«Свобода извлекать выгоду из этой игры. Свобода обнаруживать свои наследственные ограничения. Свобода быть обманутым. Свобода быть эксплуатируемым. Свобода попадать в кабалу за долги. Свобода насилия».
Свобода страдания. Естественная норма, что некоторые идут по той дороге быстрее всех других. Всегда найдутся способные лишь ползти. Или падать на обочине. Ведь основные законы естества всегда жестоки.
Для статуй все это ничего не значит. Их поклонники умерли, защищая их. Умерли ни за что. Память равнодушна к прошлому, ее волнуют лишь нужды настоящего. Ей стало интересно, так ли воспринимают мир Тисте Эдур. Многое ли они сознательно забыли в своем прошлом, сколько неприятных истин они превратили в хитрую, самоуспокаивающую ложь? Страдают ли они от тех же пороков, от нужды переписывать историю ради ублажения глубоко сокрытой неуверенности, пустоты в сердце, внутри которой отдается эхо жалкого сомнения? Не является ли стремление к прогрессу всего лишь безнадежным поиском удовлетворения? Не таится ли на уровне инстинктов темное понимание, осознание, что игра не имеет смысла, что победа ничего не значит?
Это понимание должно быть темным, ведь ясность жестка, а Летер не любит ничего жесткого и редко решается размышлять о жесткости. Лучше всего простейшие эмоции; сложные суждения встречаются с гневом и подозрением.
Она положила руку на плечо ближайшей статуи и с удивлением ощутила, что камень под ладонью нагрет. Может быть, вбирает тепло солнца? Но нет, слишком здесь темно. Серен отдернула руку — еще немного, и кожа будет сожжена.
В груди родилось беспокойство. Ее пробрал озноб. Отступив, она впервые заметила у основания фигуры мертвую, иссушенную жаром траву.
Кажется, тартенальские боги вовсе не мертвы. «Иногда прошлое воскресает, чтобы обличить ложь. Ложь, держащуюся всего лишь на силе воли, всеобщего заблуждения. Иногда такое откровение проливает кровь». Иллюзии взывают к саморазрушению. Могущество Летера. Наглость Тисте Эдур. «Святость моей плоти».
Сзади раздался звук. Она обернулась.
На краю поляны стоял Железный Клин. — Корло сказал, что что-то… не угомонилось… в этих лесах.
Она вздохнула: — Лучше, если это окажусь всего лишь я.
Он склонил голову и сухо улыбнулся.
Она подошла ближе. — Тартеналы. Я думала, что знаю их земли. Каждый тракт, каждый старый курган и святилище. Я же профессиональный аквитор.
— Мы надеемся извлечь пользу из твоих знаний, — сказал Чтящий. — Я не желаю входить в Летерас под фанфары.
— Согласна. Вы выделяетесь даже среди толпы беженцев. Нужно найти одежды, менее похожие на форму.
— Сомневаюсь, что это будет заметно. Либо мы скажемся дезертирами и вольемся в ряды защитников. Однако это не наша война, и мы не хотим участвовать в ней. Вопрос в том, сможешь ли ты провести нас в город тайно?
— Да.
— Хорошо. Парни почти закончили новые стремена.
Она поглядела на статуи.
— Удивляешься, девочка?
— Чему?
— Старый гнев никогда не кончается.
Серен поглядела ему в лицо. — Гнев. Похоже, с ним ты хорошо знаком.
Он нахмурился: — Корло разболтался.
— Если вы хотите вернуть принцу его страну, почему околачиваетесь здесь? Никогда не слышала об императоре Келланведе, так что его империя далеко отсюда.
— О, это точно. Идем, пора.
— Извини, — сказала она, углубляясь вслед за ним в лес. — Я лезу не в свое дело.
— Уж точно.
— Да. В отместку можешь и меня спросить о чем захочешь.
— А ты ответишь?
— Может быть.
— То, что случилось в Трейте, на тебя не похоже. Так тот купец убил себя? Он был тебе любовником или как?
— Нет. Да, на меня это не похоже. Дело совсем не в Бураке Преграде — хотя я должна была предвидеть, что он задумал. Он же намекал мне дюжину раз. Просто я не желала услышать. У императора Тисте Эдур есть летерийский советник…
— Халл Беддикт.
— Да.
— Ты знала его.
Она кивнула.
— И теперь чувствуешь, будто тебя предали? Не просто как летериийку, но как личность. Ну, это тяжелый случай…
— Здесь ты не прав, Железный Клин. Я не чувствую себя преданной. В том и проблема. Я слишком хорошо его понимаю, я понимаю его решимость.
— И хотела бы быть с ним?
— Нет. Я видела Рулада Сенгара — императора — я видела, как он вернулся к жизни. Будь это Ханнан Мосаг, Король- Ведун, я… да, я решились бы забросить лот в те воды. Но не с императором…
— Он вернулся к жизни? Что ты имеешь в виду?
— Он был мертв. Мертвее не бывает. Убит, добывая меч для Мосага — какой-то проклятый меч. Который не желал покидать его руки.
— Почему они просто не отрубили руку?
— Полагаю, этим бы все окончилось; но он вернулся.
— Ловкий трюк. Интересно, будет ли он столь же удачлив в следующий раз.
Они вышли на опушку и увидели, что все уже в седлах. Серен вымученно улыбнулась: — Судя по слухам, он удачлив.
— Его снова убили?
— Да, Железный Клин. В Трейте. Какой-то солдат не из Летера. Просто подошел и сломал ему шею. Даже не потрудился снять золотые монеты с тела…
— Дыханье Худа, — пробормотал он. — Никому не говори.
— Почему?
— У меня репутация человека, умеющего находить опасных врагов. Вот почему.
На расстоянии дневного пути от поляны статуй жило одиннадцать Тартеналов. Горбун Арбэт давно был избран для задачи, которую угрюмо, но честно исполнял. Каждый месяц объезжать округу с двухколесной тележкой, от одной семьи Должников землевладельца из Дреша к другой. Ни на одной ферме не оставалось чистокровных Тартеналов. Дети — полукровки сбегались, чтобы встретить старого Горбуна Арбэта, поприветствовать его, кидая гнилые фрукты в спину. Он забрасывал лопаты дерьма из выгребных ям в свою тачку, а дети смеялись и выкрикивали оскорбления.
Среди Тартеналов все существующее в физическом мире имело символическое значение, и эти значения соединялись, образуя секретный язык.
Дерьмо означало золото, моча — эль. Полукровки забыли большинство шифров, но старая традиция сопровождать путешествия Горбуна Арбэта по округе сохранилась, хотя мало кто понимал его смысл.
Когда он набирал полную телегу, оставалось последнее путешествие: вонючая повозка со столбом вьющихся мух направлялась по редко используемой тропе через лес Заводчика, к поляне, на которой стояли почти скрытые землей статуи.
Едва он прибыл, на закате солнца, как ощутил: что-то изменилось. А ведь место это не менялось за всю его долгую жизнь!
Тут побывали чужаки, может быть, в тот же день; но это самое малое. Старик Арбэт уставился на статуи, на круг выжженной травы, на слабое сияние, исходящее от гранита. Он сморщился, показав пеньки гнилых зубов — все, что осталось после десятилетий поедания летерийских леденцов — и схватился за лопату дрожащими руками.
Захватив побольше, он пошел к подножию статуи. Бросил дерьмо на выветренную поверхность.
— Шлеп, — сказал он, кивнув.
Зашипело, поднялся темный дымок. Полетел вниз пепел.
— Ох. Бывает ли хуже? Спроси себя, старый Горбун Арбэт. Бывает ли хуже? Нет, скажет старый Горбун Арбэт, не думаю так. Ты не думаешь так? Ты не уверен, старый Горбун Арбэт? Старик подумает, но не долго. Нет, скажу я, хуже не бывает.
Золото. Золото и эль. Клятое золото, клятый эль, все и ничего. Проклятье. — Ругательства всегда облегчали ему душу. — Да ладно. — Он пошел к повозке. — Поглядим, хватит ли целой телеги. И, старик Горбун Арбэт, твой пузырь полон. Как всегда, вовремя. Возлияние. Работа, старик Арбэт, работа.
А если это не поможет, старик Арбэт, что тогда?
Как, отвечу я, тогда я брошу слово — если они станут слушать. А если станут? Ну, скажу я, тогда мы сбежим.
А если не станут?
Как, отвечу я, тогда я один сбегу.
Он набрал еще лопату дерьма. — Золото. Золото и эль…
— Сендалат Друкорлат. Это мое имя. И я не призрак. Теперь. По меньшей мере ты мог бы признать мое существование. Даже у нахтов манеры лучше. Если ты по-прежнему будешь сидеть и молиться, я тебя побью.
Она приставала к нему с самого утра. Периодически мешала его усилиям. Он желал бы послать ее подальше, но это не работало. Вифал уже позабыл, насколько раздражающим может быть общество другого человека. Незваная, нежеланная, постоянная свидетельница его бессилия. А теперь она еще и бить его хочет.
Вифал вздохнул и открыл наконец глаза. Первый раз за день. Даже в полумраке его хижины свет заставил его болезненно заморгать. Она стояла перед ним: силуэт с безошибочными признаками женственности. Скованный Бог не обращает внимания на наготу своих «избранных», хотя сам вечно кутается в одеяла.
«Избранные. Где он отыскал ее, во имя Худа? Не призрак, сказала она. Теперь. Так и сказала. Так что раньше она была призраком. Типично. Он не может найти живых. Милосердие не для них. Кто лучший партнер для изголодавшегося по общению, чем та, что невесть сколько времени была мертвой? Услышь меня. Я схожу с ума».
Она подняла руку, чтобы нанести удар. Он отпрянул. — Ладно, ладно! Сендалат как-то там. Рад встрече…
— Сендалат Друкорлат. Я Тисте Анди…
— Очень мило. Если ты еще не заметила, я погружен в молитву…
— Ты вечно погружен в молитву, уже два дня. По меньшей мере два: нахты спали два раза.
— Спали? Удивительно.
— Так кто ты?
— Я? Кузнец. Мекрос. Единственный уцелевший при катастрофе моего города…
— Твое имя!
— Вифал. Не надо орать. Тут никто не орет. Ну ладно, кое-кто визжит, но не я. Пока не я…
— Замолчи. У меня есть вопросы, и тебе придется отвечать.
Она не первой молодости, заметил Вифал, когда привык к полумраку. Да и сам он… Это нехорошо. Заводить друзей лучше в юности. Юным нечего терять. — Ты малость надменна, Сендалат.
— О, это ранит твои чувства? Ужасно сожалею. Где мне взять одежду?
— У бога, где же еще?
— Какого бога?
— У того, что в палатке. В глубине острова. Ты не пройдешь мимо. Сколько там — два дня? Чем ты занималась все это время? Два шага отсюда…