Дед удалился в свою боковушку, а Нина еще долго стояла на кухне, сгорбившись и прижимая кулаки к глазам.
Слезливая она какая-то стала, ну прямо старушка. Что характерно, трясясь от страха на Игоревом балконе, ни слезы не уронила, а у деда вся пошла вразнос. Надо успокоиться самым приятным и доступным способом: углеводов глотнуть. Элементарно – покушать.
Нина скользнула ладонями по животу и защемила пальцами предательскую складочку на талии. Да… не эталонная фигура! При такой фигуре, конечно, успокаиваться с помощью углеводов, а проще говоря, мучного, – смерти подобно. Ну и ладно, однова живем! С понедельника начнем худеть, а сейчас жизненно важно поесть этого самого мучного, а именно – оладий.
До чего вдруг захотелось оладий! Она обшарила нехитрые дедовы припасы, вытащила на свет божий муку, яйца, соду, соль и сахар, поставила разогреваться сковородку с маслом, а сама тем временем намешала пузырящуюся болтушку. Нет, жидковато получилось, надо еще муки.
Оладьи – стряпня простейшая, а быстро, а вкусно! Не прошло и нескольких минут, и на блюде уже скворчали и курились горячим паром пять пухлых лепешек. Не треснуть бы, однако…
Облизываясь, Нина упала за стол, и когда она с этими роскошными, пухлыми, горячими созданиями, политыми малиновым вареньем, слилась в одно целое, жизнь уже не казалась такой беспросветной. Глаза слипались от приятной сытости, но Нина еще заставила себя помыть посуду, чтоб не позориться перед дедом. Теперь можно и лечь и даже уснуть, не мучаясь мыслями о вечерних ужасных приключениях, об Антоне, о полном и окончательном отсутствии любви между ними в частности и в ее жизни вообще… Хотя нет! Был человек, которого Нина любила… пусть недолго, пусть какие-то полчаса, но то, что она испытывала однажды в чужом «Москвиче» с незнакомым парнем – господи, как же пахли его губы теми странными сигаретами! – это была любовь, какой-то солнечный удар, подобный тому, что описывал Бунин, даром что дело происходило глубокой ночью! А с Антоном… Теперь даже самой себе как-то неловко признаться, сколько же раз она замирала в ожидании, что Антон вдруг скажет ей в теплой, душной, любовной темноте: «Ну неужели ты не узнаешь меня? Ведь это же был я! Помнишь, тогда, в машине! Я!»
Конечно, он ничего подобного не сказал. Да и с чего бы?
Глупость, какая глупость…
Нина замерла, стиснув посудное полотенце, невидяще уставилась в стену. Очень может быть, что все так и обстоит, как Антон сообщил по телефону деду, однако почему же Инна все-таки не открыла дверь на ее звонок? И почему во всей квартире после этого погас свет? Ну какую, скажите на милость, консультацию можно давать, выключив свет?!
Нина слабо усмехнулась. Да… благотворное действие углеводов иссякает что-то подозрительно быстро! Не лечь ли спать, пока еще не поздно, пока опять не навалилась тяжелая, будто черное одеяло, тоска?
Она повесила полотенце на крючок и уже вскинула руку к выключателю, как за ее спиной звякнуло оконное стекло, словно кто-то легонько стукнул в него согнутым пальцем.
Почему он думал, что это стояние на ящике изменит его жизнь? Люди правы: он просто дурак и сумасшедший. Никто не вытягивается во фрунт, никто не отдает ему честь, лихо вскидывая руку к козырьку, ни у кого не блестят в глазах скупые мужские слезы… Одни насмешки, да порою ругательства, да презрительные плевки, да издевательские сигналы ментовозок, летящих мимо, да бренчанье мелочи в плоской селедочной банке, которую кто-то поставил при дороге, но не Гоша, а все думают – он, и бросают туда рубли и полтинники, словно Гоша Замятин изобрел всего лишь новый способ побираться.
Ну что же, он брал их, раз давали. Все-таки надо же на что-то жить, но какая это была жизнь?! Главное, он сам не чувствовал ничего, кроме непреходящей усталости, и тоски, и злости. На себя, прежде всего на себя! Солдат как умер, так и не воскрес, не помогла крашенная серебряночкой плащ-палатка, а Гоша выставил себя на позор. Снова выставил себя на позор!
Чего он только не наслушался от людей за это время, но наконец они привыкли и перестали обращать на него внимание. Шли мимо, словно он и впрямь был неживой, крашенной серебрянкою, гипсовой фигурой, десятилетия мозолившей глаза и как бы вросшей в окружающий пейзаж. Бармин-то вот так, незряче, ходил с самого начала. Даже презрения не видел Гоша в его глазах, а одну только скуку. Но вот сегодня…
Сегодня ему было как-то по-особенному худо и тошно. То ли со вчерашнего бодуна, то ли решил напомнить о себе букет застарелых болячек, которые он притащил с зоны… Вещмешок его был пуст, пачка папирос да рваные носки, когда он вернулся домой, зато тело просто-таки нашпиговано всяческими хворобами, и Гоша не помнил минуты, когда у него что-нибудь не болело бы. Но иногда все эти твари-лихоманки впивались в него разом, и тогда Гоша не видел белого света, потому что в глазах становилось черно, ему даже казалось иногда, что весь мир мается застарелой язвой, у всего мира ноет отбитый ливер, у всего мира на погоду свербят застуженные кости… И вот в такую веселую минуту он приоткрыл тяжелые от серебряной краски веки и увидел пацана, который совершенно спокойно, словно вокруг стояла темная ночь, а не белый день, выгребал из селедочной банки мелочь и, неспешно пересчитывая, перекладывал ее в карман своей курточки.
Какое-то мгновение Гоша не верил своим глазам и продолжал стоять столбом, вернее памятником, и тут вдруг словно шилом его под ребро ткнули! Было с ним такое, его однажды ткнул шилом под ребро отчаявшийся «петух». Гоша всегда так боялся, чтоб самому не стать «петухом», что в таких делах усердствовал пуще других, и вот очередная «машка» не выдержала и бросилась на обидчика… Потом врач говорил, что этот зэк родился в рубашке, потому что шило не достало до сердца какого-то миллиметра, а Гоша думал, ну за что бог его так наказал, вот даже шило не прикончило! И сейчас он ощутил ту же боль и бессильную злобу на судьбу. Мальчишка был, по роже видать, не из голодных, и курточка добротная, и кеды, как их сейчас зовут, кроссовки, – крепкие. Этого пацана Гоша раньше не видел, он был явно не из Карабасихи, даже не из Новой, чужой какой-то. И он лез в Гошину банку, где лежали им заработанные деньги!
– Пошел! – шикнул на него Гоша с высоты своего пьедестала.
Мальчишка поднял голову, обвел его сонным, равнодушным взором. Не ответив ни слова, выгреб из банки последние копейки, а потом сплюнул Гоше под ноги и вразвалочку двинулся к дороге. Да он нарочно сюда приходил, чтобы ограбить Солдата!
Гоша спрыгнул с ящика и рванул за пацаном. Но от резкого движения его прострелило в поясницу, да так, что Гоша сгорбился и побежал на полусогнутых, словно под обстрелом.
– Отдай, гад! – завопил он, почти теряя сознание от боли и злости.
Но мальчишка, не ускоряя шага, подошел к стоящей на обочине иномарке и шмыгнул внутрь. С водительского места выглянул пацан двумя-тремя годами постарше и уставился на Гошу.
– Отдайте деньги! – прохрипел тот, вскинув деревянный автомат бессильным, скорее смешным, чем грозным движением. Тогда водитель сделал ему ручкой и спокойно уехал, а Гоша, корячась от боли в спине, только и мог хрипеть и материться, а больше ничего.
Наконец Гоша выблевал вслед последнюю ругань и повернулся, чтобы брести на «пост», как вдруг увидел Бармина, стоявшего невдалеке и внимательно глядевшего на него.
Он все это видел! Он видел, как грабили памятник, но пальцем не шевельнул, чтобы помочь! Его ледяные голубые глаза царапали Гошино лицо немигающим взглядом. А потом Бармин пожал плечами, отвернулся и пошел прочь. Проходя мимо банки, он сунул руку в карман – и вдруг высыпал в пустую железяку горсть мелочи. Гоша слышал, как она грохочет по дну: это было похоже на треск автоматной очереди. И он знал, что, если бы сейчас бог или черт глянул ему в глаза и предложил продать душу, Гоша согласился бы… только бы в руках у него оказался настоящий автомат. Чтобы он мог ответить своему старому учителю бренчащей очередью в спину!
В этот день Гоша понял, что настало время расквитаться с Барминым за все, что он сделал.
Кто же еще был виноват во всем, что случилось с Гошей? Не Шурка же, она просто шлюха, баба, ничего больше! Если бы не глупая мечта, которой Гоша жил в юности, если бы не эта страсть, зароненная в него Барминым, – быть не таким, как все, – он бы не спятил тогда с ума. Ну подумаешь, дурная болезнь! От нее можно вылечиться и тихо жить дальше, как тысячи людей живут, как все… Нет! Гоша поступил иначе. И опять же именно Бармин избавил его от спасительной «вышки», обрек на то, чего нормальному человеку и представить невозможно: на жизнь за решеткой и за колючей проволокой.
Бесконечные годы Гоша мечтал о мести, но постепенно жажда ее притупилась, как притупились в нем все чувства и желания. Остались лишь самые простые: пожрать, попить, поспать в тепле. И все-таки он еще помнил о себе прежнем, еще тлел в нем огонечек надежды – на что? – неведомо, но именно из-за этой малой искорки надел Гоша серебряный плащ, серебряную каску и залез на серебряный ящик.
Зря он это делал. Зря тратил время. Не жизнь, а… Надо было сразу убить Бармина, как только вернулся в Карабасиху, – может, стало бы хоть чуточку легче?
В тот день он больше не вставал на пост – побрел домой и долго лежал в нетопленой наследственной развалюхе, ожидая, пока утихнет боль в спине. Ну нельзя же, в самом деле, идти на мокруху, когда тебя в любую минуту скрючить может.
Хотелось есть. Не краденной с чужого огорода картохи, сваренной в мундире и сжамканной кое-как, обжигаясь и не жуя. Хотелось лещей в сметане… Прошло, наверное, больше десяти лет с той поры, как он последний раз леща едал. Как раз накануне отсидки и было дело. В те поры солитерного леща на Горьковском море было – завались! Как электростанцию пустили, как пошли по плотине косяком машины, так и сломали напрочь всякую экологию, а проще сказать – природу. Завелось в воде всякого дерьма… Солитер рыбу душит, она лезет к поверхности, где дышать полегче, ее простым глазом с берега видно. Пацаны и парни возьмут шесты, на плотине или на мосту встанут – и ну шестами по воде лупить, а потом сачками лещей сгребают и несут их на трассу: городским продавать, мимоезжим. У леща же на морде не написано, что внутри солитер сидит, с виду нормальный лапоть, аккурат на сковороду! Гоша сам своего улова в рот не брал – противно. Говорят, брюхо пухнет от такой рыбу, ну ее к черту! Но вот как-то приметил покупателя – раз купил он лещей, другой, третий… Не меньше месяца Гоша наблюдал за ним, а он все ничего, как был тощим, что хворостина, так и остался. Выходит, не растет никакого брюха! Потом слух прошел, что жарки солитер не выносит, гибнет, только в соленом или копченом рыбце живет. То есть жареных лещей можно есть! И тут как раз сошлось, что дома никакой жратвы не было, ну, Гоша и приволок матери своих лещей. Она их в сметане и нажарила. Ох, до чего ж они были вкусны, сволочи! Как никогда! Гоша их в зоне частенько вспоминал… всем своим брюхом вспоминал, потому что солитер в нем завелся-таки, и лечили его в тюремной больничке не только от сифилиса, но и от этого червя. И до чего же он живучий оказался! Иной раз Гоше казалось, будто солитер и по сей день в нем сидит, и сосет, и давит…