Вот теперь Хеллоуин, – говорит вампир, но про себя.
После этого все закружилось. Быстрее чем прежде.
Вампирская тетя, все еще почти во всем своем развевающемся костюме медсестры, но уже на четырех, ее острые опасные убийственные клыки вцепились в воротник на затылке вампира, и хотя ему восемь лет, они так быстро бегут сквозь деревья, что лицо вампира трескается на сотню осколков, на тысячу.
Это не имеет значения для тети, когда она обращается снова, снова завязывает свой больничный халат, отвернувшись в тень, лицом к длинному туннелю.
Вернувшись через город, она резко останавливается перед последним домом, над крыльцом которого горят огни, объясняет вампиру, что он должен здесь делать, затем выуживает бумажный пакет из-под бургера, вытряхивает мусор. Открывает пакет, заставляет взять его.
– Постучи, – говорит она ему, показывая ему жестом на тротуар.
На полпути к дому вампир слышит, как она плачет в машине, но не оборачивается.
– О, нет, берегите шею, – слишком высоким голосом говорит покачивающаяся на ногах женщина, открывшая на стук.
Вампир держит свой бумажный пакет и ждет, что будет дальше.
Глава 3Американский ниндзя
Мы пробыли в Порталесе, Нью-Мехико, достаточно долго, чтобы я успел натоптать тропинку от нашего трейлера до бочки для сжигания мусора. Даррен, когда ее увидел, назвал «собачьей тропой», а потом ткнул меня в плечо и опустился в боевую стойку, выдвинув плечи вперед, как боксер, а не кусачий зверь. Иногда это перерастало в сеанс борьбы прямо в жилой комнате, по крайней мере, пока не падала лампа или не проливался кофе Либби. К тому времени мне было уже двенадцать лет, и я вытянулся, так что для борьбы мне нужен был двор, не комната. А в другой раз я снова просто выносил полупустой мусорный мешок на плече вниз по склону из задней двери трейлера.
Потому что наступала ночь. Потому, что ночь наступает всегда, если ты вервольф.
До бочек было восемьдесят девять шагов.
И это была не собачья тропа.
Так Даррен подбадривал меня, поскольку я еще ни разу не обратился. Наверное, хотел сказать мне, чтобы я не беспокоился, что я такой же, как он. Как Либби, как Дед.
Но я ощущал себя иначе.
Однако я был не против пробежаться с мусором.
Всегда можно сказать, кто может быть вервольфом, если он осторожничает, как мы. Если он выносит мусор каждый вечер, даже если мешок не полон. Даже если это трата мешка. Но я их не выбрасывал. Я их вытряхивал в шелушащиеся черные бочки, запихивал белый пакет в карман и снова использовал его на следующий день.
Это была моя сделка. С миром.
Я забочусь о тебе, ты позаботишься обо мне, хорошо?
Даррен рассказал мне, что первый раз обратился на три года раньше срока, и это заставило Либби обратиться, а моя мама даже глазом не моргнула, просто встала и захлопнула кухонную дверь, чтобы они не могли выйти, а затем загнала Даррена и Либби в угол шваброй и держала там, пока Дед не пришел домой.
На три года раньше – стало быть, в десять лет.
Похоже, я буду поздним.
Если вообще буду.
Либби никогда не говорила этого вслух, но я чуял, что она склонялась к «никогда». Она не желала для меня жизни такой, как у нее с Дарреном, – переезжать каждые несколько месяцев с места на место, гонять машины, пока те не отдадут концы, а затем идти пешком, пока не добудешь другую. Она хотела, чтобы я так и не пристрастился ко вкусу сырого мяса. Она хотела для меня нормальной жизни, в городе.
Но мы все же вервольфы.
Каждую ночь на закате один из нас выныривает из задней двери, чтобы сжечь мусор, поскольку все мы знаем, что может случиться, если оставить его на кухне, – кто-то в ночи станет волком, и, поскольку обращение сжигает все твои запасы жира и даже забирает лишку, первое, что ты делаешь, когда становишься волком, – единственное, о чем ты можешь думать, если начнешь обращаться, – это еда.
Это не выбор, это выживание. Ты жрешь все, и быстро, будь это спящие вокруг тебя на привале люди или, если тебе удалось снять трейлер на четыре месяца, кухонные отбросы.
Звучит тупо, но это правда.
Когда мы впервые открываем глаза как вервольфы, отбросы кажутся такими ароматными, такими совершенными, такими правильными.
Только есть одно но.
Есть то, что ты не сможешь переварить, как бы голоден ты ни был.
Ты никогда не просыпался с зазубренной крышкой от консервной банки в животе? Даррен говорит, что это как диск циркулярной пилы на первой передаче. Но это лишь потому, что ты такой хрупкий по утрам, такой человеческий. Даже зажим для пакета может ранить обшивку твоего желудка.
Волк этого не понимает, он просто знает, что надо все сожрать, быстро и прямо сейчас.
Однако с наступлением дня столько вервольфов от этого умирает – так сказала мне Либби. Столько умирает из-за сломанной вилки в животе, которая пронзает их изнутри. От выброшенного, но целого говяжьего ребра, протыкающего их селезенку, поджелудочную. Она сказала, что как-то слышала, как кто-то умер из-за домашней собаки, у которой в почке торчал железный прут. Этот прут нормально прошел через волчью глотку вместе с хрустящими косточками домашнего питомца, но утром для человека он стал копьем.
Либби нарочно остановилась на слове «копье», пригвоздив меня взглядом, чтобы я как следует слушал.
Я и слушал. Типа слушал.
Поскольку я был уверен, что могу обратиться в любую ночь, пробежать на четвереньках по длинному коридору из моей спальни в любой момент, обнюхать кофейный столик, а затем меня привлечет более заманчивый запах кухни. Поскольку это определенно должно было случиться, я постоянно выбрасывал мусор. Я не был против того, что Либби никогда не выбрасывала туда металлические мочалки или пакеты от отбеливателя. Не был против, чтобы мы держали банку с черным перцем прямо на стойке, чтобы сыпать его в набравшийся за день мусор.
Я знал, что унюхаю все и с ним.
Я намеревался стать вервольфом. Несмотря на молитвы Либби.
Жизнь, которой она хотела для меня, была жизнью, которой должна была жить моя мать, ее небытие вервольфом должно было достаться мне по праву рождения. Но что-то засбоило. Это было один раз или было заложено. Этого они с Дарреном не могли предугадать. Во мне была нужная кровь, но пробудится ли она или я одиночный случай? Дед умер пять лет назад, и старшего поколения не осталось, чтобы спросить. Бывало ли такое раньше? Бывали ли прежде такие, как я?
Должно было быть.
Вервольфы были всегда. Так что все варианты нас должны были появляться, так или иначе.
Просто память такая хитрая штука.
Пока мы в точности не будем знать, так или иначе, Либби забивала мою голову фактами, словно пыталась запугать меня и заставить отступить.
Мы ехали в Техас, и большая «Дельта 88» [5] пожирала милю за милей. Трейлер был почти пуст, поскольку все наши пожитки сгорели пару переездов назад, и она ровным голосом, словно читала правила безопасности, перечисляла снова и снова все способы, которыми мы, как правило, умираем. Это вервольфовская версия ток-шоу. Только трупов больше.
Это заняло целых десять часов, ни радио, ни книг, ничего. Я проглядел дыру в приборной панели, не желая дать ей понять, насколько все совершенно. Как мне нравится каждый отдельный факт.
Она уже рассказала мне о мусоре.
Остальное же: быть вервольфом – это как русская рулетка, сказал бы Даррен. Это просыпаться каждым утром с пистолетом у виска. А затем он щелкал зубами в конце предложения и пару раз взвизгивал, и мне приходилось отворачиваться, чтобы Либби не видела моей улыбки.
Четыре месяца, которые мы провели в Нью-Мехико – дальше на запад мы вообще не забирались после нашего бегства с востока из Арканзаса, – он гонял дома-трейлеры между Порталесом и Рейтоном вплоть до Колорадо. И если сифоны труб этих кухонь и ванн были забиты трусами или чем еще, он все равно об этом не знал.
Его учетные журналы были педантичны, его номера были отчищены до блеска, и его лицензия даже не истекла, кстати. В лицензии стояло не его имя, но во всем остальном все было полностью в порядке, вплоть до глубины профиля его шин.
На этом настаивали его хозяева.
Либби не одобряла, но ты делаешь, что можешь.
И лишь одна смерть, о которой ему действительно пришлось побеспокоиться, – старик в машине за рулем, из-за которого он начал обращаться.
По словам Либби, именно так большинство вервольфов и расплачиваются. Не всегда в восьмиколесном грузовике на уклоне в шесть процентов под скрежет тормозов, но в любом случае на скоростной магистрали. Обычно просто едешь за кетчупом на заправку. Кто-то тебя подрезает, и ты вцепляешься в руль, пока сухожилия на запястьях не начинают лопаться, превращаясь в волчьи лапы.
И вот тут ты тянешься к зеркалу заднего обзора, чтобы посмотреть на себя, удостовериться, что это действительно, на самом деле произошло. Только вот зеркало слетает из-за твоих ныне длиннопалых лап. И если клей хороший, то с зеркалом вылетает кусок ветрового стекла, и ты знаешь, насколько чертовски дорого это обойдется, и материшься про себя, поскольку трансформацию сдержать никак нельзя.
Подождать милю, говоришь ты себе. Всего милю, чтобы все встало на место. Нет, невозможно снова сделать целой любимую рубашку, спасти лохмотья своих брюк. Но ты не собираешься давить очередного ублюд…
Но ты уже зацепил его. Скребешь пассажирской стороной по отбойнику всего лишь потому, что руль не предназначен для волчьих лап, для тварей, которые вообще не должны существовать. Ты едва удерживаешь руль, что уж говорить о рычаге передач, а тут еще ботинок на твоей ноге лопается, отлично, и она охватывает педаль газа так, как ты и за сто попыток не сделаешь.
Такой момент, однако, имеет значение. Мчаться по дороге на скорости в восемьдесят, потом девяносто миль, без контроля, высунув новую свою голову из окна, словно в шутку, просто чтобы