абинетов и людей, он все же оставался. Потому что здесь была… атмосфера. Да, правильное слово. Вот даже редактора можно называть просто – Вовка. А теперь, когда ее длинная, худая фигура маячила в коридорах, перетекала из кабинета в кабинет, и голос с хрипотцой звучал за стенами, уйти стало совершенно невозможно. Особенно после того, как она все-таки на него посмотрела. Он отчетливо помнил, как в приемной она крутилась рядом с Вовкой, подхохатывала какой-то его шутке, а потом приподнялась на цыпочки и мазнула его губами по щеке. Максим наблюдал за ними, сидя рядом с секретаршей Наташкой.
– Она тебе не подходит. – Сказал он.
Вовка глянул на него поверх Агатиного плеча, а она обернулась (затылок перетек в маленькое ухо, скулу, показался вздернутый нос). На него уставились два темных, диких, животных каких-то глаза, дрогнула, изогнувшись, широкая бровь.
– В самом деле? – Ухмыльнулась и вышла.
Макс чувствовал, что в своей влюбленности он нелеп, как может быть нелеп взрослый мужик, прислушивающийся к девчоночьим шагам в коридоре, к ее смеху в начальственных кабинетах и ждущий, ждущий, что вот сейчас она посмотрит. Вот сейчас. Но снова – нет.
Когда не нужно было ехать с журналистами на задание, он по часу высиживал в курилке, в табачном дыму, пока во рту не делалось вязко и горько от сигарет и кофе. И горьким было само ее имя – Агата. Входящие окидывали взглядом его плотную, будто сложенную пополам на неудобном стуле фигуру, кивали, курили, уходили. День шел. Она не шла.
И вот сейчас она смотрела на него с обычной ухмылкой, и глаза ее щурились.
– Пошли. – Она взяла его за руку и потянула за собой.
Странно было послушно идти за ней, и в жаркой ее ладошке руке его было тесно, но отнять руку не хотелось. И даже то, что навстречу могли попасться знакомые, было совсем не страшно. В ее квартире, в темноте коридора угадывались силуэты наставленных друг на друга коробок.
– Я еще не до конца распаковалась. – Она двинулась в сторону комнат, уверенно прокладывая себе путь среди баррикад.
Макс прошел за ней. На кухне, в маленькой нише у окна стояли две кошачьих фигурки с вытянутыми змеиными шеями. Проследив за его взглядом, она сказала:
– Это Марла Сингер и Шнурок.
– Я думал, в этом городе только я один сумасшедший.
– Нет, нас двое. – Она улыбнулась, обнажив ровные влажные зубы. – Так что ты среди своих. Пить хочешь?
Максим перехватил ее руку, потянувшуюся к высокой кружке с пасущимися зебрами на борту, и склонился над ее лицом. Он стал губами захватывать кожу на ее лбу, веках, щеках, и на шее, словно действительно хотел пить и искал на ее теле воды.
– Ты меня только за руки подержи, – сказала она серьезно, – поцарапаю еще. Тебя жена заругает…
– Знаешь, ты, когда лежишь, ты какая-то очень маленькая.
– У меня разлет пальцев – больше октавы. Видишь?
– Чего?
– Больше октавы. По клавишам на пианино.
– Играешь на пианино?
– Угу.
– А это у тебя что? – Его палец заскользил по розовому шраму, пересекавшему ее гладкий живот.
– А это доктора хотели посмотреть, что у меня внутри.
– И что?
– Они провели подробные изыскания и обнаружили, что внутри я еще прекраснее, чем снаружи.
– А с Вовкой у тебя что?
– С редактором? Ничего. Он меня подобрал, и теперь я на него работаю. А ты ревнуешь, да?
– В каком смысле подобрал?
– В прямом. Из лужи. Я маме в больницу газеты несла и журналы, это еще весной было. Поскользнулась, – наледь же кругом, а у меня каблучищи, – и прямо в лужу, представляешь? Выбралась, мокрая вся, давай все эти шедевры отечественной журналистики из лужи вытаскивать, вода течет. Кошмар! А он мне помог. Сказал, что как раз ищет человека, который так бережно относится к печатному слову. Я тогда без работы сидела. И вот – я здесь!
Дойдя до дома, он долго курил у подъезда, не решаясь войти, потому что был уверен – Нинка обо всем догадается, как только посмотрит ему в глаза. Он нерешительно шагнул за порог своей квартиры, которая на короткий миг показалась ему чужой, наполненной незнакомыми звуками и запахами. Но дома никто ничего и не заметил. Как будто и не пахло от него чужим гладким телом, не застыло на шее ее дыхание, не саднило исцарапанные об асфальт руки. Нина выглянула в коридор, как маленький зверек из своей норы, почуяла пиво, смешно сморщила носик, укоризненно качнула кудряшками, поцеловала в щеку.
Потом расстелила постель, поманила в спальню, в уютную темноту, подышала в плечо.
– Устал?
– Немного.
– Ну, спи. Спи.
Обнял ее, мягкую, поцеловал в висок. Родная.
Ему казалось немного странным, что была Агата совершенно не любопытна и не настойчива, словно было ей все равно придет ли он завтра, постучит ли в дверь (четвертый подъезд, четвертый этаж, звонок не работает). Каждый раз, замечая это ее равнодушие, и надеясь, что оно напускное, он пытался нарочно злить ее:
– На этой неделе не приду.
В ответ – неопределенный жест плечом вверх-вниз. При всей легкости, с которой она общалась с продавцами в магазинах, коллегами и любыми незнакомцами, при всем ее постельном бесстыдстве, была она, как он для себя определил, словно в броне. Эту ее твердость он ощущал почти физически, точно на гранитную плиту вдруг набросали много-много пуха, и, запуская руку в эту перину, предчувствуешь только приятное и мягкое щекотание, но натыкаешься на холодный гладкий камень. Только иногда она расслаблялась, будто солдат, вернувшийся из долгого похода, сбросивший свой боевой доспех. Тогда она садилась к нему на колени, пристраивала голову между его плечом и шеей и сидела молча, тихо дыша.
Постепенно все вещи в ее квартире обрели свои места. Каждый раз, приходя, он замечал большие и маленькие изменения. Диван обосновался в углу, куклы, размером с ее ладонь и мелкие игрушечные зверьки расселись по полкам, дверца холодильника была сплошь усеяна магнитами самых замысловатых конфигураций, а под ними – записки: «Купи хлеб», «Заканчивается масло».
– Я вечно все забываю. – Сказала она.
Иногда она читала ему вслух, пристроив голову на его животе, вскидывая брови и тщательно проговаривая слова. Если он закрывал глаза, то начинало казаться, что голос ее заполняет все вокруг, словно мир состоит из глубокой бархатной темноты и голоса Агаты. И еще она рассказал ему про счастливое место.
«Смотри, – читала Агата своим немного глуховатым голосом, – вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».
Она закрыла книжку и перевернулась на живот, уперев подбородок в сложенные друг на друга кулачки.
– А у тебя есть счастливое место?
– Что?
– Ну вот, как в «Мастере и Маргарите». Где бы ты хотел оказаться после смерти? Когда я думаю о моем счастливом месте, я представляю, что бегу по лесу со своей собакой. Я несусь по тропинке, вокруг деревья, трава высокая, пахнет мокрыми листьями. А рядом со мной бежит моя собака. И я совершенно, абсолютно счастлива.
– А чтобы попасть в счастливое место надо обязательно умереть?
– Не знаю, просто в книжке так.
– Я там уже был несколько раз и как раз сейчас снова туда собираюсь…
– Макс, ты – животное. – Агата тихонько засмеялась, уткнувшись в его шею. – С тобой совершенно невозможно разговаривать!
– Вот и помолчи…
А дома Нина не отмечала в нем никаких перемен, и эта двойная жизнь совершенно не тяготила его. Он не испытывал ни стыда, о котором, бывало, слышал от друзей, ни тайной гордости от того, что эта тоненькая девочка выбрала именно его. Пожалуй, единственное, что он знал наверняка, это то, что без Агаты ему не обойтись. Так животное, устав от погони, наконец-то добирается до водопоя. Агата была водой. А Нина… Нина была всем остальным.
– Я женился на Брежневе. – Максим перевернулся на бок и оказался с Агатой лицом к лицу. Она чуть вздернула брови. Он уже научился различать по их движению, когда она сердится (они выстраиваются в линию), или сдерживает смех (приподнимаются кончики бровей, она становится похожей на рысь), или как сейчас – на лбу появилась и исчезла маленькая морщинка – задает вопрос.
– Когда я был маленький, по телевизору часто Брежнева показывали. И мне говорила бабушка, что он строит будущее, и там будет все самое лучшее. Я себе еще представлял, что вот он возьмет меня за руку и туда поведет, как сказочный герой какой-то, богатырь. – Он усмехнулся. – Понимаешь?
– Да. – Почему-то шепотом сказала Агата.
– А потом мы в стройотряде познакомились с Нинкой, она, знаешь, какая была! – Он тоже перешел на шепот.
– Хорошая.
– Да, хорошая. И очень уверенная, все знала, что правильно, что нет. Что делать, как жить. Она знала, как попасть в будущее. Как Брежнев.
– А потом?
– А потом Брежнев умер, и Черненко, и Андропов…
– В общем, все умерли.
– Не паясничай. – Он попытался придать себе строгий вид.
Агата обвила его шею рукой, вытянулась вдоль его тела.
– Больше не будем разговаривать? – Спросил он куда-то в ее макушку.
– Нет…
Дни летели, сменяя друг друга с невероятной скоростью, и в ритм с ними стучало сердце. Жизнь стала невероятно легкой. Она скользила вокруг, обволакивала, качала на руках. Все обрело скорость и цвет. Надо идти? Нет – бежать! По желтой траве и черному асфальту, в белых кроссовках, скорее, скорее – к ее дому под красной крышей, в подъезд с бело-синими стенами. Взлететь на четвертый этаж и… умереть, подавившись собственным сердцем в тот самый миг, когда из ее дверей выйдет молодой, холеный мужик.