Дверь гостиной со щелчком открылась. Послышался тихий звук – простучали каблуки туфель – и Беатрис подняла взгляд.
– Мама, – прошептала она.
Теперь они стали совсем похожи: одинаковые округлые уши с простыми жемчужными каплями. Одинаковые осенне-рыжие локоны, уложенные в дневную прическу. Одинаковые серебряные ожерелья, лишившие их прирожденного дара.
Мать распахнула дочери объятия, Беатрис бросилась к ней, и они прижались друг к другу мокрыми от слез щеками.
– Дорогая моя, – прошептала мама. – Мне так жаль.
– Я не могу, – тоже шепотом отозвалась Беатрис, – не могу.
Мать обнимала ее, а Беатрис прильнула к ней.
– Хотела бы я, чтобы все прошло легче, – сказала мама и отступила на шаг, чтобы посмотреть на нее. – Тебе пришлось очень тяжело.
– Помоги мне. Пожалуйста, – взмолилась Беатрис. – Отправь записку Исбете Лаван. Передай, что я научу ее всему, но мне нужен гримуар.
Ящик в кабинете отца с грохотом захлопнулся. Мама насторожилась. Она бросила тревожный взгляд за плечо Беатрис и погладила дочери руку.
– Ты привыкнешь, – сказала она.
Беатрис слепо и недоверчиво взглянула на нее.
– Мама?
Дверь в кабинет отца открылась. Мать, не слушая ее, продолжила успокаивающим тоном:
– Через некоторое время ты о нем забудешь.
– Как я могу забыть? Все изменилось. Все стало иным. Это…
– Беатрис, – сказал отец. – Попрощайся с женихом.
Куда делся тот жар, который прежде воспламенял ее чувства? Куда исчезло ощущение, что тело живет в согласии с ними? Она повернулась. Дантон Мезонетт подошел и протянул ей ладонь. Беатрис осталась на месте, с опущенными по бокам руками. Она должна была кипеть от ярости. Сжать кулак и ударить его в нос.
– Беатрис…
Ее сердце не тронул неодобрительный взгляд отца. Его напряженное ожидание не разожгло в ней искры гнева. Ее тело уже не было прежним.
Беатрис подала руку Мезонетту. Он взял ее и низко склонился, будто в насмешку; губы коснулись ее костяшек, оставив приглушенное, мертвенное ощущение.
Беатрис отняла ладонь.
В улыбке Дантона не было ни капли добра.
– Я считаю дни, Беатрис.
Ее имя в чужих устах ужасало. Оно не принадлежало ему, но он его присвоил.
Беатрис повернулась к матери.
– Пожалуйста.
– Ты все забудешь, – сказала мать. – Все пройдет.
– Ты переутомилась, – вставил отец. – Поужинаешь у себя в комнате. Возьми какой-нибудь роман и отправляйся в постель.
Беатрис и не хотела оставаться здесь внизу. Она смиренно поклонилась и стала подниматься по лестнице пролет за пролетом, пока не вошла в свою комнату.
На краю кровати Беатрис, вцепившись в подушку, сидела Гарриет. Сестра вскочила, и подушка упала к ее ногам.
– О, Беатрис… – тихо сказала она. – О, Беатрис, мне так жаль. Это я во всем виновата, не надо было ему рассказывать…
Она бросилась вперед, упала на колени и в мольбе сложила руки.
– Зря я рассказала, – продолжила Гарриет, содрогаясь от рыданий. – Я сломала тебе жизнь.
– Поднимайся, – отозвалась Беатрис. – Иди ко мне.
Гарриет вскочила и обняла старшую сестру. Когда это она успела так вырасти? Макушка ее почти доставала Беатрис до носа. Гарриет жалобно плакала, Беатрис подвела ее к кровати и с нежностью обняла, а малышка горестно разрыдалась.
– Это все я, – наконец пробормотала она, выпрямившись, лицо ее было покрыто слезами, а прическа – испорчена. Когда это камеристка начала ее красить? – Все это натворила я, а если бы помалкивала, ты бы не оказалась в беде.
– Возможно, – ответила Беатрис. – Но скорее всего я бы попалась как-то иначе.
– А это… ты никогда не хотела его носить, – заметила Гарриет. – Все так ужасно?
– Это худшее, что со мной случалось, – призналась Беатрис. – Все потускнело. Все выглядит по-другому. В ушах звенит… А Нади…
– Дух? – спросила Гарриет.
– Да, – ответила Беатрис. – Дух удачи. Вот как я выиграла в карты. Вот почему Мэриен не затоптала меня насмерть.
– Потому что тебе служил дух… – тихо сказала Гарриет.
– Потому что Нади стала мне другом, – отозвалась Беатрис.
– Я и не знала, – вздохнула Гарриет. – Я знала лишь то, что должна была знать. Что это опасно. И неправильно. Духи безнравственны, капризны и испорченны. Что нужно обладать огромной силой, чтоб с ними справляться и приучать их делать добро. Я не понимала, почему ты так бунтуешь. Но забрала у тебя все это. Твою магию. Твоего друга. И никогда, никогда себя не прощу.
Беатрис безучастно взирала на плачущую Гарриет, будто парила над всем этим и смотрела сон. Нужно было что-то сказать… Успокоить сестру. Утешить ее.
– А если я тебя прощу?
– Не простишь. Ты не можешь, – покачала головой Гарриет.
– Могу, если захочу. После свадьбы меня увезут в Вальсар. И я не вернусь до твоего брачного сезона, и то только в том случае, если произведу на свет сына.
– Он тебя увезет…
– Да.
– Мне не нужен брачный сезон, – сказала Гарриет. – Все это ложь. Все. Прикрытая шелковыми оборками и надушенная. Ненавижу ее.
– Ты можешь это ненавидеть, но не забывай – раньше тебе все нравилось. Ты мечтала стать звездой на танцах в ассамблее. И завести десяток женихов…
– Не стану я этого делать.
– Хорошо, – сказала Беатрис. – Тогда давай просто полежим. Ты не должна сейчас делать ничего, если тебе не хочется.
Сестренка устроилась рядом с Беатрис, закрыла глаза и задремала – таким сном, каким забываются после опустошающих душу рыданий. Беатрис принялась смотреть на расписанный облаками потолок, глядя, как свет медленно сменяется тьмой.
Ради этого она отказалась от любви. Ради этого. Беатрис потрогала ожерелье у себя на шее. Таково ее будущее. Ее тюрьма.
Ради этого она отказалась от любви.
Нет! Она не сдастся! Нельзя просто плыть по течению этой призрачной реки, что раньше была жизнью. Есть один способ вырваться на волю, и у нее остался единственный шанс – примерка свадебного наряда у мисс Тарден. Беатрис знала, что нужно модистке, и с радостью променяла бы это на свою свободу.
Клара всегда храпела во сне; Беатрис дождалась, пока камеристка начнет выдавать носом трели и стонать, медленно досчитала до ста и отодвинулась от нее самую малость. Ничего. Еще немного… Клара по-прежнему громко сопела и похрапывала, тогда Беатрис соскользнула с постели и в ужасе замерла, думая, что служанка вот-вот проснется.
Ничего. Она все еще спала, а Беатрис улизнула из комнаты тихо, будто призрак.
Ни одна ступенька не скрипнула у нее под ногами. Холл был пуст, его озаряло пламя единственной свечи в лампе. Босая, на цыпочках, она по-кошачьи прокралась по мраморной плитке к кабинету отца и взялась за ручку двери. Вслушалась: не донесется ли скрежет пера, тихий треск переворачивающихся страниц или хмыкание – обычные звуки, которые издает отец за чтением или работой.
Но по ту сторону створки царила тишина, тогда Беатрис повернула ручку до упора, а затем толкнула дверь, приоткрыв ее достаточно широко, чтобы пройти в комнату, где было тихо и темно, лишь луч света от лампы в холле обрисовывал очертания отцовского стола.
Свечи у нее с собой не было, а почувствовать гримуары она не могла, даже находясь так близко от них, спрятанных где-то среди полок, которыми были сплошь уставлены три стены кабинета. Беатрис осмелилась открыть дверь чуточку шире и прокралась в комнату, где царил запах пепла и сухой древесины.
Она провела рукой по каминной доске и нащупала – ох! – восьмиугольное основание серебряного подсвечника. Поискала еще и нашла коробку со спичками. Скрежет головки, вспышка пламени – Беатрис поднесла огонек к фитилю свечи и бросила остывшую палочку в очаг, потом вздохнула и повернулась осмотреть книжную полку.
Она запомнила, куда отец положил гримуары. Подняла свечу, чтобы разглядеть все корешки. Ни одного нужного ей томика. Нет. Снова не тот. Где же они? Где ее книги?
Беатрис перешла к другой полке, перечитала все названия. Ничего. Они исчезли. Исчезли.
Снаружи послышался шорох.
Беатрис ахнула и задула свечу, пряча огонь, но в воздухе по-прежнему веяло предательским запахом пчелиного воска. Попалась. Она попалась, и ей не осталось больше ничего, только смотреть, как дверь кабинета открывается все шире.
В проем шагнула мать, с закрученными на папильотки волосами. Она молча взирала на Беатрис. Ожерелье обхватывало шею, в свете коридорной лампы сияло белое полотно ночной сорочки.
В руке она держала «Сказания об Иджанель и других героях».
Мать прижала палец к губам, забрала у Беатрис свечу и вложила в руку дочери выцветший голубой томик. Опустила ладонь ей на плечо и в темноте прижалась поцелуем к щеке Беатрис. Затем молча поставила свечу на камин и вышла из кабинета, ведя за собой дочь, – в спальню, где мирно похрапывала Клара.
Повеяло ароматами завтрака, и Беатрис затошнило. Она нырнула с головой под одеяло и отвернулась от подноса; наконец Клара его забрала.
Беатрис позволила служанке одеть ее в серый жакет и юбку с рисунком, изображающим буйные цветы и порхающих бабочек. Ноги она сунула в туфельки на каблучках, на руки натянула серые лайковые перчатки. Когда Клара ушла унести ее поднос, Беатрис спрятала гримуар в карман, который скрывался под кринолином, и подтянула на талии завязки, крепившиеся к корсажу.
– Беатрис…
– Иду… – откликнулась она и быстро пошла на зов.
Беатрис сидела на скамейке в холле, наклонив голову так, что поля шляпы прятали лицо. Притворялась, что читает роман – крошечный томик, который помещался в ридикюле камеристки, – и ждала, когда прибудет экипаж.
Им предстояло посетить модистку и скрепить сметочные стежки – тогда платье станет законченным и не навлечет беду, которая могла постичь невесту, пошившую наряд до того, как попросили ее руки. Клара принесла платье в темно-желтом чехле, но Беатрис не оторвала взгляда от страницы.
Она опустила книгу на скамью как раз в тот миг, когда лакей распахнул дверь.