Максим сделал вид, что спускается по лестнице, пропустил его вперед и сел на ступеньку. Ноги сделались слабыми, свело живот. Он закрыл глаза и тут же, немедленно, замаячила перед ним спина Агаты, на которую падал свет из коридора, а потом тонкий шрам на ее животе стал расти, пока не заполнил собой целый мир, и не наступила темнота.
До дома он шел закоулками, чтобы не увидел кто-нибудь его лицо, которое будто окунули в цемент – оно стало каким-то тяжелым и застывшим. У подъезда остановился, запрокинул голову и стал похож на собаку, что собралась повыть на луну. Постоял, посмотрел, как пробивается наружу из кухонного окна веселый желтый свет. Нинка не спит. Он видел, как бродит по кухне ее силуэт. Вот идет к шкафу, достает, наверно, чашку. Замерла – значит у плиты. Пропала – отошла к холодильнику. Снова появилась. Ждет. Любит? Не звонит. Значит верит? Или плевать хотела? Нет. Верит.
И снова появились, сменяя друг друга в этой желтизне, то Агатины глаза, то ее оскаленный рот, то ее колено или острый локоть, то вот она сама, скользкая, блестящая, вертелась рядом, и раздавалось где-то над ухом сбивчивое ее дыхание.
Еще никогда так остро ему не хотелось бляди, чтобы убедиться, что дело не в нем, а во всем продажном бабьем роде. Он повернулся и побежал. Уже не таясь, по улицам, разбрызгивая невидимые в темноте лужи, задыхаясь от отчаяния, повисшего на его шее рукастой обезьяной. Протопал по лестнице, замолотил кулаками в знакомую дверь.
– Агата, открой!
Она распахнула дверь так быстро, словно ждала с той стороны. Он почему-то подумал «таилась». Как маленькое злобное чудовище, прячущееся во мраке, чтобы высасывать кровь по ночам.
– Кто к тебе ходит? Кто к тебе ходит? – Тряс, ломал ее плечи.
Она вывернулась, отскочила.
– Сегодня вот арбуз принесли.
– Что? – Растерялся даже.
– Арбуз, говорю, принесли. Будешь?
Это спокойствие в ее голосе было каким-то уничтожающим, как будто ничего и не произошло. В его голове метались, наскакивая друг на друга, мысли: «Соври что-нибудь. Соври». И еще: «Какая у нее тонкая шея».
– Как ты думаешь, – спросила она, – что я делаю, когда ты не здесь?
Он оглядел разбросанные по полу подушки, скомканный плед, и ее тонкую фигурку, завернутую в желтый, детский какой-то халат с утенком.
– Какая же ты дрянь.
Она кивнула, словно соглашаясь с какой-то мыслью внутри себя.
– Пойдем, я тебе покажу кое-что. – Она развернулась и прошла в свою крошечную кухоньку, порылась в ящиках. – Вот, смотри. Это набор отверток. Я умею ими пользоваться. Прикручивать дверцы, ручки, столы собирать. У меня тут под раковиной недавно трубу сорвало, я ее на место поставила. Это легко.
– Слушай…
– Нет, это ты слушай! – Глаза ее сузились, она стала говорить быстрее. – У меня и дрель есть, веришь – нет? И еще, чтобы ввернуть шуруп в стену, делают такие деревяшечки – чопики, так шуруп крепче держится. А чтобы передвинуть холодильник в одиночку, его надо на себя наклонить, и переставлять с угла на угол. А еще в продуктовых магазинах ненавидят одиночек! Ты знал, что в магазинах ненавидят одиночек? Ты видел, как упаковывают продукты? Там же для одного всегда слишком много! Ты видел, сейчас продают такой специальный обойный клей, который можно намазывать прямо на стену, потому что так проще в одиночку клеить обои. Я все могу сама, Максим, все! Я здесь сама все сделала. Знаешь, я ведь только звонок дверной делать не стала. Я подумала… Да какая разница, что я подумала. Ты об этом почти полгода знаешь. А сегодня один парень мне арбуз привез, он про этот звонок всего один день знает. И я подумала: «А вдруг?»
– Агата…
– Иди домой, Максим.
Он вернулся домой. Нина не вышла его встречать. Максим прошелся по квартире, не нашел ее ни на кухне, ни в зале. Из спальни растекался по полу коридора свет от ночника. Его жена лежала на кровати, укрывшись пледом, и читала. Она глянула на него поверх страницы и вопросительно качнула головой.
– Нина, у нас дома что-нибудь сломалось?
Она села, поплотнее завернувшись в плед, отбросила со лба непослушную кудряшку, посмотрела на него, склонив немного голову на бок.
– Не знаю, Максим. Я все думала, ты мне скажешь.
Он сел на кровать к Нинке спиной.
– Пару дней назад кран в ванной потек. – Сказала Нина.
– Я сейчас посмотрю.
– Не надо, я слесаря вызвала, уже все в порядке.
– Нина, – он обернулся и посмотрел ей прямо в глаза, – хочешь, в деревню к матери твоей поедем?
– Хочу. – Она отложила книгу и пристроила голову ему на плечо.
– Я боялся, что ты откажешься.
– Нет, не откажусь. – Она отстранилась. Серые ее глаза заскользили по его лицу. – Там сейчас хорошо.
Спасибо тебе, Господи, за маленькие города, крошечные редакции местных газет и покладистого начальника Вовку, который легко подмахнул заявление на отпуск. Целый месяц на выздоровление! И прочь от Агаты, от ее детской фигурки, завернутой в желтый халат. Нина, Нинка родная рядом, со своими смеющимися глазами, уютным родным телом, щедрая, добрая, хорошая.
Ранним утром в деревне пахнет прелой листвой, стелется по улице густой туман, словно кто-то разлил в воздухе большой стакан молока. Слышно, как в сарае шебуршат куры, громко зевает цепная собака. Месяц грибов, рыбалки, сна, тишины и Нинкиного шепота в темноте. А потом позвонил Вовка. И Нина носилась вслед за Максом из комнаты в комнату просторного деревенского дома, издавала горлом какие-то протяжные птичьи звуки.
– Мама, помоги мне! – Закричала она в кухню, где, замерев перед столом, сидела Антонина Ивановна.
– Уймись, Нина. Пусть.
Пусть. С этим и уехал.
Он ожидал, что в холле больницы будет пусто, и они с Агатой постоят вдвоем у окна. Что-то такое видел в кино. Но холл походил на зал ожидания вокзала: какая-то бестолковая толчея, людской гул, сумки, пакеты, встречи, расставания. Агата появилась в дверях, он махнул ей рукой, а она словно и не удивилась, увидев его в этой толпе. Они пробрались к подоконнику, и Максим протянул ей пакет с апельсинами. Молчание между ними натянулось, как струна. Он отчаянно соображал, что бы такое ей сказать, но она заговорила первой.
– Тебе Володя позвонил?
– Угу.
– В палате со мной люди – совершенно кошмарные. Решают кроссворд и ни одного слова отгадать не могут. Приходится подсказывать.
– Плохой из меня оказался защитник, да?
Она пожала плечами и отвернулась. Тоненькие плечики заходили ходуном, он притянул ее к себе, почувствовав чуть заметное сопротивление, как будто ухватившись за ветку гибкого куста, пытался наклонить к себе ствол.
– У меня неходжкинская лимфома. Красиво звучит, правда?
– Агата…
– Помолчи. – Она закрыла глаза, приподнялась на цыпочки, втянула ноздрями его запах. Потом сложила руки на животе, где под халатиком тянулся тонкий розовый шрам, и сказала:
– Когда я умру, все мои демоны умрут вместе со мной.
Он положил свою руку поверх ее. Пальцы у нее были холодные, влажные и слегка подрагивали.
– Сколько их было?
– Трое.
– Больно было?
– Страшно.
– Давно?
– Год назад.
– Я завтра еще к тебе приду.
– Нет, Макс. Тебе потребуется миллион лет, чтобы увидеть меня снова.
Он бы не смог уйти. Так и остался бы стоять, прижимая ее к себе. Но Агата ушла сама. Расцепила свои руки и ушла, оставив на подоконнике пакет с апельсинами.
Она умерла во вторник.
Поздно ночью он пришел к подъезду, где всего месяц назад дышала Агата. Остановился перед входом, закурил и смотрел в небесную темноту. Как же темно в городе по ночам! Он думал о том, что где-то там, в этой глубокой темноте вместе со своей собакой, бежит, наверное, сейчас Агата. И собака защищает ее от врагов.
Предательница
Был у Женьки медведь. Небольшой, с флакон одеколона ростом. И на животе у него были переплетенные кольца. Мама сказала, что это медведь Олимпийский. Медведь сидел на полке рядом с поролоновой свиньей Дашкой и желтой деревянной собакой Собакой. Еще там сидел пучеглазый неинтересный пупс. Но, конечно, никто из них не мог сравниться с Дашкой, она была Женькиной любимицей. Только ей было позволено лежать в постели рядом с Женькой, и только ее брали в отпуск. Так что Дашка видела всё то же самое, что и ее хозяйка: большой дом с садом на Украине и кооперативную квартиру с собакой Динкой в Башкирии. Это когда ездили к бабушкам.
Дашка ходила на речку и в огород и послушно лежала там, где положат, пока Женька не наплещется в речке Трубиж или не наестся пахнущей спелым солнцем клубники или не набегается по двору с дикой собакой Динкой – папа сказал, что есть такая книжка про любовь. И Женьке очень нравилось представлять, что крошечная тонконогая, вертлявая собачонка, которая побаивалась дерзких окрестных котов, на самом деле, в глубине души – самая настоящая дикая собака.
А потом Дашке стало скучно, это Женька увидела по ее глазам. Поросенок, раскинувшись своим плюшевым телом, лежал под шатром-лопухом, чтобы не было жарко, но так ему было совсем не видно ни длинных стрекоз, ни бабочек, ни высокого, в штрихах облаков, неба. И тогда, вернувшись из короткого отпуска, Дашку выдали замуж за медведя, потому что они подходили друг другу по росту. Из обрезка тюлевой шторы мама сшила роскошную фату, а папа исполнил свадебный марш, когда молодожены проехались по обеденному столу в коробке из-под обуви. И спать в тот вечер легли втроем: Женька и Дашка с Мишкой Олимпийские.
На завтрак была гречневая каша, рассыпчатая, со сливочным маслом. Женька ела ее чайной ложечкой и запивала горячим сладким чаем. Дашка с Мишкой стояли на столе и улыбались, а Женька улыбалась им в ответ, глядя поверх чашки.